Мистическое и символическое значение в глазах Александра I имело ноябрьское наводнение в столице 1824 года, самое большое в истории города. Предшествующее по силе наводнение было в год рождения Александра Павловича (1777 г.).
24 октября (5 ноября) император возвратился после осенней поездки по стране в Царское Село. Через две недели 7 (19) ноября разразилось стихийное бедствие — самое большое наводнение за всю историю города на Неве. А. С. Пушкин, которого не было тогда в столице, мог позволить себе иронию и заметил в письме своему младшему брату Льву в столицу: «Вот прекрасный случай вашим дамам совершить омовение»237. Но петербуржцам было не до шуток, тем более не до смеха. В районе Екатерингофа (в устье Фонтанки) погибли сотни людей. Буря началась накануне в 4 часа пополудни. В ночь с 6 на 7 ноября не умолкали пушечные выстрелы с Петропавловской крепости, предупреждающие от опасности. Граф В. А. Соллогуб, которому тогда было 11 лет, вспоминал: «Ничего страшнее я никогда не видывал. Это был какой-то серый хаос, за которым туманно очерчивалась крепость. Дождь косо разносился порывами бешено завывающего ветра. В гранитную набережную били черные валы с брызгами белой пены — и все били сильней и сильней, и все вздымались выше и выше. Нельзя было различить, где была река, где было небо. И вдруг в глазах наших набережная исчезла. От крепости до нашего дома забурлило, заклокотало одно сплошное судорожное море и хлынуло потоком в переулок... Плыли ведра, ушаты, бочки, гробы и простые надгробные кресты, смытые со Смоленского кладбища. На другой день рассказывали, что перед Зимним дворцом плыла будка, и что в будке находился часовой. Увидав стоявшего у окна государя, часовой сделал, будто бы на караул и был спасен. Насколько такой рассказ справедлив, не знаю, но что государь лично заботился о погибавших, в том нет сомнения, и я был тому свидетелем...»238. Про часового в будке упоминали и другие мемуаристы, в частности графиня Шуазель-Гуффье. По воспоминаниям декабриста А. Е. Розена, Александр Павлович стоял на балконе напротив Адмиралтейства и со слезами сказал: «Дорого бы я дал, если бы мог спасти сих несчастных!»239 А. X. Бенкендорф тут же спустился к Главному караулу и приказал офицерам и матросам Гвардейского экипажа следовать за ним на дворцовом катере.
Спасенных людей отправляли в сухопутный госпиталь. Александр I был убежден, что его постигла Божья кара. Графиня Шуазель-Гуффье отмечала, что вода поднялась в некоторых кварталах на 17 футов240. Это явное преувеличение. Называлась и отметка 13 футов 7 дюймов (441 см.). В действительности, точно уровень подъема воды тогда не мог быть замерен. Приводились также сведения: 391 см, 417 см, 424 см. Скорее всего, уровень воды превышал 4 метра над «нулем Кронштадского футшока». Граф В. А. Соллогуб добавлял: «После наводнения 7 ноября на Петербург легло томящее свинцовое, все поглощающее уныние. Других речей, других забот не было, как о кварталах приморских, наиболее пострадавших. Целые улицы представляли груды развалин и трупов, над которыми раздавались вопли оставшихся без пищи и без пристанища»241. Разрушения и жертвы были огромны. Погибли целые кварталы, военные и гражданские корабли, баржи, промышленные предприятия, посевы на полях, домашний скот (известно, что в 1815 г. жители Петербурга держали 2570 коров, 234 теленка, 502 барана, 155 овец, 369 коз и 219 козлов). 2 декабря 1824 г. Н. К. Карамзин писал Вяземскому: «О здешнем наводнении вы уже столько слышали, что не хочу говорить о нем. Погибло 500 человек и много миллионов рублей. Пока еще не думаем бежать от Невы, очень прекрасной и столь ужасной»242. Жертв было больше — несколько тысяч человек, но информацию об этом постарались скрыть. Мемуарист Ф. Ф. Вигель (в то время — чиновник в Одессе) увидел в стихии некое грозное предзнаменование. «Я провел большую часть жизни в Петербурге и с сокрушенным сердцем узнал о его потоплении. Не знаю, отчего, но тогда же сие событие показалось мне предвестником других еще несчастнейших»243. После мятежа невской стихии через один год Петровская площадь с памятником Петру I оказалась во власти иного мятежа. Стихийное бедствие в представлении современников оказалось прообразом новой катастрофы. В этом же ключе переосмыслил страшное бедствие А. С. Пушкин девять лет спустя. В октябре 1833 г. в Болдине он написал своего «Медного всадника». Ощущение бренности бытия, бессилие перед роком овладело покорителем Европы Александром I. «Воля Бо- жия, — писал он Н. М. Карамзину, — нам остается преклонить главу перед нею»244.