Любая классификация форм правления, не различающая их в зависимости от этих принципов, произвольна и обманчива. Черты отличия искали то в формах правления, то в некоторых из его проявлений. Таким образом получали монархию, аристократию, демократию; все эти названия не столько вскрывают принцип, сколько отражают факты, они заимствованы из внешней формы правления и не затрагивают его внутренней природы и его законов.
Так, еще Монтескье, пытаясь найти принцип правления, не связанный с его формой, полагал, что обнаружил его в разнообразии чувств, которые выражает и преимущественно развивает каждая из этих форм; он называл в качестве принципа деспотического правления страх, монархического — честь, аристократического — умеренность, демократического — добродетель. Весьма тонкое различение, которое могло бы удовлетворить разум гениального человека, но которое не было основано ни на философском принципе, ни на политической природе различных правлений. Один современный философ, оспаривая классификацию Монтескье, заменил ее другой. Он разделяет правления на «национальные, т.е. основанные на утвержде нии, что все права и вся власть всегда принадлежат нации; и специальные, т.е. такие, в которых легитимными признаются различные источники частных прав, выступающих против общего национального права»67. Это различие, хотя и в некотором смысле более близкое к истине, также представляется мне неприемлемым, поскольку оно основано на ложном принципе — на принципе всех тираний. Повторяю: следует отрицать существование какого бы то ни было суверенитета на земле; либо, если таковой и существует, следует отдать ему должные почести, отказаться от какого бы то ни было сопротивления и покориться. Как бы ни была строга эта альтернатива, сомневаться в ней нельзя, и именно в ней следует искать принцип классификации правлений. Всякое правление, наделяющее некую силу суверенитетом, который, в своем стремлении к этой силе заранее и абсолютным образом признает за ней разум и справедливость вместо того, чтобы видеть в ней просто факт, способный быть легитимным в зависимости от того, соответствует ли он справедливости и истине, всякое подобное правление, утверждаю я, в принципе своем деспотично; если же оно не является основанием для деспотизма и не принимает его, то это оттого, что оно непоследовательно. Я уже показал, что подобное правление, по счастию, не могло быть и никогда не было деспотичным. Провидение, пожелавшее, чтобы люди заблуждались, сжалилось над судьбой, к которой могло бы подтолкнуть их заблуждение; оно вложило в условия их существования, как и в их природу, столь мощную потребность в истине, что наиболее извращенным из их мнений не хватило силы окончательно сбить с истинного пути условия их существования и их судьбу.
Таким образом, ни один народ на деле не воспринял суверенитет, в который так верил. Ни одно правление не простерло своей власти так далеко, как его к тому подталкивало так называемое право. Повсеместно законное сопротивление закреплялось в какой- либо форме, в какой-либо области; и когда правление собиралось повести себя чересчур последовательно в соответствии с доктриной, которая была ему столь дорога, рано или поздно фактическое сопротивление разоблачало его заблуждения, равно как и заблуждения народов, призвавших суверена. И тем не менее деспотизм, пусть даже в неполной своей форме, опустошил землю; верования же, принимавшие его под именем суверенитета, были в этом деле не самой меньшей из его опор. Как только некая сила начинала рассматриваться в качестве легитимной исходя из одной только ее природы, как только в общественном мнении она становилась изначальной и постоянной обладательницей права, она прибегала к злоупотреблениям, и приступала к этому задолго до того, как общество очнется от своих заблуждений, поскольку в человеке нет ничего более упорного, чем вера. Этим объясняется столь длительное господство угнетающих правлений. Они порабощали народы и имели столь длительное существование не только потому, что обладали силой. Если бы в понимании народов они воспринимались как незаконные, их силы вскоре оказалось бы недостаточно. Но люди верили в суверенитет, в полноту прав. Они и до сих пор еще в это верят; когда же вера их иссякала, они долгое время жили воспоминаниями о ней. Таким образом, принцип, предполагающий существование суверенитета по праву в какой-либо из человеческих властей, не является таким уж бездейственным и бесплодным. Вопреки существованию границ, на которые наталкивается его влияние, он несет в себе угрозу судьбам народов в неменьшей степени, нежели грешит против истины. Именно в этом и состоит основной и действительно отличительный признак правлений. С одной стороны, мы имеем правления, которые верят в существование суверена на земле и на основе этой веры обустраивают свое организующее начало с тем, чтобы затем предпринимать мучи тельные, но недостаточные усилия, дабы избежать последствий действия этого принципа. С другой стороны — правления, отказывающие всякому фактическому суверенитету в суверенитете по праву; они основаны на этом утверждении и пребывают в постоянном поиске законной власти, подлинного закона, существование которого они признают, но никогда не льстят себе полным и вечным его обладанием. Только такие правления соответствуют интересам свободы, равно как и законам разума.