В.П.Филатов НАУКА И НАУЧНОЕ СООБЩЕСТВО В ПЕРИОД "КУЛЬТУРНОЙ РЕВОЛЮЦИИ*

На рубеже 20-30 годов в духовной и интеллектуальной сфере советского общества происходили процессы, называемые современниками "культурной революцией ". Понимаемая как классовая борьба на культурном фронте, эта революция проявлялась в науке в целом ряде явлений: движениях студентов против профессуры, процессах против "вредителей" из числа 'спецов", лишении автономии Академии наук и научного сообщества, радикальных программах "большевизации” науки, ее реконструкции на основе диалектического материализма и т.п. Автор показывает, что последствиями щкультурной революции ” стали лысенковщина, тотальная идеологизация социально-гуманитарных наук, деформация этики науки, психологии ученых. ?

Перед исследователем, обратившимся к проблемам истории и теории советской науки, возникает целый ряд принципиальных затруднений. Прежде всего явно недостает детальных и свободных от идеологических наслоений историко-научных исследований. Как ни парадоксально, история западной науки, в том числе и науки XX в., гораздо лучше известна советским философам, чем отечественная наука в послеоктябрьский период. К тому же, привычный арсенал философии и методологии науки оказывается мало приспособленным для понимания событий, происходивших в нашей науке в 20-40-е гг. Гносеологические или методологические аспекты в этих событиях играют, как правило, второстепенную роль. Основные вопросы явно относятся к сфере социально-политических условий осуществления научной деятельности, к проблематике этических норм научного сообщества, механизмов его формирования, его отношений с институтами власти, с интернациональным сообществом ученых.

В общем-то это нетрудно понять. Гносеологический и методологический анализ науки, доминировавший в классической философии и остающийся центральным и в современной философии науки, явно или неявно опирается на допущения социоло- гического плана: о социально-политической нейтральности науки; об ориентации научной деятельности собственными, имманентными ей целями и ценностями, связанными с поиском истины; о значительной социальной автономии научного сообщества как следствии высокой специализации научно-познавательной деятельности. В целом этот комплекс допущений, если его перевести с языка социологии науки на обычный язык, можно выразить приблизительно так: современная наука может нормально существовать и развиваться, лишь будучи достаточно автономным институтом достаточно демократического общества. Нормы взаимоотношений ученых суть одна из форм отношений между людьми цивилизованного демократического общества. В свете нынешнего понимания нашей истории нет нужды доказывать, что наша страна не была демократическим обществом в течение длительного времени. Поэтому подходить к советской науке с теми же мерками, с какими обычно подходят к науке, вряд ли возможно.

Однако это не означает, что анализ советской науки не интересен, что он мало что может дать для понимания природы научной деятельности. Длительный опыт существования науки в экстремальных социальных условиях, вне всякого сомнения, заслуживает тщательного изучения. Это важно в практическом плане, поскольку лишь ясное понимание случившегося с советской наукой может застраховать от повторения подобного. Но это интересно и в теоретическом отношении: подобно тому, как некоторые свойства веществ можно изучать, лишь испытывая эти вещества на прочность, вплоть до их разрушения, так и какие-то скрытые в нормальных условиях черты науки, особенности поведения ученых и научного сообщества в целом могут проявляться в подобных экстремальных, деструктивных условиях. 1.

"Забота” о науке или ее подавление?

Еще не так давно считалось, что в советской науке лишь на долю одной научной дисциплины - генетики - выпал тяжкий жребий. Лишь в ней к власти прорвались полуобразованные люди* во главе с ТД Лысенко и учинили в 1948 г. настоящий погром. Однако сейчас мы понимаем, что лысенковщина началась гораздо раньше, что трудно найти какую-либо науку, которой полностью удалось избежать аналогичных явлений. Стали известны факты преследования видных ученых, репрессий, идеологической травли в экономической науке, философии, психологии, языкознании, физиологии, химии, математике, физике... Иногда создается впечатление, что некоторые авторы как бы со ревнуются, доказывая, что именно в их дисциплине эти процессы начались раньше, чем в других и уж заведомо до появления на биологическом поприще ТДЛысенко.

Поневоле в голову приходит, что дело здесь не в отдельных людях - Лысенко, Марре, Митине, Кольмане, Максимове и т.д., что эти фигуры получали свою роль или в результате каких-то глубинных процессов в самой науке, или потому, что власть осуществляла в отношении разных наук некую общую стратегию. Начнем с обсуждения второго варианта. Если подобная стратегия была, то ее трудно назвать иначе, как подавлением науки. Итак, возникает вопрос: имело ли место подавление науки в нашей стране?

На первый взгляд этот вопрос может показаться по крайней мере странным. В официальной идеологии на всем протяжении нашей истории провозглашалось, что советское общество - первое, которое строит свою жизнь на научной основе, что партия и государство всемерно заботятся о развитии передовой советской науки. В 1919 г. В.ИЛенин говорил: нНужно взять всю науку, технику, все знания, искусство. Без этого мы жизнь коммунистического общества построить не можем. А эта наука, техника, искусство - в руках специалистов и в их головах". В 1925 году на праздновании 200-летия Академии Наук от имени советского правительства М.И.Калинин заявил, что "именно социалистическое общество больше чем какой бы то ни было общественный строй нуждается прежде всего в широком развитии как абстрактных, так и практических научных дисциплин, и оно же впервые дает научной мысли и работе условия подлинной свободы и плодотворного общения с самыми широкими массами"*. В 1938 г. на приеме работников высшей школы в Кремле И.В.Сталин произнес знаменитый тост за процветание науки, не отгораживающейся от народа и обслуживающей народ не по принуждению, а добровольно, за науку, не замыкающуюся в скорлупу монополистов, открывающую все двери молодым силам страны.

Казалось бы, в свете такой идеологии в судьбе науке не могло возникать каких-то серьезных проблем. Однако, при внимательном рассмотрении даже тут можно уловить некоторые диссонансы. Действительно, почему, скажем, нужно "брать" науку и технику у "специалистов", разве им заказан ход в коммунистическое общество? Что делать с учеными, если они уклоняются от общения "с самыми широкими массами", не хотят "добровольно и с охотой обслуживать народ и замыкаются в свою скорлупу"? С точки зрения представителей высшего эшелона власти, а также руководителей науки, все это - отклонение от генеральной линии развития передовой советской науки, саботаж и вредительство на "научном фронте". Отстранение от преподавания и научных исследований, идеологическая проработка (требование "разоружиться", освоить "марксистскую методологию", организация больших идеологических дискуссий в различных дисциплинах), наконец, террор как испытанное средство борьбы с "буржуазными специалистами" и "вредителями" имели целью привести науку и научное сообщество в соответствие с генеральной линией, с официальным образом науки, с образом "сталинского народного ученого" как образцового представителя "народной советской интеллигенции".

Заметим, что западными учеными политика в отношении науки в СССР 30-40-х гг. воспринималась как подавление науки. Уже до войны многие из них с тревогой следили за судьбами своих советских коллег, иногда пытались, как могли, помочь им. После войны ситуация в советской науке стала восприниматься как критическая. Достаточно привести несколько названий вышедших в ту пору книг: "Разрушение науки в СССР" (Меллер, 1948 г.), "Конец генетики в Советском Союзе" (Добжанский, 1949 г.), "Россия запускает часы вспять" (Лэнгдон-Дэнис, 1949 г.), "Смерть науки в СССР" (Зекл, 1951 г.). Ряд крупнейших ученых Запада вышли в это время из компартий, отказались от звания почетных членов АН СССР. х

Могут ли совмещаться такие противоположные вещи как шн стоянная забота о науке, о росте ее авторитета, и ее подавление? В принципе, да. Это нам подсказывают антиутопии, моделирующие "дивный новый мир", тоталитарного общества. Например, персонаж О.Хаксли, главноуправитель Мустафа Монд разъяснял это так: "Не одно лишь искусство несовместимо со счастьем, но и наука. Опасная вещь наука; приходится держать ее на крепкой цепи и в наморднике. - Как же? - удивился Гельмгольц. - Но ведь мы же вечно трубим: "Наука превыше всего"... А вспомнить всю нашу институтскую пропаганду науки... - Да, но какой науки? - возразил Мустафа насмешливо. - Вас не готовили в естествоиспытатели, и судить вы не можете А я был неплохим физиком в свое время. Слишком даже неплохим; я сумел осознать, что вся наша наука - нечто вроде поваренной книги, причем правоверную теорию варки никому не позволено брать под сомнение, и к перечню кулинарных рецептов нельзя ничего добавлять иначе как по особому разрешению главного повара. Теперь я сам - главный повар. Но когда-то я был пытливым поваренком. Пытался варить по-своему. По неправоверному, недозволенному рецепту. Иначе говоря, пытался заниматься подлинной наукой"*.

^Замятин ? Мы; Хаксли О. О дивный новый мир. М.,1989. С-325. 144 Любопытно, что эту восходящую еще к легенде о Великом инквизиторе Ф.МДостоевского схему объяснения ныне можно попытаться переложить на язык социологии науки, - например, с помощью интересной и весьма правдоподобной концепции "финализации наукин, разработанной в 70-е годы немецкими социологами науки из т.н. иШтарнбергской группы". "Финализирэванная наука" развивается на основе стабильной, не берущейся под сомнение теории, а все ее развитие ориентировано на цели, которые ей ставит общество. Не попадает ли сюда и теоретическая деятельность, которая, согласно известному тезису Сталина, должна обслуживать "передовую практику"? Не случайно поэтому в критическом обсуждении концепции "финализации" вскоре возникли ссылки на историю советской науки 30-40 гг., а ее авторов обвиняли в косвенном оправдании

лысенковщиньР.

Однако подобные схемы объяснения можно было бы считать вполне подходящими, если бы была уверенность в том, что в числе мотивов руководителей общества и науки действительно было стремление держать науку в узде, подавлять ее (дабы она не мешала строительству "пролетарского счастья"). Но вряд ли можно вменить им подобные мотивы. Вспомним череду руководителей советской науки в то время: Н.П.Горбунов, Л.Б.Камснев, Н. И. Бухарин, А.В Луначарский, КЯ. Бауман, В.И.Межлаук,

С.В.Кафтанов и тд. Вряд ли кто-либо из них согласился бы с тем, что цель его деятельности - разрушение или подавление науки, субъективно они делали, что могли для расцвета советской науки и образования. Собственно, даже в деятельности "главного повара", "великого корифея науки", внимательно следившего за наукой, не так просто найти мотивы прямого подавления науки46. Ближе к истине, по-видимому, будет предположить, что они просто не понимали, что значит "варить по-своему", т.е. заниматься подлинной наукой. Однако и это не исчерпывает проблемы. Поэтому в проблеме подавления науки, если соглашаться с тем, что таковое имело место, от лежащего на поверхности вопроса "кто виноват?” придется идти к более общим вопросам: "какого рода структуры власти и идеи определяли поле взаимоотношений общества и науки?", икак они отзывались внутри научного сообщества?". Такой поворот не исключает вопроса об ответственности, но переводит его из морально-психологического (осознанность, чистота или, наоборот, низменность намерений и т.н.) в исторической план - истоков и логики событий, независимо от того, предвидели, желали ли их какие-то отдельные их зачинатели и участники. 2.

Разные трактовки "культурной революции"

Стандартная картина истории советской науки 20-40-х годов обычно составляется из трех основных этапов. Во-первых, это существование науки в период военного коммунизма и гражданской войны, когда ученые, разделяя общие материальные тяготы жизни, подвергались дополнительному давлению как представители буржуазного сословия. Во-вторых, это относительно благополучное, сопровождавшееся идейным плюрализмом и уже не встречавшимся позднее взрывом научного творчества существование науки в период НЭП. Наконец, это время после "сталинской революции", "великого перелома”, когда наука оказалась во все усиливавшихся тисках тоталитарного режима, сломавшего ее автономию и систематически подавлявшего свободу научной деятельности.

Культурная революция в том понимании, о котором идет речь, не укладывается в эту стандартную схему. В отличие от сталинской "революции сверху" она была в основном процессом, инициированным не единым центром власти, а множеством различных социальных институтов, интеллектуальных групп, общественных движений. Даже в сталинские времена, а тем более раньше, в конце 20-х годов, власть не шла только сверху. Во множестве отношений насилия, борьбы за доминирование, за доступ к аппарату власти, к экономическим источникам, к печати, которые разыгрывались в различных профессиональных сообществах, институтах, культурных и научных кругах, складывалось движение власти снизу. Последнее, разумеется, индуцировало какие-то реакции центральной власти, и общая ситуация конституировалась сложной игре и взаимодействии этих двух потоков власти.

Феномен культурной революции еще недостаточно изучен и оценен в нашей литературе. Существует несколько различных, вплоть до противоположности, его трактовок. Еще недавно в нашей официальной литературе господствовало понимание куль турной революции как однозначно позитивного процесса - ускоренного строительства советской культуры в конце 20 - начале 30-х годов. Совпадающая по времени с форсированной индустриализацией и коллективизацией, культурная революция трактовалась как всеобщая борьба с неграмотностью и религиозными пережитками, как процесс формирования нового типа интеллигенции - советской народной интеллигенции. Все это оценивалось как необходимое условие модернизации страны.

В нынешней публицистике сложилась другая интерпретация культурной революции - скорее не как созидательного, а как деструктивного процесса. В ходе этой революции была уничтожена вековая крестьянская народная культура как глубинная основа национальных форм жизни47. Были разрушены не столь уж устоявшиеся формы отечественной городской цивилизации, уничтожен сам феномен "русской интеллигенции”, вместе с религией были подорваны общечеловеческие корни нравственности. Вместе с тем эти процессы обычно трактуются как "революция сверху*, вызванная приверженностью вождей к радикальным доктринам, их общей нелюбовью к мужику, антиинтеллектуализмом Сталина и его окружения. Существуют и промежуточные истолкования культурной революции - как необходимого, хотя и драматического вторжения в культурно-историческую жизнь огромного слоя людей, которые до этого не участвовали в подобной жизни и не имели для этого каких-либо адекватных культурных ресурсов. Взяв в качестве примера таких людей - героев

А.Платонова, Д.Е.Фурман пишет: "Мир Платонова - мир недавний, мир отцов и дедов многих современных советских интеллигентов. Но как это ни парадоксально, этот мир дальше от нас, чем мир Толстого или Пушкина. Дело в том, что дети или внуки платоновских героев (тех из них, кто не погиб в терроре) "подключились” к тому потоку русской культуры, который был прерван "вторжением" их отцов и дедов, рванувшихся к культуре, обеднивших ее, но одновременно - ценой, о которой говорить не приходится, - поставивших ее на неизмеримо более прочные основания. Очень легко увидеть в платоновском мире господство безумия и жестокости, "провал” во времени, в "нормальном” течении истории культуры. Но как без варваров не было бы Возрождения и современного мира, так без платоновских героев, чей мир "клином” врезается в историю русской культуры, невозможен новый виток в нашем культурном развитии”*. Нередко культурную революцию связывают с идеологией Пролеткульта. В самом деле, идея культурной революции начала обсуждаться в конце первого десятилетия века на Каприйской партийной школе, среди руководителей и слушателей которой были активные впоследствии деятели Пролеткульта (АЛ.Богданов, Ф.И.Капинин и др.). Идеи социализации культуры, отмирания ее специализированных, "буржуазных" областей и замены их коллективным культурным творчеством пролетариата, необходимость прохождения каждой областью науки и вообще интеллектуальной деятельности этапа "пролетаризации" - составляли модель "пролетарской культурной революции”, активно влиявшей на духовную атмосферу 20-х годов. Хотя позиция Пролеткульта была официально осуждена руководством партии, множество его сторонников, активность многочисленных пролеткультовских изданий, несомненно, способствовали развертыванию культурной революции. Вместе с тем более влиятельным и близким к реальным событиям был образ культурной революции, предложенный Н.И.Бухариным''. Не какая-то абстрактная культурная переработка всего рабочего класса, а особая форма классовой борьбы, нацеленная на создание нового командного состава в сферах управления, науки, культуры Не ассимиляция буржуазной культуры, не воспитание рабочих, а борьба за доминирование марксизма в науке и культуре - вплоть до создания новых кадров марксистов-историков, марксистов-биологов, марксистов-математиков и тл. Если оставить в стороне частности, то применительно к науке идеалом Бухарина было создание новой, альтернативной по отношению к "буржуазной", марксистской науки. В связи с этим становится понятной и та реакция, с которой встретили культурную революцию те ученые, которые сформировались еще в дореволюционной академической атмосфере. Для них, много сил отдавших борьбе за автономию науки и подобающее ей место в российской действительности, могла быть только одна наука, и требования создать какую-то иную они расценивали как непонимание природы научного познания. Однако как в околонаучной среде, так и внутри научного сообщества нашлось немало людей (как правило, представителей более молодых поколений), с энтузиазмом воспринявших идею создания альтернативной науки и ставших воинствующими проводниками культурной революции на "научном фронте".

Существует также еще одно достаточно важное и многое проясняющее понимание нашей культурной революции. Речь идет о ее сравнении с "великой пролетарской культурной революцией" конца 60-х годов в Китае. Те же воинствующие движения против "буржуазной идеологии", тот же характер процессов, те же массовые кампании по "разоружению" интеллигенции, то же натравливание молодежи на "специалистов” и "бюрократов"48. Можно предположить, что наша страна первая в ряду нескольких других пережила этот романтически названный, но повлекший многие деструктивные для культуры и науки последствия процесс. Скрытая за последующими идеологическими наслоениями, толком не осознанная и не оцененная в этом своем качестве до сих пор, культурная революция рубежа 20-30-х годов еще и сейчас проявляется в отголосках языка, в оценках, в мыслительных штампах.

Разные трактовки культурной революции приведены здесь не за тем, чтобы добавить к ним еще какую-нибудь, предположительно более адекватную. Все они, в том числе и первая, отражают определенные стороны этого сложного и пока еще малоисследованного феномена. 3.

Общие черты и дисциплинарные отличия кулыурной революции в науке

Основные цели инициаторов культурной революции были едины в различных научных дисциплинах: достижение монопольного господства в них марксистской идеологии и соответствующим образом ориентированных ученых, построение на этой основе "новых’4 наук, альтернативных "буржуазным". Это определяло общий ритм и общие механизмы культурной революции. Хотя НЭП в 20-е гг. отрицательно рассматривалась как политика, принятая "всерьез и надолго", мало кто в партийных и идеологических кругах относил это к научной и культурной сфе рам?. Резолюция VIII съезда иартии (1919 г.) об использовании специалистов продолжала оставаться в силе, однако уже с середины 20-х гг.

и, одновременно, за "социализацию" науки в пролетарском государстве, ее "большевизацию", полную реконструкцию на диалектико-материалистической основе. В вузах изгонялись старая профессура и студенты с сомнительным происхождением, шли наборы "парттысячников" радикально менялись программы, организовывались учебные и научные "бригады".

В осуществлении всех этих преобразований не обошлось без репрессивных акций: на рубеже 20-30 годов прокатилась волна процессов над представителями различных областей науки и техники. Их кульминацией можно, по-видимому, считать "процесс Промпартии" (конец 1930 г.), расслоивший, напугавший и даже в определенном смысле "повязавший" кровыо всю интеллиген- циюіо. Собственно говоря, эти цели и не скрывались устроителями процесса. "Разоружившиеся специалисты" заявляли на нем: "Я хотел, чтобы в результате теперешнего процесса Промпартии на темном и позорном прошлом всей интеллигенции... можно было поставить раз и навсегда крест" (Рамзии); "Эта каста должна быть разрушена..." (Ларичев)м.

Вместе с тем было бы ошибочно считать, что культурная революция замышлялась как уничтожение прослойки интеллигенции как таковой, наподобие того, что позднее осуществили красные кхмеры. Сам пафос того времени, его идеологические лозунги и язык говорят о том, что культурная революция мыслилась как своего рода революционный пожар, в пламени которого сгорает один тин интеллигенции ("старый”, "буржуазный”) и тут же возникает иной тип - подлинно революционная, советская интеллигенция. Речь шла не о разгроме, а о тотальной реконструкции всего культурного процесса на базе марксистской идеологии и революционной практики. Именно это определяло общий ритм и идейный арсенал культурной революции. Особую роль в ней играли различного рода воинствующие марксистские группы. Это же, кстати говоря, предопределило и свертывание культурной революции в 1931-1932 гг., когда Сталин начал осуждать "спецеедство" и "махаевское отношение" к интеллигенции. Представляется, что марксистский радикализм культурной революции не соответствовал сталинской ментальности. Как и в искусстве, где сталинский дух соотносился не с рапповской литературой, не с художественным авангардом, не с экспериментами в театре, не с конструктивизмом в архитектуре и т.п., а с соцреализмом, с восстановлением классического балета, с оранжевыми абажурами и монументальным градостроительством, так и в науке радикальной идеологии культурной революции пришел на смену образ “советской народной науки", в котором "прирученные", уже не мечтавшие о какой-либо автономии науки "старые" академики мирно сосуществовали с "учеными-патриотами” вроде Мичурина и "народными академиками" типа Лысенко. Инициаторы и активисты культурной революции в этой новой идейной атмосфере были быстро оттеснены от руководства научными учреждениями, журналами, вузами и в значительной степени подвергались репрессиям^.

Таким образом, можно, по-моему мнению, утверждать, что за десятилетие с 1928 г. советская наука пережила две мощных и разнонаправленных контрнаучных волны, в результате которых научное сообщество было во многом деморализовано и разоб- щено*3, подорвана нормальная автономия научных исследова- ний, разорваны связи с мировой наукой и взят курс на создание особой "советской науки".

Вместе с общими чертами были и особенности протекания культурной революции в различных научных дисциплинах. Нетрудно предположить, что этот процесс должен происходить по- разному, например, в философии, где после высылки 1922 г. практически не оставалось каких-то крупных "буржуазных" или "идеалистических" философов, и в физике или в математике, где "буржуазных специалистов" было большинство, а партийная прослойка среди ученых была очень незначительной!4. Здесь сама идея реконструкции этих наук на основе марксизма не могла восприниматься всерьез нормально мыслящими учеными.

В первом приближении вариации культурной революции в разных научных дисциплинах можно объяснить следующими факторами: когнитивным строением дисциплин, их близостью к идеологии или политической практике, степенью замкнутости дисциплинарного сообщества, наличием в последнем ученых с радикальной ориентацией. В когнитивном плане (а с ним связан и третий из перечисленных факторов) здесь важны различия между тремя типами наук: точными (математика, физико-технические дисциплины, химия), по преимуществу качественным естествознанием (биологические дисциплины, науки о Земле, сельскохозяйственные науки, науки о человеке - физиология, медицина, психология и психатрия и т.п.), социально-гуманитарными дисциплинами. Науки первого типа отличаются значительным единством ученых в понимании предмета с веки дисциплины; как правило, монопарадигмальностью; узкоспециализированным и сложным концептуальным аппаратом, без освоения которого человек не может считаться ученым. Все это делает научное сообщество весьма замкнутым в смысле невозможности вхождения в него непрофессионалов, поневоле солидарным в проведении грани между наукой и не-наукой. Ограниченным может быть и размах борьбы различных школ, поскольку об основном содержании своих дисциплин все ученые имеют одинаковое представление. Ясно, что в этих условиях трудно построить приемлемую альтернативную науку; это же блокирует проникновение в сообщество значительного числа людей (например, из революционной интеллигенции, из "народных ученых" или "передовых практиков”49), которые могли бы противопоставить ученым какой-то иной образ науки.

Во втором типе паук дело обстоит несколько иначе. В них заметная часть знания представлена на естественном языке, объекты познания в них нередко существуют в поле их предварительного до- и виенаучного понимания, складывающегося в различного рода практиках. Обычно в этих науках с господствующей парадигмой соперничают несколько концепций, претендующих на альтернативное объяснение реальности. Это открывает существенно большие каналы миграции в науку людей из впенаучной среды (например, в биологию в это время из революционной среды пришли А.Богданов, ОЛепешинская, МЛевин, ИАгол и др., из маргинальных и околонаучных практик И.Мичурин, ТЛысенко). Эти люди могут поддерживать какие-то наличные или сами выдвигать как “новые", "диалектико-материалистические" концепции, которые с точки зрения стандартного понимания научности являются архаическими или псевдонаучными.

Еще большей степень незащищенности от изменений в научном сообществе и от идеологического пресса отличаются социально-гуманитарные дисциплины. Обычное их состояние характеризуется многообразием школ и направлений, отсутствием достаточно четких границ (для России даже в начале XX в. это было особенно характерно) между академическим сообществом и различного рода интеллектуальными группами, причастными к гуманитарной деятельности. К тому же очевидно, что в среде революционной интеллигенции большинство "литераторов" и "теоретиков" проявляло интерес не к естествознанию, а к философии, экономическим наукам, истории, социологии и т.н. В эти дисциплины миграция из вненаучной среды была наиболее интенсивной, собственно уже в начале 20-х годов в них набирали силу или уже доминировали различные школы и группы марксистов (Покровского, Фриче, Деборина, Аксельрод, Скворцова-

Степанова и др.). Кроме того, здесь этим новым ученым не прйЯ ходилось начинать борьбу с периферии научного сообщества: как правило, они сразу же оказывались у руководства различными учебными и исследовательскими организацями, журналами, издательствами или же имели возможность создавать соответствующие альтернативные структуры. і

Сказанное позволяет понять ход событий, развернувшихся ц различных науках в конце 20-х годов, когда на смену относительному плюрализму и автономии культурной и научной жизни пришла практика ее тотальной идеологизации, превращения марксизма из языка философии и политических дискуссий в язык власти, предположительно имманентное для различных интеллектуальных областей средство для их реорганизации. Наиболее глубокую деструкцию претерпела социально-гуманитарная мысль в силу отмеченной ее открытости социальным и идеологическим влияниям. Собственно, она практически исчезла в потоке культурной революции и возродилась через несколько лет в весьма усеченном корпусе сталинского обществоведения. Так, в этот период исчезли социология, аграрная экономика и ряд других экономических дисциплин, мало что осталось от лингвистики и многих исторических специальностей. Философия в которой резко активизировалась борьба различных групп за статус наиболее "ортодоксальных марксистов", быстро идеологизировалась и начала использовать язык политических кружков и властных отношений. Этот язык, кстати сказать, был незамедлительно освоен активистами "большевизации" в других научных дисциплинах и служил своего рода идеологической матрицей по их реорганизации. Обвинения в махизме, механицизме, метафизике, отходе от принципа партийности, меньшевиствующем идеализме, левачестве, правом уклоне и т.п. в это время широко использовались в научной среде, разрушая и атомизируя научное сообщество.

Более сложным и разнообразным был характер процессов в качественном естествознании. В когнитивном плане марксизм как "большая идеология" уже не мог, по понятным причинам, играть здесь такой прямой роли как в гуманитарных науках. Как представляется, он замещался целым рядом "малых идеологий" - таких локальных языков и косвенных истолкований, которые могли использовать в своих дисциплинах различные группы ученых, а также люди, мигрировавшие в эти науки из околонаучной и вненаучной среды. Вопрос о том, какие подобные языки в пестрой идейной атмосфере 20-х годов могли рассматриваться как специфицирующие и представляющие марксизм в определенной области науки нуждается в исторических исследованиях. По материалам дискуссий тех лет к таким языкам, видимо, 154 можно отнести язык дарвинизма вместе с подправляющим его языком "Диалектики природы” Энгельса (опубликованной в 1924 г.); язык и идеологию "создания нового человека" (в науках о человеке - от марксистской психологии и педагогики до сексологии и евгеники); язык "крестьянских ученых", "опытников"; идеологию "обновления земли", в которой отдельные марксистские идеи могли синтезироваться с космократическим пафосом, характерным для 20-х годов. Вместе с необходимой критикой как "буржуазных" теорий тогдашних западных ученых эти "малые идеологии" расшатывали нормальный фронт научных исследований, создавали извращенную мировоззренческую атмосферу, в которой нормальным научным исследованиям приходилось отстаивать право на существование, а различного рода псевдонаучные и маргинальные, архаические и прожектерские течения могли выступать как новаторские, соответствующие духу марксизма.

Что касается точных наук, то из-за упомянутых их особенностей задача по их реорганизации на основе марксизма изначально была обречена на неудачу и в целом походила на некий идеологический шабаш вокруг этих дисциплин, который поднимался рядом идеологов и активистов обществ математиков-мар- ксистов и физиков-марксистов (АДебориным, Б.Гессеном, В.Егоргниным, А.Максимовым, Э.Кольманом, СЛновской,

О.Шмидтом и др.), но наталкивался на уклончиво-оборонительную позицию преобладающего большинства ученых. Наскоки борцов на "социалистическое естествознание" помимо общих призывов к его диалектизации опирались и на некоторые более специфические идеологические приемьііб. Во-первых, это разделение науки на теоретическую и прикладную (факты, отдельные формулы, технические приложения и т.п.) части, трактовка первой как идеологии и требование о ее радикальной переработке на марксистской основе. Во-вторых, это тезис об углублении и расширении в конце 20-х годов кризиса в "буржуазном естествознании", возникшего еще в начале XX в. Это позволяло переносить весь критический арсенал "Материализма и эмпириокритицизма" (обвинения в махизме, конвенционализме, физическом идеализме, поповщине и т.п.) на западных ученых и их теории того времени, а заодно и на советских ученых, признававших эти теории. Это, а также борьба за "последовательный материализм", вело к любопытному феномену - архаизации мировоззрения, к отстаиванию каких-то схем не только тридцатилетней давности,

16См., например: Егоршин. В. Естествознание и классовая борьба//Под знаменем марксизма. 1926. N6; Задачи марксистов в области естествознания. М.Д929; За поворот на фронте естествознания. М.-Л.;1931.

но даже представлений XVIII-XIX вв. В самых ярких формах это, правда, проявилось уже позднее, в период "сталинской науки", когда например, физик, академик В.Ф.Митксвич начал борьбу с математическими абстракциями как источником идеализма в физике и защищал воззрения Фарадея о реальности "силоных трубок" электромагнитного поля*?. Но все же нужно отметить, что подобные случаи были скорее исключением, чем правилом. Несмотря на идеологическое давление и репрессивные меры в точных науках по самой их природе было весьма затруднено появление таких ярких феноменов как "новое учение о языке" или "мичуринская биология". 4.

Культурная революция и смена поколений ученых

Выше был затронут вопрос о миграции в науку людей из вненаучной среды как факторе, повлиявшего на состав и мировоззрение научного сообщества в 20-е г. Вместе с тем и внутри самого научного сообщества происходили процессы, которые подготавливали культурную революцию. Очень важным в этом отношении было изменение ритма и характера смены поколений ученых**. Известно, что смена генераций ученых является весьма существенным инновационным механизмом науки. Американский историк физики Т.Кун даже полагал, что новая парадигма окончательно утверждается в научном сообществе лишь тогда, когда сходят со сцены или умирают сторонники старой парадигмы^. Можно утверждать, что на естественную череду смены учителей учениками, вырабатывающими или воспринимающими со стороны новые взгляды и потому выступающими против своих наставников, в послереволюционные годы наложились обстоятельства, изменившие ее нормальный ход.

К основным таким изменениям, на мой взгляд, можно отнести следующие. Во-первых, естественный процесс смены поколений был искусственно ускорен. Так, наиболее продуктивное и влиятельное к 1917 г. поколение российских ученых рождения

11 Сил Ахундов МД., Баженов Л.Б. Философия и физика в СССР. М., 1989. С.32- 36. Этот поход Миткевича (и примыкавших к нему Максимова, Тимирязева, Кастерина) против современной науки по своему духу весьма напоминает борьбу двух лидеров иарийской физики" ФЛенарда и И.Штарка (между прочим, Нобелевских лауреатов соответственно за 1905 и 1919 гг.) за ясную, доступную, практически полезную для народа науку (идеалом для них была механическая теория) против оторванной от жизни, абстрактно-математической "еврейской физики*'.

1вНа эго обстоятельство впервые в нашй литературе обратили внимание молодые историки науки А.Б.Кожевников и ДЛАпександрон.

19См.: Кун Т. Структура научных революций. М.,1975. С.191-193.

1870-80 гг. в первые послереволюционные годы понесло наибольшие потери. Многие ученые этого возраста были высланы из страны или эмигрировали сами (но неполным оценкам таковых насчитывается более 700 человек), заметными в этом поколении были потери от болезней и репрессий в период гражданской войны. Но и пережившие это сложное время ученые имели немного шансов на восстановление своего прежнего статуса в науке и в университетской среде. Дело в том, что они уже до революции занимали высокое социальное и имущественное положение, и потому оценивались новой властью (а также и в более широком общественном сознании) как "буржуазная интеллигенция", "реакционная профессура", которую необходимо вычистить из учебных заведений и допустимо использовать лишь в качестве "консультантов-спецов" в технических лабораториях и второстепенных государственных организациях.

Отдельные исключения (например, судьба И.П.Павлова) только подтверждают правило, собственно лишь в Академии наук до 1929 г. удавалось поддерживать относительно независимое и благополучное положение немногих крупных "старых" ученых. В этой ситуации на передний план в науке выдвинулось более молодое поколение (1890-х гг. рождения), успевшее получить хорошую научную подготовку до революции, однако по своему социальному статусу и взглядам (на многих из них повлияли революционные события 1905 г., некоторые

"революционизировались" в годы I мировой войны) оказавшееся более приемлемым для новой власти. Представители этого поколения получали быстрый доступ к руководству кафедрами, лабораториями, им поручали организацию новых исследовательских институтов, в связи с чем многие из них охотно шли на сотрудничество с властью, в том числе и по вопросам реорганизации науки на новой идеологической основе. Вместе с тем это поколение к концу 20-х годов стало активно "подпираться" следующим - получившим образование уже после революции, в условиях вузовских реформ, бытовых неурядиц, ограничений на доступ к высшему образованию молодежи из социально чуждых классов. Менее образованные, но социально более активные, эти первые "советские ученые" на рубеже 20-30 годов уже были готовы к борьбе за доминирование в своих научных дисциплинах.

Если оценивать выделенные три поколения ученых по их социально-мировоззренческим позициям, то условно, с известной долей шутки, их можно обозначить как "кадетов" (заметим, что и реально большинство из политически активных ученых зрелого возраста в предреволюционной России были кадетами), "социалистов" (в широком смысле) и, наконец, "последовательных большевиков". И в определенном смысле в развернувшихся с конца 20-х гг. баталиях в науке судьбы этих генераций воспроизвели более ранние сюжеты борьбы соответствующих реальных политических партий. Разумеется, можно найти достаточно отступлений и индивидуальных исключений из такой социологической схемы. Но вспомним, например, историю взаимоотношений между тремя поколениями генетиков и селекционеров, помеченных, соответственно такими ключевыми фигурами: (1) Н.К.Кольцов (1872 г. рождения), ЮА.Филипченко (1882); (2) Н.И.Вавилов (1887), А.С.Ссребровский (1892);

(3) ТДЛысенко (1898), И.И.Презент (1902), Б.П.Токин (1900),

Н.П Дубинин (1906). Как представляется, эта история, особенно в начале 30-х гг., в общих чертах хорошо соответствует логике того, что обозначено здесь как "культурная революция” и вносит в понимание последней важные штрихи. Нельзя забывать, что идеи не сражаются сами по себе, и борьба за "народную советскую науку" против идеалистической, метафизической "буржуазной науки" здесь не исключение: за этими идеологемами стояли реальные люди, разными путями вошедшие в науку и по- разному понимавшие ее суть и социальную задачу. Ядром культурной революции был лозунг классовой борьбы во всех областях культуры. Между тем, вдумавшись в понятие классовой борьбы в науке, нетрудно понять его противоречивость и даже бессмысленность, если разделять обычный, цивилизованный образ науки. Конкретные события культурной революции уже давно стали достоянием истории. Но следы утилитарно-идеологического понимания науки еще обнаруживаются в нашем обществе, что не позволяет забывать о воинствующих движениях против науки, подобных культурной революции.