Меркулов И.П. НАУЧНОЕ ПОЗНАНИЕ: КОГНИТИВНО-ЭВОЛЮЦИОННЫЙ РАКУРС

В статье ставится вопрос о правомерности выделения когнитивно-эволюционного аспекта анализа изменений в научном познании. По мнению автора, ос~ но eat ш ем здесь может служить открытие двух доминирующих когнитивных типов мышления, характеризующихся особенностями извлечения, структурирования и переработки когнитивной информации.

Приблизительно с середины 50-х годов проблемы развития научно-теоретического знания неизменно находятся в поле зрения методологов. В условиях интенсивного роста целого комплекса науковедческих и когнитивных дисциплин происходило критическое переосмысление ряда молча;] и во и безоговорочно принимавшихся в прошлом фундаментальных теоретических установок, касающихся природы и предпосылок научного познания, закономерностей его развития. Была выявлена, в частности, существенная ограниченность господствовавшей в методологии традиции реконструкции внутренней логики эволюции социального знания. Даже допустив историческую вариабельность ее носителя, коллективного субъекта (а следовательно, и стандартов научности теорий, гипотез и т.п.), при таком подходе удалось лишь косвенным образом и весьма неполно выявить механизмы социокультурного воздействия на прогресс в науке, лишь в общих чертах понять взаимосвязь изменений в научно-теоретическом знании с инновациями в обществе и культуре, с такими формами общественного сознания, как религия, философия, мораль и т.д. В лучшем случае весьма немногочисленные факторы "внешней" истории могли выступать здесь в роли своего рода фона, ускоряющего или замедляющего научный прогресс, вносящего какие-то коррективы в события имманентной "внутренней” истории науки.

Сегодня все большую ценность приобретают не только результаты историко-научных исследований, но новые идеи и представления, получившие признание в таких дисциплинах, как культурология, социология, ПСИХОЛОГИЙ и тд. Попытки взглянуть на развитие науки с позиций соответствующих дисциплинарных моделей ведут к радикальной перестройке традиционного видения историко-научных фактов, порождая новые "срезы", новые уровни исторический реальности.

Так, в частности, можно попытаться объяснить закономерности формирования и эволюции научно-теоретических представлений, как это предлагают некоторые радикально настроенные социологи познания, допустив наличие каких-то механизмов прямой детерминации их содержания соответствующими социальными образами и аналогиями, классовыми интересами, техническими проблемами промышленности и иными независимо действующими социальными, экономическими, политическими и т.п. факторами*. Правда, практическое осуществление этой идеи в историко-научном плане наталкивается на серьезные трудности в тех случаях, когда предметом объяснений оказывается содержание абстрактных математических теорий и математизированных теорий естественных наук, где развитие знания в значительной мере обеспечивается за счет знаково-символических формализмов, графиков, чертежей и тд., позволяющих развернуть потенциально содержащуюся в теоретических объектах информацию. Но есть, надо признать, и такие весьма убедительные историко-научные данные, которые вполне укладываются в сх^му социологического редукционизма*.

Поскольку теоретическое понимание исторических событий в целом может только выиграть от постоянного соперничества различных методологических концепций и їіауковедчсских дисциплин, особый интерес, на наш взгляд, представляет анализ именно этих, "парадигмальных" для социологии познания, образцов прямой социальной детерминации научных идей и представлений с позиций альтернативного когнитивного подхода, где научное знание рассматривается как специфическая форма коллективного сознания, обладающая своими собственными, относительно автономными закономерностями организации, функционирования и развития. Позволяя реконструировать внутреннюю логику развития теоретической науки в се взаимосвязи с другими формами общественного сознания, культурно-мировоззренческими моделями и индивидуальным сознанием исследователей, данный подход в то же время предполагает по крайней мере два аспекта, два условно выделяемых уровня рассмотрения изменений в научном познании - когнитивно-личностный и когнитивно-мировоззренческий. Дополнительным основанием для выделения этих аспектов, как представляется, могут служить теоретические модели, которые в последние годы нашли широкое применение в когнитивных науках, в изучении психофизических сторон межкультурных различий и т.п. в связи с открытием межиолушарной церебральной асимметрии и двух когнитивных типов мышления - логико-вербального и пространственно-образного. Являясь итогом генно-культурной коэволюции, относительное доминирование того или другого когнитивного типа мышления, согласно данным этнопсихологии, имеет место как на уровне отдельных индивидов, обусловливая психические различия между ними, индивидуальные особенности извлечения, структурирования и переработки когнитивной информации, так и на уровне популяций или этнических групп (т.е. как статистическое преобладание индивидов с определенным мировосприятием)^

Хотя личность исследователя всегда формируется в условиях социально-исторических, социально-психологических и культурно-мировоззренческих реалий, социокультурная среда, как известно, не может отменить генетическую уникальность индивида, наличие изменчивого генетического фактора, в той или иной степени определяющего его интеллект, креативные способности, память, уровень эмоциональности, избирательную (в значительной мере неосознаваемую) активность индивидуальной психики, существенно повлиять на корректирующие восприятие автоматические процессы переработки сенсорной информации или даже изменить за относительно короткий исторический период доминирующий когнитивный тип мышления, его психофизические особенности и тд. Но все эти характеристики также определяют личностное *Я* исследователя с его неповторимым миром эмоций, страстей, фантазий, мыслей и каждодневных решений. Естественно, они имеют прямое отношение и к проявлениям сугубо личной интеллектуальной инициативы, к процессам возникновения на уровне индивидуального сознания идей, догадок и ассоциаций, выступающих отправным пунктом любых научных инноваций. (Так, например, успешная интеллектуальная инициатива, любое научное открытие, видимо, предполагают также и наличие каких-то скрытых корреляций между когнитивными особенностями мышления отдельных ученых и спецификой решаемых ими проблем. Выявление такого рода корреляций, их эмпирическая верификация историко-научными данными, данными биографий исследователей в перспективе позволило бы дифференцировать характеристики научного творчества, креативных способностей, уточнить природу личностного знания и тщ.). Поэтому независимо от того, в какой степени общество оказывается восприимчивым к результатам личной инициативы, было ли оно в состоянии аккумулировать и направлять творческую энергию отдельных индивидов в конструктивное русло, проблема детерминации социально-исторического индивидуальноличностным, когнитивно-личностные аспекты научных революций и других инновационных изменений в научно-теоретическом знании не могут быть исключены из поля зрения не только истории науки и техники, но и методологии научного познания.

С другой стороны, выделение когнитивно-мировоззренческого ракурса может способствовать переосмыслению ряда традиционных эпистемологических и методологических проблем, более глубокому историческому пониманию значения социокультурных факторов в развитии научного познания, позволяя, в частности, преодолеть традиционную для методологии трактовку их как сугубо вспомогательных средств объяснения. Конечно, в рамках современных логико-методологических моделей науки, ориентированных прежде всего на математику и математизированное естествознание XX в., сама возможность непосредственного воздействия социальных, экономических, культурных И Т.51, факторов на содержание новых абстрактных теорий и гипотез может показаться весьма сомнительной, маловероятной. Но правомерно ли это представление некритически распространять на все предшествующие этапы научно-теоретического познания, усматривая гам лишь неразвитые черты отдаленного будущего?

Во всяком случае вряд ли оправданно и далее игнорировать тог факт, что до второй половины XIX в. - а именно в этот период общество стало постепенно признавать успехи промышленного применения науки - научное познание никогда не обладало широкой мировоззренческой автономией, получая свое окончательное обоснование в рамках господствующих форм сознания - религии, философии и т.п. Но зачем тогда искусственно увеличивать степень реальной автономии не только древнегреческой и средневековой науки, но и классической науки Нового времени, полностью абстрагируясь при этом от культурно-мировоззренческих структур, в которые оказывалось погруженным научно-теоретическое знание на протяжении своей более чем двухтысячелетней истории? Если взять, например, этап формирования классической механигси, то с когпитнвно-эволюционной точки зрения было бы грубой ошибкой интерпретировать его на основе методологических моделей современного математического естествознания, так как эти модели явно не вписываются в архаическое (господствовавшее в Западной Европе XII-XVI вв.), преимущественно пространственно-образное мировосприятие, которое предполагало непосредственную сопричастность ’’мирских" практических действий людей, их ритуалов неким идеальным образцам, сакральным архетипам*.

Относительно широкое общественное признание практической ценности технических знаний, престижность профессий ремесленников и инженеров, как известно, были характерны уже для западноевропейского позднего средневековья. (Значительное расширение в этот период кораблестроения, изобретение и применение новой техники, развитие технических, технологических и инженерных навыков и "искусств" позволяют некоторым историкам науки даже говорить о своего рода технической революции XIII-XIV вв.). Однако в структуре средневекового мировосприятия изобретение какого-то практически ценного, поражающего воображение, технического устройства, орудия труда не означало лишь появления в повседневном обиходе людей новых полезных вещей, свидетельствующих о подчинении природы человеческим потребностям. Наделение этих орудий и устройств особым внутренним смыслом и ценностью здесь обязательно предполагало постановку и решение вопроса об их идеальных образцах, трансцендентных архетипах* . В этом, типичном и для западноевропейского мышления XIII-XVI вц. непосредственном сопоставлении реального и архетипического, "мирского" и космического, по-видимому, заключался один из важнейших источников формирования теоретической науки Нового времени.

Именно поэтому в истории позднссредневековой физики мы можем без особого труда обнаружить вполне убедительные данные в пользу тезиса о технико-технологической детерминированности ее ранних теоретических моделей. Возрождая по суги дела заново традицию Архимеда, тщательному теоретическому анализу в этот период были подвергнуты "аномальные" с течки зрения аристотелевской "динамики” простейшие технические устройства и орудия труда с делыо выявления их архетипических свойств и разработки модельных объяснений. Так, в частности, еще в XIII в. Ж.Буридан пытался объяснить траекторию метательного снаряда, вращение мельничного жернова и точильного камня, процесс колебания струны на основе теории "импетуса*^, а Н.Орем дал "подобный анализ движения подвешенного камня, который сейчас можно считать первым обсуждением проблемы маятника"1.

Характерно, что Г.Галилей, на которого, по свидетельству его биографа Вивиаии, колебания люстры Пизанского собора произвели весьма сильное впечатление, также выбрал маятник в качестве объекта своего исследования - сделав точный опыт и убедившись в равной продолжительности колебаний, он затем пользовался этим открытием "во многих опытах для измерения времени и движений и первый применил его к наблюдению небесных тел"2. Открытие Галилеем изохронности качаний кругового маятника дало в его руки неоспоримый факт в пользу предположения о независимости скорости падения тел от их "природы” (т.е. веса). Более того, оно позволило ему сделать хотя и ошибочный, но весьма важный для него вывод относительно свойства таутохронности дуги окружности, т.е. усмотреть, что тело, скатывающееся по дуге окружности, достигает ее низшей точки за одно и то же время независимо от своего исходного положения. А это, в свою очередь, способствовало осознанию Галилеем корреляции между высотой и конечной скоростью движения тела и в итоге привело его к открытию закона ускорения свободного падения. Математическое доказательство этого закона (с помощью разработанного еще в XIII в. геометрического метода) впервые было получено Галилеем в 1604 г., о чем он сообщал в письме к Паоли Сарни (и, по-видимому, задолго до того, как ему удалось проверить его экспериментально, используя. для этой цели скатывающиеся по наклонной плоскости бронзовые шары^. Таким образом, именно эксперименты с маятником как реальной системой, максимально приближенной к своему идеализированному модельному объекту - физическому маятиику - послужили для Галилея важным источником концептуальных нововведений, отправным пунктом содержательно-генетического развертывания стоящей за "спиной” данного модельного объекта теоретической структуры.

Из истории техники XIII-XVI вв. хорошо известны и другие технические устройства, машины и приборы, значительно ускорившие прогресс научной мысли. В их число входят поразившие воображение европейцев первые часы, насос, линзы для очков, зрительная труба и тд. - результаты изобразительности и искусства ремесленников, техников и мастеров этой эпохи. Но в отличие от практиков ученые Нового времени значительно расширяют область применения этих приборов и устройств, модифицируя их в отвечающие чисто теоретическим нуждам инструменты научного познанияю. При этом теоретические сущности (и даже душевные состояния исследователей) получают соответствующую когнитивно-мировоззренческую интерпретацию, оказываясь непосредственно сопряженными с продуктами труда ученого-экспериментатора, обнаружившего способность соединять в "натуральном” пространстве своей лаборатории активный "дух” и пассивную "материю'’3. В результате возникают объекты научного познания принципиально нового, промежуточного типа -

своего рода "посредники" между сакральным, космическим миром теоретической науки и миром повседневной практики людей, - позволяющие экспериментировать с любыми природными телами, сопоставлять полученные данные с теоретическими выводами и искать им объяснения.

Таким образом, многие достижения науки Нового времени, по-видимому, не могут быть исчерпывающим образом поняты без учета особенностей мировосприятия, когнитивно-исторических характеристик мышления людей соответствующей эпохи. Этот выьод, разумеется, не ставит под сомнение известные положения социологии познания о том, что между наукой и обществом имеет место непрерывный культурный обмен, что научное познание широко использует культурные ресурсы всего общества, и что, наконец, возникновение науки следует рассматривать как "результат сложившегося в конце средних веков особого комплекса условий резонанса и взаимного усиления экономических, политических, социальных, религиозных, философских и технических факторов"4. Однако не секрет, что отдельные проекты социального конструирования научного знания идут значительно дальше, вероятно, предполагая, что все инновационные изменения в науке могут быть в конечном счете редуцированы к социальному контексту - в тех случаях, когда не удается обнаружить свидетельства прямой социальной детерминации научного стиля мышления или даже содержания научных представлений, этот стиль, это содержание пытаются, например, вывести из эстетических форм, канонов и образов, отражающих революционные сдвиги в искусстве, архитектуре и т.п. той или иной исторической

ЭПОХИ5.

В этой связи многие исследователи особо отмечают факт поразительной синхронности радикальных изменений в различных областях западноевропейской позднссредневсковой и ренессансной культуры. Однако и социология познания и методология науки, пытаясь обнаружить источники этих изменений и, соот- ветствено, апеллируя либо только к социальным, экономическим, политическим и прочим факторам, либо к объективированной внеличностной логике развития категориальных форм мышления, к логике смены теорий, гипотез, стандартов научности и тд., оказываются здесь в какой-то мере несостоятельными. В частности, вне поля зрения остаются институциональная цель научного сообщества как непременное условие воспроизводства нового знания, реальные мотивы деятельности ученых, внутрений смысл этой деятельности, который, конечно же, не может быть адекватно реконструирован вне контекста культуры**. По-видимому, только в структуре соответствующих мировоззренческих моделей, религиозно-политических доктрин и т.п., а не просто благодаря отдельным религиозным и философским идеям, научное знание могло обрести свою архетипическую реальность, свой особый смысл, внутреннюю основу развития и возможность применения в условиях, когда наука еще; не представляла для общества никакой практической ценности, оставаясь в течение многих веков исключительно умозрительным предприятием.

Конечно, мировоззренческие феномены всегда формируются в условиях конкретно-исторических реалий. Тем не менее - и это хотелось бы особо подчеркнуть - коллективные представления, определяющие социальное поведение людей, все же нельзя отрывать и от природной, биопсихической и психофизической, основы их мировосприятия, мышления. Как показывают соответствующие исследования, разработка общей символической культуры, начиная с самых древних, доклассовых обществ и цивилизаций, всегда выступала средством поддержания психической стабильности, психического здоровья в человеческих популяциях (этнических группах), позволяя, в частности, нейтрализовать чувства тревоги, страха, беззащитности, предчувствие смерти, эмоциональные расстройства, неврозы, внутригрупповую конкуренцию и т.ш*. Но эту столь важную для выживания людей защитную функцию культура, разумеется, могла выполнять только будучи весьма мощным источником положительных эмоций, своего рода допингом, гарантирующим состояние психологического комфорта, эмоциональной удовлетворенности. Не исключено даже, что открытие эффективности символической культуры как принципиально нового, информационного средства контроля за психосоциальной средой послужило, кроме всего прочего, важнейшей предпосылкой профессионализации соответствующих видов деятельности и тем самым способствовало формированию коллективных представлений, их отделению от бессознательного культуротворчества**

По-видимому, в процессах интериоризации культуры связь между приобретением новой информации и механизмами положительных эмоций сыграла далеко не последнюю роль. Общий для высших животных и человека безусловный рефлекс исследовательского поведения, побуждаемый самостоятельной потребностью в извлечении информации, в "узнавании"^ с возникновением культуры получает новое поле приложения: воспитанные в традициях определенной культуры люди "усваивают ее, включая свой интеллект в ее структуру и переживая благодаря этому эмоции. В свою очередь они передают эти эмоции следующим поколениям, и от того, насколько энергично те их воспримут, зависит дальнейшее существование всего здания культуры^».

Как оказалось, в условиях преобладания образного ("первичного’*) мышления эмоционально значимые элементы коллективных представлений непосредственно трансформируются в индивидуальные мотивы, в линию поведения отдельного человека через акты самоотдачи, акты отождествения с "Я-обра- зом"^. Мир сакральных образцов, архетииических образов в этом случае выступает и как непосредственно личностный, одновременно относящийся ко всем и к каждому отдельному человеку; этот мир как бы "живет" в одном из индивидуальных образов "Я" в качестве объектов безотчетно.й, бессознательной веры, любви или надежды. В результате такого "слияния" субъекта с символическим миром культуры происходит ассимиляция неосознаваемой информации, заряженной психической энергией; мышление, в особенности воображение, в этом акте самореализации приобретает новую опору, новый инструмент - внешний объект” становится естественным продолжением человека, позволяя как бы "изнутри" постичь его внутреннюю природу, развернуть, преобразовать потенциально содержащуюся в воображаемом образе (символе) скрытую информацию в соответствии с своими собственными интенциями.

Таким образом, есть определенные основания утверждать, что культурная информация, представленная в виде образов, символов, знаков и т.д., смысл которых в той или иной степени остается скрытым, неосознаваемым или неэксплицированным, может выступать эффективной доминантой индивидуального поиска, эмоциональным личностным мотивом, целиком и полностью вовлекающим субъекта в процесс познания и практического преобразования как природного мира, так и мира культуры. И этот вывод, надо сказать, неплохо согласуется с результатами многочисленных историко-научных исследований, убедительно показывающих, что в сугубо личностном, психологическом плане поисковые установки многих ученых действительно оказывались инициированными их страстной убежденностью, одержимой верой в абсолютную истинность каких-то спиритуалистических, мифологических или идеологических представлений, их любовью к высшему трансцендентному существу, культурному герою и Т.Д.20.

Конечно, роль такого рода аффектов, психических состояний, механизмов самовнушения и т.п. в познавательной ориентации индивидов нельзя в достаточно полной мере выявить, игнорируя особенности тех или иных конкретных культурных моделей и доминирующих когтинивных типов мышления - факторов, явным образом коррелирующих между собой в ходе геннокультурной коэволюции ЧЄЛОВЄЧЄСТВа21. При этом иллюзии, мифы, идсологемы вполне оправданно рассматривать как следствие неспособности людей извлечь исчерпывающую информацию, источник которой потенциально открыт для более глубокого понимания. Именно поэтому интеллектуальная эволюция, эволюционные изменения в доминирующих способах извлечения и переработки когнитивной информации - ведь они, эти способы, определяют "качества” объектов, потенциальные возможности получения новой информации, а следовательно, и возможности индивидуального творчества - должны представлять особый интерес и для истории "ментальности", в том числе и для истории науки и техники, как имеющие прямое отношение к логике социального действия, к границам возможного в практичсски-преобра- зующей деятельности людей той или иной исторической эпохи.

Возвращаясь в этой связи к вопросу об истоках разного рода параллелей в западноевропейской культуре XIII-XIV вв., к проблеме реконструкции ранних этапов формирования науки Нового времени, следует, на наш взгляд, особо отметить тот факт, что мировоззренческая (идеологическая) революция в данном конкретном случае исторически и логически предшествовала научной революции**.

Для реконструкции сути рассматриваемых изменений разработанные в логике и философии науки схемы генезиса научных теорий, развития категорий и т.п., по-видимому, оказываются малопродуктивными прежде всего в силу ряда когнитивных особенностей средневекового миросозерцания (даже с учетом его дифференцированности в различных социальных группах и слоях), преобладания здесь аффективных (аутистических) форм восприятия пространства (времени, событий), мира повседневного, в значительной мере рационально не оформленного и не вербализованного опыта, которые определялись главным образом эсхатологической оценкой, морально-религиозными нормами, вытекающими из традиционного христианского креацинизма и теоцентризмазз. Собственно эсхатологической в структуре средневекового мышления, например, оказывалась весьма древняя пространственная топография "верха", "низа", "центра", "правого" и “левого", в то время как "основной интерес к природным фактам состоял в нахождении иллюстраций истинам морали и религии. Предполагалось, что изучение природы не ведет к гипотезам и. научным обобщениям, а позволяет дать яркие символы моральным реальностям. Луна была образом Церкви, отражающей божественный свет, ветер - образом духа, сапфир рождал сходство божественного созерцания и числа одиннадцать, которое "преступало” десять - число заповедей - и символизировало собой Грсх"24.

Как показывают соответствующие исследования этнопсихологов, восприятие внешнего мира, будучи весьма сложным психосоматическим актом, не отделено от интерпретации (как врожденной, так и приобретенной в процессе нгучения), от ожиданий и желаний субъекта; оно всегда использует имеющиеся культурные ресурсы и направляется сложным репертуаром образов, категорий, языковых и теоретических структур, символических обобщений и т.Д. В условиях филогенетически неразвитого логиковербального (знаково-символического) мышления, ориентированного на извлечение и анализ однозначных причинно-следственных связей, пространственно-образное постижение человеком внешнего мира и самого себя в значительно большей степени управляется влиянием аффектов, эмоциональной оценкой^. Выступая в качестве важнейшего элемента внутренней когнитивной системы индивида, эта оценка направляет "нисходящую” переработку сенсорной информации, ее структурирование. Лишенное четких различий между "Я” и "нс-Яи, образное мышление стремится как можно дольше удержать позитиви:,їй аффект, придавая ему преувеличенную, "эгоцентрическую” значимость. При этом механизмы подсознания тормозят или даже полностью блокируют доступ к сознанию любой когнитивной информации, которая в соответствии с ожиданиями и установками субъекта может вызвать у него отрицательные эмоции. Но это, конечно, не означает, что образное мышление (даже с учетом того, что в данном случае рассматривается только "идеальный" тип вообще неспособно к извлечению инвариантов, полностью пренебрегает данными практического опыта, биокосмичсскими ритмами и иными объективными закономерностями - речь лишь идет о его аффективной избирательности, тенденциозности^.

Неосознаваемые механизмы аффективно-образного мировосприятия весьма четко прослеживаются в религиозной символике, в том числе, разумеется, и христианской, в типичных для европейской средневековой живописи ассоциациях символических образов, эсхатологической двумерности композиции, местоположении изображаемых предметов в зависимости от степени их символической ценности и тд. Широкое использование здесь таких художественных приемов, как линейно-плоскостное изображение и обратная перспектива, по-видимому, диктовалось, учитывая культовое назначение живописи, главным образом эмоционально-личностной, "эгоцентрической" значимостью в репертуаре аутистич&ких грез двумерного сферического пространства средневекового Космоса6.

Характерно, что заметный рост интереса к изучению античной математики (и вообще античного наследия) в среде университетских схоластов XIII в. непосредственно был вызван причинами философско-теологического порядка. К этому времени раннехристианское понимание бога как непознаваемого мистического существа, которое невозможно уподобить чему-то реальному, постепенно утратило свои доминирующие позиции в умах церковных иерархов, уступив место рационально-теологическим доктринам, где логическая рефлексия божественной сущности сочеталась с попытками ассимилировать геометрию Евклида, геоцентрическую систему, космологию и физику Аристотеля.

Конечно, христианским догматам об актуальной бесконечности бога, его всемогуществе, способности творить все сущее из ничего и тд. в гораздо большей степени отвечали идеи пифагорейцев и атомистов о пустоте, бесконечности пространства и множественности миров, чем финитный концептуальный теоло- гизм, лежащий в основе физики Аристотеля и его модели вечного космоса. Соответствующая частичная ревизия перипатетической "динамики" уже была намечена в трудах александрийского комментатора Аристотеля VI в. н.э. Иоанна Филопона, который, не отрицая возможности движения в пустоте, разработал ранний вариант теории "импетуса". Тем не менее только в XIII в. оксфордский теолог и математик Т.Брадвердин впервые уподобил местоположение христианского бога в момент, непосредственно предшествующий акту творения, пустому бесконечному геомет рическому пространству^8. В проекте новой космотеологической схемы математические закономерности оказывались непосредственно сопряженными с деяниями демиурга, выступая своего рода зримым выражением его всемогущей воли, - через них можно было распознать вневременные изначальные архетипы и красоту божественного творсния29.

С учетом вышеизложенного изменения в языке живописи и других форм изобразительного искусства XIII-X1V вв., где существенной компонентой уже начинает выступать линейная перспектива^ по-видимому, могут быть объяснены как результат переключения мировосприятия на новую эмоционально значимую космотеологическую схему, которая предполагала известное разрушение пространственно-образной самоидентификации личности с окружающим миром, формирование новых образов "Я", основанных на осознании уникальности отдельного индивида, на развившейся способности подвергнуть себя риску, опираясь на обдуманное, дискурсивное рассуждение, - т.е. схему, в гораздо большей степени отвечающую психологически более сложному, более артикулированному представлению о самом себе и внешнем мире. В этой схеме вечное и бесконечное геометрическое пространство - это не только местоположение бога, но и обитель человека, возомнившего себя его ближайшим подобием, способным познать тайну творения. Именно поэтому наметившийся в XIII-XIV вв. постепенный сдвиг в восприятии пространства, времени, событий и т.д., постепенное вытеснение устоявшихся культурно-психологических предрасположений эсхатологически более ценными одновременно приоткрыло окно в новый мир - мир сенсуально постижимых индивидуальных объектов, проложив тем самым путь к искусству Возрождения. Однако формирование теоретического естествознания Нового времени, отправным пунктом которого выступали те же самые космотеологические идеи, оказалось куда более длительным процессом: пустое бесконечное геометрическое пространство требовало принципиально нового понятия движения, поиски которого завершились успехом только в XVII в. *

* *

Итак, учет некоторых психофизиологических аспектов позднесредневекового мышления в какой-то мере позволяет пролить дополнительный свет на реальную функцию религиозных представлений в процессах формирования науки Нового времени. Конечно, эволюция генетической предрасположенности людей к определенным способам извлечения и переработки когнитивной информации полностью не исчерпывает антропологического "измерения” истории. Тем не менее выделение относительно независимого когнитивно-эволюционного ракурса рассмотрения, по-видимому, все же открывает новые исследовательские возможности, вынуждая взглянуть на историю "ментальности", историю развития интеллекта, научного познания и тд. как на весьма сложный многомерный процесс, не сводимый лишь исключительно к каким-то детерминантам социальной истории человечества.

Так, например, крайне медленный технический прогресс в эпоху западноевропейского средневековья (и даже значительно позднее) может быть объяснен, в дополнение к сугубо социальноэкономическим причинам, а может быть и наряду с ними, также и особенностями доминирующего образного мышления, которое (в условиях уже сложившихся сословных различий) способствовало сохранению традиционной мировоззренческой ориентации на общепринятые "безличное" образцы и архетипы гомогенного общества, ограничивая тем самым потенциальные возможности получения новой информации, а следовательно, и индивидуального творчества. В структуре данного типа мировосприятия суть рецептурности средневековой мысли, видимо, не сводится только к "смешению" понятия и реальности, которое позволяло абстрактным религиозным доктринам детально регламентировать, что и как нужно делать в "мирской" повседневной жизни (или в лаборатории алхимика). Суммы предписаний, схемы деятельности, планы и т.д. здесь всегда выступали и как нечто непосредственно переживаемое, относящееся ко есєм и к каждому отдельному человеку, как сугубо личностное и в то же время архетипи- чески общее представление, как воображаемый мир сакральных образцов, эмоционально значимых предметов, пусть даже и оформленный в виде словесных портретов и образов.

Стремясь содействовать распространению научных и технических достижений, новых культурно-мировоззренческих моделей, что в решающей мере зависело от восприимчивости и поддержки со стороны светских или церковных иерархов, средневековые ученые, изобретатели и идеологи, как правило, приписывали свои открытия божественному авторитету либо образцовому культурному герою, скрупулезно комментируя труды таких мыслителей, как Платон, Аристотель и Птолемей. В силу такого почти полного совпадения интеллектуальных и институциональных авторитетов имена многих первооткрывателей вообще не сохра-

пились в коллективной памяти - "архаическое человечество защищалось, как могло, от всего нового и необратимого, что есть в историиизі. Характерно, что даже Г.Галилей, нередко отвергавший общепризнанные авторитеты, все-таки был

вынужден свою собственную космологическую концепцию приписать Платону. Ведь не мог же Платон, рассуждая в "Тимее* о превращении демиургом хаоса и космос, действительно опираться на закон ускорения свободного падения телиз2.

Многие историки науки справедливо отмечают, что без религиозных ббрядов и ритуалов, подчинявших жизнь горожан строгому распорядку, почасовой регламентации, без средневековой школы и университета, которые не только поощряли книжную ученость и усвоение элементов античной науки, включая евклидову геометрию и астрономию, но и столетиями прививали нормы логико-дискурсивного мышления и искусство аргументации, просто трудно себе представить достигнутый в эпоху позднего средневековья уровень "умственной'’ дисциплины, обеспечившей дальнейший прогресс интеллектуальных средств научного познанияэз. В результате беспрецедентного в истории интеллектуального "тренинга", каковым, по мнению К.Юнга, оказалась средневековая схоластика с ее упором на сугубо формальную игру понятиями, постепенно формируется чувство абсолютного доверия к логи ко-математическому доказательству и его продуктам, да и вообще к любым интеллектуальным орудиям, инструментам познания - теориям, методам, имеющим, как правило, наглядную репрезентацию, а также научным приборам, техническим устройствам и т.д. Другими словами, возникает вера в присущую этим инструментам истинность, адекватность реальности, ощущение интеллектуальной силы, основанной на зна- НИИЭ4. Именно эта личная убежденность, по-видимому, оказалась важнейшим мотивом, необходимой предпосылкой "внедрения" точности в повседневный мир образов, в мир "приблизительности7 с помощью теологических доктрин, математических теорий или посредством создания новых машин и инструментов.

Уже в XVIII в. францисканец Р.Бэкон, последователь оксфордского теолога Р.Гроссетеста, предложил рассматривать математику как единственно достоверный, абсолютно безошибочный метод познания природы. "В математике, - писал он, - мы можем достичь полной безошибочной истины и всей несомненной достоверности, потому что в ней подобает иметь доказательство, исходящее из подтшндой и необходимой причины. А доказательство позволяет познать истину. Подобным же образом в ней имеют для всего чувственный пример и чувственный опыт, строя чертеж и исчисляя, чтобы все было очевидно для ощущений. Благодаря этому в математике не может возникнуть сомнение"38. Симптоматична ссылка Р.Бэкона на роль чувственных примеров, и "опытов" в математике - принудительная сила математического доказательства в полном соответствии с традицией, восходящей к Евдоксу и Евклиду, связывается здесь с возможностью наглядной репрезентации и проверки правильности теоретических выводов.

Разумеется, сама идея о том, что основные законы природы должны иметь математическую форму выражения, уже представляла собой радикальный отказ от традиционных взглядов платоников и перипатетиков, согласно которым математике было полностью отказано в праве исследовать сущность природы и движения: мир идеальных сущностей математики не может быть изменен или приведен в соответствие с данными наблюдений3*. Кстати говоря, именно поэтому Птолемей, столкнувшись с проблемой согласования данных астрономических наблюдений, математических описательных моделей и принципов "динамики" Аристотеля, бьці вынужден рассматривать свои математические гипотезы в качестве своего рода "воображаемых фикций", позволяющих достигнуть наивысшей степени точности вычислений. Характерно, однако, что изучая локальное движение, движение равномерное и равноускоренное, западноевропейские математики XIV в. никогда не делали попыток применить полученные мате<- матические результаты к физическим событиям, скажем, к падающим телам, не пытались подвергнуть их экспериментальным проверкам. Даже для Н.Коперника его собственная кинематическая модель - это лишь вычислительные гипотезы, предполагающие более правдоподобные объяснения движения небесных тел. Пожалуй, только Г.Галилею удалось впервые объединить эксперимент с математикой, рассматривая математические абстракции как законы, управляющие физическими процессами в мире опыта.

Текст иДиалогаи достаточно однозначно свидетельствует о том, что именно Галилей стоял у истоков новой концепции научного познания, относившей к подлинно научному знанию только знание абсолютно достоверных необходимых истин. Согласно Галилею, любой человек по своим познавательным возможностям подобен богу; различия касаются лишь сугубо экстенсивного аспекта познания - ведь бог всемогущ, і: поэтому божественный разум в состоянии охватить бесконечно большее число истин9. Но тогда у научного знания оказывается совершенно новый, ’’бессубъектный" базис, предполагающий абсолютное равенство людей, осененных божественной благодатью, разумом, равенство их интеллектуальных способностей3**. Соответственно новая наука не может включать в себя старое знание, основанное на Библии и откровении, в ней нет места традиционной иерархии авторитетов "избранных” - канонизированных святых, отцов церкви, выдающихся представителей узаконенных церковью схоластических школ и т.д. или даже просто лиц с необычайными способностями, талантами.

Таким образом,, после многовекового господства жесткой средневековой иерархической системы лишенное фиксированных параметров представление об абсолютном равенстве людей получает концептуальную, аналитическую экспликацию на новой теологической основе (тезис Августина о тождестве бога и абсолютной истины плюс различные вариации теологемы о подобии человеческого и божественного разума и т.д.). Авторитет "избранных" отбрасывается, есть авторитет истины, экспериментальной проверки. Необходимо лишь овладеть мастерством, искусством экспериментатора, открыть и усвоить универсальный метод познания, обеспечивающий получение абсолютных истин, тогда человек действительно уподобится Богу и сможет построить "Царствие Божие" на Земле10. Стремление создать индуктивную логику и обосновать правомерность индуктивного вывода, сформулировать какие-то алгоритмические правила конструирования научных теорий (таковы, например методы Ф.Бэкона, Р Декарта и Д.Милля), апелляция к разного рода эксгралогичес- ким средствам доказательства (картезианской интеллектуальной интуиции, кантовским синтетическим априорным принципам и т.д.) - вот далеко не полный перечень дальнейших попыток классической философской методологии разработать безошибочный метод познания, своего рода "логику открытия", которая гарантировала бы абсолютную истинность имеющихся и вновь открытых научных теорий.

Нетрудно заметить, что ориентация науки и философии Нового времени на поиск абсолютно истинных элементов научного знания, на открытие универсального безошибочного метода познания во многом совпадала с господствовавшей в античности методологической установкой, отождествляющей все научно-теоретическое знание с окончательно доказанными положениями науки. Почему несмотря на крах церковного авторитета в отношении научного знания, несмотря на длительный и трудный период "самоочищения" от абсолютов и провозглашение новых принципов экспериментального познания природы новая наука все же оказалась не в состоянии отказаться от методологического идеала, разработанного на основе достижений древнегреческой математики?

Этот факт истории методологии получает, на наш взгляд, вполне естественное объяснение, если научную революцию XVI- XVII вв. рассматривать в контексте продолжавшегося господства преимущественно образного мировосприятия Даже с учетом возможностей эволюции в некоторых пределах этот когнитивный тип мышления в принципе не может избавиться от своей собственной неосознаваемой предпосылки, от наивно-реалистического отождествления элементов лингвистической либо теоретической структуры и физической реальности: если, например, существует теоретическое понятие, то оно реально не только как умопостигаемая сущность, но и как нечто "вещное”, как имитирующая эту сущность вещь”4о. Будучи еще недостаточно развитым, знаково-символическое, логико-критическое мышление на данном когнитивно-эволюционном этапе полностью дублирует некоторые особенности пространственно-образного мировосприятия, и в частности, его безотчетное, бессознательное, коренящееся в адаптивной ценности образа, доверие к показаниям органов чувств, к образам-символам, сакральным образцам и т.д., перенося на результаты доказательств, на продукты интеллектуальной деятельности и даже на свои собственные критерии оптимальности (законы логики, математики и т.д.) характеристики абсолютной безошибочности и непроблематичности4і. По-видимому, именно здесь корни крайнего доктринерства, веры в безграничные возможности математических и вообще логико-аналитических, конструктивных методов, характерного для XVI-XVIII вв. убеждения, что весь мир - природу, общество, человека, его мышление и даже будущее - можно вычислить, рассчитать, измерить, представить в виде сконструированной машины.

Постепенное разрушение непосредственно-эмоционального, нсрефлсксивного отношения к теориями, методам и другим интеллектуальным инструментам познания4*, однако, не следует однозначно связывать только с дальнейшим развитием критического, логико-аналитического мышления хотя бы уже потому, что правополушарное, образное мировосприятие также претерпевает существенную эволюцию в процессе филогенеза. По-видимому, можно говорить о взаимозависимости и взаимодополни- тсльности (непереводимых полностью друг в друга) систем лево- и правополушарного мышления: рост умственной дисциплины, развитие знакового, логико-критического мышления, изменяя аффективную, эмоционально-интеллектуальную основу образного мировосприятия, постоянно инициируют соответствующие структурные сдвиги в репертуаре правого полушария - способствуют увеличению его комбинаторных возможностей, его способности к распознаванию образов, созданию многозначных контекстов, визуальному структурированию и преобразованию воображаемых объектов и т.п.

В этом отношении весьма показательна историческая эволюция способов построения научных теорий, а также математических методов, позволяющих выявить потенциально содержащуюся в концептуальных объектах информацию. Для античной математики, например, было характерно использование содержательной аксиоматики и дедуктивного мысленного эксперимента (аналитико-синтстического метода). Построения с помощью линейки и циркуля здесь обеспечивали непосредственный визуальный контроль за истинностью каждого шага математического доказательства, позволяя при этом исключать возникающие в анализе побочные следствия, которые непредвиденным образом могли бы изменить получаемый (на основе синтеза) окончательный результат. Однако к XVII в, развитие математики натолкну-

положению (хотя, естественно, и по другим основаниям) приходит и К.Юнг: "придавая смысл, мы пользуемся Языковыми матрицами, происходящими, в свою очередь, от первоначальных образов* {Юнг К.П. Об архетипах коллективного бсссознателыюго//Нопр. философии. 1988. N1. С. 146).

42При условии, естественно, что сохраняется личная эмоциональная приверженность к интеллектуальным действиям, не говоря уже о доверии к результатам логических доказательств, без которого умственные условия индивида лишены внутреннего смысла, мотивации.

лось на ряд трудностей, связанных с появлением двух совершенно различных, непереводимых друг в друга, способов описания зависимостей между математическими величинами - аналитического (алгебраического) и графического (геометрического). Тармонияи между этими способами репрезентации математического знания, относящимися к различным системам лево- и правополушарного мышления, была, как известно, восстановлена РДекартом, которому удалось разработать аналитическую геометрию, где любое алгебраическое уравнение могло быть представлено в виде геометрической кривой. Тем самым появилась возможность отказаться от характерной для XVI-XVII вв. приверженности к геометрическим методам развертывания научных теорий. .

Таким образом, эволюция доминирующих когнитивных типов мышления, видимо, также имеет свою особую историю, в рамках этой истории с известной степенью полноты моїуг быть исследованы соответствующие особенности науки Нового времени, ее культурно-мировоззренческая доминанта, причины исключительной важной для ее развития наглядной репрезентации теоретических объектов, мысленного, визуального экспериментирования и тд.