Анализ свидетельств Геродота о деревянном городе Гелоне в стране будинов (IV, 108) и открывшиеся в нем познавательные возможности делают настоятельным и необходимым их рассмотрение в контексте внешней политики Афин в 40-е- 30-е гг.
до н.э. вообще, взаимоотношений с населением Северного Причерноморья, древним скифским царством и античными городами в бассейне Понта Эвксинского, а также племенами Лесостепи, в частности. Более того, его актуальность продиктована самим характером отложившейся в труде «отца истории» информации, ставящей вопрос о том, зачем историку понадобилось в этногеографическом описании Скифии, специально остановиться на факте существования в глубинах скифского хинтерланда города, население которого составляют to arhaion Hellenon — выходцы из понтийских эмпориев и не является ли она надуманной и введенной в оборот ради обоснования афинских интересов в этом важнейшем со стратегической и геополитической точек зрения регионе.1 Другими словами, с учетом того, что в тексте источника Афины ни словом не упомянуты (афинское гражданство Геродота в 30-е-40-е гг. V в. до н. э. лишь подразумевается) закономерно возникает вопрос, а не является ли эллинский город Гелон в землях будинов фикцией древнегреческого историка? Понятно, что определенная возможность решения указанной проблемы как раз и лежит в плоскости, с одной стороны, изучения политики афинской архэ, а с другой — в контексте поиска проявлений постановок идеологических задач обоснования последней, выполняемых в названном отношении «Историей» Геродота, в том числе и по линии Афины — Гелон. Отметим сразу: никаких прямых свидетельств в письменных источниках по данному вопросу нет, зато имеется достаточное количество данных вторичного порядка, раскрывающих развитие представлений населения греческого Средиземноморья о Северном Причерноморье и племенах периферии скифской ойкумены, в том числе о гелонах и будинах (но не о Гелоне, свидетельство о котором у Геродота является единственным и потому уникальным).2 Из них данные Плутарха об экспедиции Перикла в Понт Эвксинский, позволяющие предположить мотивацию сообщений Геродота (при допущении его в ней участия), представляют своего рода «ключ» к выяснению тех интересов, мотивов, целей и задач, которые преследовала внешняя политика Афин в акватории Понта Эвксинского (и соответственно, у «отца истории») именно в 540-530 гг. до н. э.3 Он пишет: «...Перикл сосредоточил в себе и сами Афины и все дела, зависевшие от афинян, — взносы союзников, армию, флот, острова, море, великую силу, источником которой служили как эллины, так и варвары, и верховное владычество, ограниченное покоренными народами, дружбой с царями и союзом с мелкими властителями...Он в своей политике затянул песню на аристократический и монархический лад и проводил эту политику согласно с государственным благом...Он сделал государство из великого величайшим и богатейшим.., могуществом превзошел многих царей и тиранов, из которых иные заключали договоры с ним, обязательные даже для их сыновей (Plut., Per., XIV).Прибыв в Понт с большой эскадрой, блестяще снаряженной, он сделал для эллинских полисов все, что им было нужно, и отнесся к ним дружелюбно; а окрестным варварам он показал великую мощь, неустрашимость и смелость афинян, которые плывут, куда хотят, и все море держат в своей власти... (Plut., XX, 25). В сообщении Плутарха присутствуют указания, заставляющие задуматься относительно сущности проводимой Афинами политики в отношении Понта Эвксинского, в том числе и по отношению к Скифскому царству и античным городам Северного Причерноморья. Основными проявлениями последней выступают: I Освобождение Нимфея из-под протектората скифов; 2) превращение его жителей в союзников афинской архэ; 3) основание военно-морских баз Афинеона и Пирея на противоположных побережья моря; 4) оставление 13 триер в Синопе для контроля над акваторией Понта; и 5) высылка в нее 600 клерухов-афинян в качестве гарнизона. По всей видимости, в 438/7 гг. до н. э. этого было достаточно для обеспечения афинской талассократии на Понте Эвксинском, установленной, если доверять записи Кратера, в нарушение условий Каллиева мира 449 г. до н.э. В отсутствие прямых данных (в литературе дебатируется даже вопрос об обстоятельствах воцарения Спартака I) относительно последствий утверждения Афин в Черном море высказываются самые различные оценки. При этом одни исследователи вслед за Ю.Г. Виноградовым склонны рассматривать экспедицию Перикла как стремление включить припонтийские полисы в состав архэ, установить угодные политические режимы и тем самым создать прочную базу снабжения Афин хлебом.4 Другие (Ф.В. UIe- лов-Коведяев, С.Ю. Сапрыкин, Е.А. Молев), не связывая с ней историю Северного Причерноморья, полагают возможным указать на автономность политического переворота на Боспоре в 438/7 гг. до н.э. поскольку в тексте сообщения Плутарха о Северном Понте о нём не сказано ни слова.5 Наконец, третьи увязывают экспедицию афинян в Понт с политической борьбой, какая шла между демократами и олигархами, персонально, между Периклом и Фукидидом, сыном Мелесия вокруг трех вопросов: политики на Западе, политики на Понте и политики по отношению к союзникам.6 Четвертые, как например, А. А. Завойкин, опираясь на нумизматические источники, полагают возможным рассматривать стремление афинян в акваторию Северного Понта в контексте противоборства, с одной стороны, Афинской архэ с влиянием ахеменидской Персии в Пантикапее и городах южного Причерноморья (Синопа, Гераклея Понтийская), а с другой — с точки зрения стремления Перикла к созданию плацдарма и обретения союзников в Синдике в целях нейтрализации влияния персов на основных морских судоходных трассах Понта Эвксинского (Фемискира-Синдика, Криу Мето- пон-Карамбис).7 Среди них всех обращают на себя внимание те оценки, которые, рассматривая экспедицию Перикла в контексте потребности Афин в союзниках на Понте, тем не менее, носят скептическую окраску. Так, например, по мнению М. Гранта, источники однозначно указывают на то, что Спарток I стал покорным представителем Афин в Северном Причерноморье.8 Как полагает исследователь, это отнюдь не способствовало процветанию Боспорского государства ни при самом Спартоке, ни при его преемнике Сатире I (433- 389гг. до н. э.), и только после поражения афинян при Эгоспотамах (405 г. до н.э.), установив, несмотря на противодействие Гераклеи Понтийской, свой контроль над их бывшими опорными пунктами на Крымском побережье, в особенности над Феодосией, превратив последнюю в главный порт вывоза товаров морем в Пирей и наладив тем самым судоходную трассу, снабжавшую граждан Афин хлебом, Боспорское царство превратилось в мощный фактор международной политики, как в Причерноморье, так и в Средиземном море.9 Несмотря на противоречивость и даже неадекватность мнения исследователя информации источников по данному вопросу, все-таки, с учетом последовавших двусторонних договоров Боспора с Афинами, освобождения афинских купцов от пошлин на вывоз зерна, а также почетных декретов в честь его правителей со стороны афинян, складывается впечатление, что и то, и другое государство были заинтересованы друг в друге, несмотря на то, что переход городов Нимфея и Феодосии, способных принимать до 100 кораблей одновременно под покровительство Спартокидов, сыгравший, как следует думать, свою роль в расцвете экономики городов Боспорской сим- махии на рубеже V-IV вв. до н.э., был, как свидетельствует эпизод с Ги- лоном, неоднозначно воспринят властями восстанавливавшей свое былое могущество морской державы. И все-таки вышеперечисленные факты, насколько бы действительными они ни были, даже с учетом своей ретроспекции в 30-е гг. V в. до н. э. не дают возможности не только разобраться в действительных причинах интереса Афин к побережью Северного Понта, но и, в особенности, к тому, почему в тексте «Истории» Геродота при отсутствии упоминаний о Херсонесе и городах Боспора, известных Гекатею Милетскому и Гелланику Лесбосскому, а также присутствующих в перипле Скилака из Карианды,10 его внимание сфокусировалось на описании Скифии, торговом пути к агриппеям и г. Гелоне, расположенному по его маршруту в стране будинов сразу за меланх- ленами и выше савроматов. В свое время ответить на этот вопрос попыталась Т. В. Блаватская. « He следует забывать, — писала она, — что Геродот с большой симпатией относится к планам выселения на чужбину и основа ния там совершенно новых полисов. Его личное участие в основании колонии в Фуриях служит тому достаточным свидетельством»."Исходя из такой посылки она полагала возможным вывести заключение, согласно которому умолчание Геродота о боспорских городах является неслучайного порядка его враждебным отношением к Боспору, поскольку позиция историка в данном аспекте, равно как и по отношению к тому или иному государству, была прямым отражением афинской политики, в том числе и к Боспору в 40-х-30-х гг. V в. до н.э.12 В доказательство затронутого тезиса Т.В. Бла- ватская рекомендовала обратить внимание на типы пантикапейских монет рассматриваемого времени. Проделав такую работу, она пришла к выводу о существовании известных различий между монетными чеканами Панти- капея и Феодосии. В частности, в последнем исследовательница усмотрела сильное афинское влияние, точно также как и на монетах синдов, и, сопоставив с влиянием афинской весовой системы в Ольвии, сочла возможным, держа на прицеле свидетельство Плутарха об экспедиции Перикла в Понт, высказать мнение о существовании политической отчужденности между Боспором и Афинами во второй половине V в. до н.э.13 В последнее время данный вывод получил подтверждение в результатах исследования монетного чекана Пантикапея и Синдики. На Пантикапейских монетах второй- третьей четверти V в до н.э. наряду с другими присутствует изображение восьмилучевой звезды, которая была символом царской власти персидских царей из династии Ахеменидов.14 В историографии высказывалось даже мнение о принадлежности последних, либо царскому наместнику, управлявшему боспорской сатрапией, либо послу царя персов, направленному сюда с дипломатической миссией.15Такая трактовка была поставлена под сомнение открытием на монетах Синдики заметного и довольно выразительного присутствия афинской символики.16 Наконец, нельзя пройти мимо установленного в науке факта начала реального влияния Афин на Боспоре только десятилетие спустя после экспедиции Перикла.17 Рассуждения Т. В. Блаватской (как, впрочем, и результаты изучения боспорских монет В. А. Анохиным, представившим в самое последнее время обобщающий труд по истории монетной чеканки Боспора, а также рассуждения Х.В. Маттинли)18 натолкнули нас на мысль о необходимости выявления, с одной стороны, целей внешней политики Афин в 430-х гг., в том числе и на Понте Эвксинском, а с другой — рассмотрения международного положения, сложившегося к этому времени в его акватории, в особенности после греко-персидских войн, но с учетом роли полисов, одни из которых подверглись контролю афинян, а другие, как в случае с Гераклеей Понтий- ской — метрополией Херсонеса Таврического, нет. Это последнее показалось весьма перспективным, поскольку Геракл был эпонимом Гераклеи, а его культ одним из самых основных в ее апойкии. Гераклейское направление поиска причин размещения Геродотом греческого полиса на далекой периферии античной ойкумены и даже выше территории проживания скифов диктуется, как нам представляется, следующими соображениями. Во-первых, ко времени похода Перикла у Гераклеи Понтийской сложились тесные отношения с Ахеменидами. В пользу этого свидетельствует то, что, согласно Юстину (Justin, XVI, 3), после победы афинян над Персией она отказалась уплачивать форос в казну Делосского союза. Во-вторых, находясь в подчинении царям персов она сохранила свою автономию. В- третьих, в лице сатрапов Ахеменидов в Малой Азии Гераклея имела не только гарантию своей безопасности, но и поддержку в плане развертывания своей заморской торговли в северном, северо-западном и северо-восточном направлениях, что засвидетельствовано археологическими и нумизматическими данными.19 С учетом данного обстоятельства, становится понятным, почему южнопонтийский полис, ориентированный на Персию, не стремился к развитию политических отношений с Афинами, чему также в немалой степени способствовала симпатия его олигархических кругов к Спарте, развивавшаяся со времени Ионийского восстания.20 К этому следует добавить, с одной стороны, заинтересованность олигархов Гераклеи в северопонтий- ском рынке, а с другой — конкуренцию, которую составляли им купцы из Синопы и Амиса, основавшие еще в 612 г. до н.э. поселение на Гераклей- ском полуострове в качестве своей транзитной базы, ориентированной на установление контроля в этом регионе, направленном, как следует думать, против экспансии в этот регион, опиравшейся на поддержку скифов, Оль- вии, и полагавшейся, на так же находившуюся под протекторатом Скифского царства Скила-Октамасада — Керкинитиду, Гераклеи.21 С учетом указанных возможностей, получает объяснение, носившее, очевидно, насильственный характер, включение Гераклеи Понтийской в Афинскую Архэ (во всяком случае, в 425/4 г. до н.э., т.е. накануне выселения из метрополии в Херсонес второй волны делосско-гераклейской дорической апойкии), поскольку для взимания с нее фороса афиняне послали флот во главе со стратегом Ламахом, добивавшегося цели разорением, принадлежавшей олигархам, гераклейской хоры.22 По мнению историков Гераклеи и Xep- сонеса, сам факт такой посылки, равно как и упоминание о совершенном в те же годы государственном перевороте, выступает свидетельством демократического характера политической системы полиса в предшествующее время, начиная с экспедиции Перикла, завершившейся включением в Афинский морской союз Амиса, Синопы, Гераклеи на южном, Аполлонии и Истрии на западном, Тиры, Ольвии, Нимфея, Фанагории на северном побережье Черного моря.23 Неустойчивость полиса и его нежелание быть членом Архэ, помимо других причин, могли, как нам кажется, вызвать необходимость пропагандистского идеологического обоснования прав афинян на гераклейский флот и форос, что и послужило поводом для Геродота, наряду с контрпропагандой против режима Археанактидов, и Спартока I, следовавших, о чем свидетельствует присутствие персидской весовой системы в монетном чекане боспорских городов Европейской части, в русле политики Ахеменидов, обратиться к теме родства афинян с «исконными эллинами» города на далекой периферии античной, даже по меркам Причерноморья, ойкумены. Возникает вопрос: а носило ли стремление Афин в земли по-за Танаи- сом выше савроматов целенаправленный характер? Иными словами: существуют ли иные объяснения пассажа «отца истории» о Гелоне? Ответ на них, думается, содержится в рассмотрении носивших комплексный характер, предпосылок и причин морской экспедиции Перикла в Понт Эвксинский. Важнейшей из первых следует назвать победы, одержанные Афинами на заключительном этапе греко-персидских войн, заключение и условия Каллиева мира с Ахеменидами (449 г. до н.э.), создание морской державы и установление афинской талассократии, имевших своим следствием в перерастание симмахии с афинской гегемонией в союзное государство территориального типа со столицей в Афинах, установление контроля над перемещенными сюда финансами союзников и появившаяся на этой основе возможность превращения города в геополитический центр ойкумены от Фурий на Западе до Гелона на северо-востоке..24 Следующая по степени важности предпосылка была связана с ростом товарно-денежных отношений и укреплением города как экономического центра, включая сюда и изменение социальной природы последнего. Первое проявилось в тенденции установления контроля над основными торго- во-судоходными трассами, по которым происходил импорт зерна в Афины и который, помимо того, представлял, с одной стороны, возможность накопления денежных средств за счет взимания фороса за проход кораблей, а с другой — использовать, как свидетельствуют т.н. навигационные листы, указанное обстоятельство в реализации требования обязательного захода их в афинские порты, что обеспечивало сосредоточение в них основных грузопотоков.25 Все это в своей совокупности способствовало углублению разделения труда между сельскохозяйственным и ремесленными производствами, их специализации, формированию развитого рынка на основе денег, утверждению частной собственности и изменениям в положении основных слоев населения афинского общества. В частности, особо существенную роль сыграло превращение земли в объект купли-продажи, что не замедлило сказаться на эволюции общественного строя: с середины 50-х гг. V в. до н.э. права избрания на высшие должности добились люди, богатство которых основывалось не на земельной собственности, а на деньгах.26 Помимо них собственные интересы постепенно начинали формироваться у средних слоев земледельцев, ремесленников, купцов, наемных рабочих судостроительных верфей, что не могло не отразиться на политике выведения клеру- хий и сознательно проводимой изоляции членов Пелопоннесского союза за счет подчинения своей власти колоний ионийских полисов, в особенности на важнейшем стратегическом направлении — в Понт Эвксинский.27 В этой связи нелишне напомнить что по условиям мира, названного Каллиевым, персы потеряли контроль над Эгеидой, но не над Понтом. К тому же, несмотря на признание Ахеменидами морского владычества Афин, в практике международного морского (торгового) судоходства сохранялся принцип свободы мореплавания, который существенным образом подтачивал интересы Афин и, по всей видимости, несколько ограничивал восстановленную автономию малоазийских полисов. Наконец, в качестве побудительного мотива морской экспедиции в Понт мог выступить зафиксированный источниками, первый кризис архэ, обнаружившийся некоторое время спустя после египетской катастрофы 454 г. до н. э. и сразу же по заключении мира 449 г. до н. э., когда союзники поставили вопрос о роспуске, выполнившего свою историческую миссию морского союза (IG, I2 27, 28а).28 Ho не только указанными обстоятельствами определялось стремление афинской политики времени Перикла к распространению своего влияния в акватории Понта. В решении данного вопроса не менее важно учитывать ту политическую конъюнктуру, которая сложилась в середине — третьей четверти V в. до н.э. в отношениях Афин со Спартой и Ахеменидами, на что не так давно обратил внимание И. E Суриков.29 Она настоятельно требовала, с одной стороны, не только обеспечения безопасности границ Аттики со своими ближайшими соседями (Беотией и Фессалией), за счет чего только и могло быть обеспечено стратегическое равновесие со Спартой, с одной стороны, но и сохранение, задекларированной соглашениями 449 г. до н.э., биполярности мира между Спартой, Афинами и державой Ахеменидов — с другой. В указанном отношении весьма примечательны свидетельства Тита Ливия (Liv., III, 31, 8; 32, 6) и Дионисия Галикарнасского (Dion. Hal., Ant., X, 51-53) о римском посольстве в Афины с целью изучения законов Солона, которое отправилось в 454 г до н. э. и возвратилось из поездки в 452 г. до н. э. На следующее десятилетие выпадают, зафиксированные традицией и эпиграфическими источниками договоры афинян о союзе с Регием и Леонтина- ми, заключенные в 440 г. до н.э., т.е., практически, накануне понтийской экспедиции.30 В этом же ряду следует рассматривать как рост численности сторонников «нового политического курса», так и значения панэллинских черт в развитии внешней политики Афин, непосредственным проявлением которых, в том числе и в целях увеличения своего влияния на Западе, стало выведение колонии в Фурии, инициатором чего, по свидетельству Плутарха, выступил сам Перикл (Plut., Per., 11), а в общей массе переселенцев афиняне составляли лишь часть колонистов (Strabo., VI, I, 13).31 Как заметил М. Финли, выведение колонии в Южную Италию было со стороны афинян стремлением создать систему«сдержек и противовесов», обеспечивавшей бы разобщение союзников и противников и предоставившей бы свободу выбора направлений в реализации ее собственных интересов, через обеспечение безопасности действиям афинского флота на всех акватори ях и морских коммуникациях Что Перикл имел самые серьезные намерения в данном отношении, свидетельствует т.н. монетный декрет афинян 440-439 гг. до н.э., согласно которому все члены архэ должны были в обязательном порядке использовать Афинские серебряные монеты, систему мер и весов.32 Эти меры способствовали развитию торговли повсеместно от Фаселиды до Пропонтиды, но ее состояние напрямую зависело от контроля Афин над проливами, за вход и выход из которых афинские эллимены взимали пошлину.33 Оборотной стороной процесса усиления морского могущества Афинской архэ в целом, и ее столицы, в частности стало увеличение суммы выплат (фороса) со стороны «строптивых» союзников. Об этом свидетельствует договор Афин с Самосом, по условиям которого этот полис был обязан выплачивать в казну конфедерации 1276 талантов фороса.34 Последнее весьма примечательно в свете афинского закона, принятого шестью годами раньше (445 г. до н. э.), который требовал от союзников выплаты не только денежных сумм, но и поставки различного рода подарков, в частности, как говорится в одной из надписей, «коровы и доспеха на Великие Панафинеи и фаллос на Дионисии» (SGIML.№ 49. Ln. 11-13).35 На решение той же задачи была нацелена и колонизационная практика Перикла. Во второй половине V в. до н. э., а скорее высего в 439 г. до н. э. Афины выводят колонию в Амфиполь, причем, в местность, занимавшую важное стратегическое положение и получившую название «Девять путей», расположенную как раз на пересечении сухопутных, речных и морских торговых трасс, богатую корабельным лесом и серебром, причем и в данном случае афиняне составляли только ядро колонистов, тогда как остальной контингент состоял из выходцев из других полисов архэ (Thuc., IV, 103, 3; 106, I).36 Еще одна сторона причин совершения Периклом экспедиции в Понт заключалась в стремлении обезопасить афинские экономические интересы в этом стратегически важном регионе, равно как и в решении задачи по снижению того влияния, которым располагали в отношении местных племен дорийские полисы Причерноморья, находившиеся под протекторатом Axe- менидов, или ионийские города прибрежной зоны — данники скифских царей.37 В указанном отношении особый интерес представляют свидетельства Геродота о морских путях на Понте Эвксинском (Синопа-Истрия, Фемиски- ра-Синдика, Боспор Фракийский- Фасис), изучение которых показало, что с прокладкой прямого пути между южной оконечностью Крымского полуострова (м. Криу метопон) и Синопой (м. Карамбис) Периклу удалось не только расчленить контролируемые персами и их сателлитами важнейшие прямые трассы, но и изолировать друг от друга полисы (например, Герак- лею Понтийскую, Каллатис и Синопу (из последней был изгнан тиран Тиме- силей), имевшие собственные экономические и политические интересы как в прибрежной акватории, так и во внутренних областях скифского хинтер- ланда.38 Более того, данные Геродота вполне можно рассматривать как своего рода документ о реальности экспедиции Перикла в Понт Эвксинский, осуществленной, думается, в то время, когда основные, действовавшие в нем краткие морские пути, связывавшие античные государства и местные народы по всему периметру его акватории в единое целое, находились или под контролем самих персов, или их сателлитов. Появление кратчайшего пути через Черное море следует рассматривать как шаг к оформлению глобальной талассократии афинян на морях, осуществленной на Понте с помощью базировавшегося в Синопе флота из 13 триер и 600, выселенных сюда афинских клерухов. На этом фоне, поистине бесценными и чрезвычайно информативными нам представляются, с одной стороны, данные о том, что к 435 г. до н.э. потенциальная военная мощь Афин превышала их совместную мощь со Спартой в годы греко-персидских войн, а с другой — свидетельства о пополнении архэ за счет новых союзников на Понте (Гераклея Понтийская, Ольвия, Нимфей и др.).39 Ho еще более исчерпывающим в указанном отношении, по своему значению превосходящим все вышеперечисленные факты является свидетельство Фукидида о том, что в 433-432 гг. до н.э. граждане Мити- лены, решившиеся отложиться от архэ и выжидавшие для этого удобного случая (в том числе и вмешательства Спарты), но, формально, находящиеся в ее составе, надеялись на прибытие из Понта лучников, хлеба и других запасов (Thuc., III, 2, 2), что, с нашей точки зрения, как раз и указывает (поскольку полис формально еще находился в составе архэ) на один из важнейших результатов понтийской экспедиции Перикла.40 В их ряд, по всей видимости, следует поставить еще одно, имеющее отношение к религиозно-культовой практике населения Аттики (почитанию Аполлона Гиперборейского), имевшего ахейско-ионийское происхождение, явление: согласно Павсанию, т. н. дары гипербореев, достигнув Скифии, переправлялись ее посланниками в Синопу, откуда они доставлялись в Афины, а из Афин на о. Делос (Paus., I, 31, I). И хотя источник ничего не сообщает о времени изменения маршрута «даров» (ранее их маршрут пролегал через побережье Адриатического моря (Herodot., IV, 33), вполне правомерной представляется его увязка с установлением афинской талассократии на Понте Эвксинском, осуществленной Периклом в 438/437 гг. до н.э.41 Констатация данного факта открывает еще одну, не затрагивавшуюся ранее в связи с осмыслением причинности интереса Геродота (и его слушателей- афинян или фурийцев) к далекому от Греции деревянному городу Гелону в стране будинов, сторону исследуемой проблемы — ту, которая связана с определением места т.н. «Священных путей» к Рипеям в контексте афинской политики вообще, времени экспедиции Перикла в Понт, в частности. Обоснованность постановки и поиска возможных объяснений в ее разрешении приобретает особенную актуальность, если учесть, что конечным пунктом «гиперборейских даров» являлся о. Делос — место организации I Афинского морского союза и местный храм Аполлона, где до переноса в Афины хранились «золотозапасы» союзной казны. Возмож но, что недовольство союзников бесконтрольным распоряжением афинян общими средствами и послужило побудительным мотивом, совершенного Периклом, отвлекающего, имевшего идеологическую подоплеку, дипломатического маневра: переключение доходной статьи казначеев священных сумм Делоса на поступление компенсирующих «золото-валютных» средств с запредельной периферии населенной людьми ойкумены. На возможность предлагаемого решения указывают и результаты изучения Д. А. Мачинским сакральных центров Скифии близ Кавказа и Алтая.42 По мнению исследователя, сформировавшиеся в начале III тыс. до н.э. и зафиксированные Геродотом, Павсанием и Плинием «священные пути» отражали культурные трансляции между носителями индоевропейской языковой общности первоначально по линии запад-восток (до середины II тыс. до н.э.), а с VII в. до н.э. — в обратном направлении, т.е. восток-запад. При этом, как полагает Д. А. Мачинский, античной традицией достаточно компетентно описаны линии связей между юго-западным Приуральем и некой нелокали- зованной до сих пор заалтайской областью с Нижним Доном и Таманским полуостровом и далее — с северным побережьем Малой Азии и Эгеидой.43 Более того, свидетельства последней об ориентации «Священных путей», по убеждению ученого, вполне вписываются в пунктирно намеченными на базе археологических исследований направлениями миграций и культурных контактов, олицетворением которых для эпохъи бронзы, по его мнению, выступает идентичность погребального обряда носителей Новотиторовской культуры Прикубанья и Афанасьевской культуры Минусинской котловины в Сибири.44 Д. А. Мачинский считает вполне достоверными известия древних авторов о гиперборейских посольствах с «начатками плодов» на Делос, полагая что они прекратились ко времени Геродота и не учитывая вышеприведенного нами свидетельства Павсания, отраженный в котором маршрут движения даров соответствует развиваемой нами гипотезе. Ho самое важное, на что автор не обратил внимания вообще, заключается в упоминании Геродотом и Павсанием жреца Аполлона и первого, жившего не позднее VIII в. до н.э. (а значит, современника Гомера) поэта — слагателя гимнов и «истинного эллина», Олена Ликийского, имя которого родственно наименованию г. Гелона и гелонов (Gelonoi/Gelonos=01enoi=Helenoi=Hellenoi). А это вновь возвращает к постановке вопроса о причинах интереса афинян времени Перикла к Гелону и мотивах присутствия информации об этом затерянном, казалось бы в глубинах заскифских земель, деревянном городе, жителями которого являлись «исконные эллины», а их соседи — будины, справляли в нем раз в три года празднества в честь Диониса (Herodot., IV, 108-109). Представляется, что его решение находится в тесной взаимосвязи с результатами исследований С. Я. Лукьяшко и В.Е. Максименко курганных погребений Среднего и Нижнего Дона, которые в сопоставлении с заключениями Д. А. Мачинского, по нашему представлению, открывают еще один уровень, не подвергавшегося еще осмыслению в науке, информационного пространства, образуемого к тому же показаниями письменных и археологических источников.
Речь идет об установлении удивительной близости погребальных сооружений с деревянными конструкциями Среднего Дона и низовий Северского Донца VI-IV вв. до н. э., на основании чего было выдвинуто мнение не только об их тождестве, но и о том, что нижнедонские курганы представляют собой южную группу памятников среднедонской культуры скифского времени.45 Идею о культурной и этнической близости населения двух районов, правда в плане привязки к скифской макрокультуре, в самое последнее время развивает и В. И. Гуляев, полагающий, что такая близость снимает вопрос поиска археологических эквивалентов культуры будинов и гелонов Геродота.46 Проанализировавший доводы своих коллег А. П. Медведев опротестовал все предложенные решения, найдя возможным вывести заключение о принадлежности указанных памятников элитарной субкультуре аристократии племени сирматов Псевдо-Ски- лака и Эвдокса, несмотря на то, что и на Среднем, и на Нижнем Дону достаточно отчетливо просматриваются и иные «исходные ядра этно-культур- ных комплексов тех социальных групп номадов, которые и оставили названные памятники»}7 В процессе полемики высказывалось также мнение, не нашедшее поддержки археологов — мнение, согласно которому во всех указанных памятниках отображена сезонность перекочевок представителей аристократических семейств, главы которых, как полагал его автор, в отличие от основной, перешедшей к оседлости (или оседлой по природе) массы населения, продолжали заниматься кочевым скотоводством. Иными словами, картина взаимосвязей творцов курганных могильников Среднего и Нижнего Дона, на самом деле была более сложной, чем это представлялось до сих пор. В данном отношении, осмысление вещевых комплексов в погребальном обряде, в первую очередь мечей, среди которых зафиксировано 5 синдо-меотских экземпляров в комплексах на р. Быстрой, один меч и один кинжал сходного типа у с. Дуровка48, в отличие от иллюстрируемого оружием другого типа — акинаками и длинными мечами — широтного направления связей носителей среднедонской культуры (вплоть до Приуралья)49, указывают на другое — по долготе — их направление, что вполне вписывается в свидетельства античной традиции после Геродота, в которой, как нам представляется, отложилась информация о каком-то имевшем место переселении, во всяком случае гелонов, на Северный Кавказ, точнее, как выяснил В. Р. Эрлих, в левобережье Кубани.50 Если обратиться к конкретным фактам, то среди них всех данные перипла Скилака и периегесы Пс.-Скимна представляют в нашем случае первостепенный интерес. Прежде всего потому, что первый из них, оставив сирматов на Танаисе, разместил меланхленов и гелонов друг за другом на территории после синдов (Scylac. Kariand., Per., 68, 79-80). He менее показательно и сообщение Пс.-Скимна: он упоминает и пустыни, и невров, и андрофагов, и Гилею, и скифов, и карпидов, но абсолютно молчит о меланхленах, ком пенсируя данный факт упоминанием в одной обойме и последовательности савроматов, гелонов и агафирсов (Ps.-Scymn., Per., 841-849). Обращает на себя внимание и то, что, практически в той же последовательности, что и у Скилака перечислены племена и у Страбона: за Синдской областью он называет вместо гелонов ахейцев, над землей которых находится ущелье фти- рофагов (Strabo., VII, 2, I) — эпитет, с помощью которого, если вспомнить, Геродот охарактеризовал соседей гелонов-будинов (Herodot., IV, 108-109). Возникает вопрос, а не являются ли перечисленные свидетельства результатом смешения различных данных, использованных всеми указанными авторами к тому же еще и в переотложенном виде? На него отвечает Пс.-Скимн: опираясь на Эфора, он прямо указывает, что некоторые из названных выше племен (меланхлены, гелоны, ахейцы и фтирофаги) «пришли в Азию и поселились там» (Ps.-Scymn., Per., 860-864). Таким образом, из свидетельства данного автора становится понятным, кто такие фтирофаги, и почему с ними вместе на Северном Кавказе упоминаются ахейцы, гелоны и меланхлены. Последнее важно и с точки зрения перемещения к югу, пересекавших Скифию, «священных путей», европейский маршрут которых в предшествовавшую эпоху, надо думать, совпадал с ольвийским торговым путем, на котором будины и г. Гелон являлись промежуточными остановками.51 Еще одна возможность объяснения причинности появления рассказа о ге- лонах, будинах и г. Гелоне у Геродота проявляется через анализ имени деда аттического оратора Демосфена, рассматриваемого в контексте истории античного Боспора в период после экспедиции Перикла и утверждения в нем власти Спартокидов. В этой связи не вызывает сомнений, что практика наделения своих детей наиболее архаическими именами, имевшими отношение к мифологии региона, греческими переселенцами была связана в том числе и с развитием брачных контактов между эллинами и скифами, появившимися в Северном Причерноморье, практически, одновременно. Впоследствии, с налаживанием более тесных связей между колониями и метрополиями, развитием международной морской торговли и усилением эксплуатации скифами отдельных античных городов побережья и племен Лесостепи, такая практика, надо думать, получила дальнейшее свое распространение. Поэтому 438/437 гг. до н. э. в Северном Причерноморье, в том числе и на Боспоре она не составляла никакого исключения, поскольку этому способствовали, с одной стороны, появление афинских клерухов в Синопе (и возможно, в Нимфее)52, а с другой — распространенность, которую, как свидетельствуют эпиграфические данные, получила практика заключения смешанных эллино-варварских браков, проявлением которой, в частности, на наш взгляд, явилось вхождение в греческий ономастический фонд имен, довольно редко заимствовавшихся переселенцами у местного населения, но гораздо чаще представлявших собой, отложившиеся в них, названия конкретных этносов (этномимический путь). Среди них личное имя Гелон/ Гилон, носителем которого был дед знаменитого аттического оратора и политического деятеля Демосфена, выполнявшего, скорее всего, функции начальника афинского гарнизона в Нимфее и по неизвестным причинам передавшего в 80-х гг. IV в. до н. э. управление городом боспорским тиранам, является, пусть слабым, но зато конкретным проявлением возможного интереса Афин к городам автохтонного населения на периферии Скифии. Основания для такого утверждения заключаются в том, что, во-первых, этот Гелон, являлся, по всей видимости (как показывают подсчеты) не только современником Перикла, но и, что весьма вероятно (и чего нельзя исключать) участником морской экспедиции афинского Стратега в Понт, а во-вторых, эта последняя происходила в условиях, когда скифские цари как раз оказывали давление и на Ольвию и на города Боспора Киммерийского.53 Определенным препятствием для надежности интерпретационных построений, в основу которых мы намереваемся положить этимологию этого личного имени, является, зафиксированное античными рукописями его правописание — Gylon. Впрочем и оно не может рассматриваться в качестве полностью деструктивного, поскольку хорошо известна практика искажения первоначальных текстов как эллинистическими, так и средневековыми переписчиками античных рукописей. Поэтому, в том, что написание имени деда Демосфена могло быть искажено, свидетельствуют, как минимум, два обстоятельства: I) то, что речь переделывалась Эсхином в связи с публикацией его оппонентом речи «О венке»; 2) то, что изложенные в речи «Против Ктесифонта» факты (в особенности об измене, вынесении приговора и бегстве Гелона из Афин на Боспор) были вставлены позднейшими переписчиками — филологами и комментаторами рукописей Эсхина и Демосфена (Liban., Argum. Orat. Demosth., 2).54 В указанном отношении весьма показательны и другие факты. В частности, необходимо принимать во внимание то, что искомая информация отложилась в, отражавшей остроту политической борьбы, полемике между Демосфеном и его противниками, для которой, как известно, не существовало и до сих пор не существует никаких нравственных границ и норм, если только появляется, путем уничижения оппонента, добиться над ним победы любыми средствами. Динарх в указанном отношении выступает в качестве образца политика эпохи кризиса греческого полиса. Именно поэтому он и называет Демосфена «просто скифом» (Dinarch., Contr. Demosth., I, 15). В том, что это было именно так, свидетельствуют оценки Демосфена со стороны более поздних авторов, начиная с Плутарха. Среди них суждения писателей IV в. н.э. Зосимы Аскалонского и Сириана, которые также, исходя из получившего широкое распространение определения Аристотеля гелонов как скифов (Arist., ...), называли скифом и деда Демосфена. В то же время аллитерация имени последнего в их произведениях представлена иначе, чем у Эсхина — Gelon, а не Gylon. Последнее, по всей видимости, является неслучайным, поскольку они отдавали себе отчет о греческой природе данного имени, поскольку в отличие от современников Демосфе на им незачем было компроментировать афинского оратора, тем более, потому, что ко времени их жизни понятие Восточной Европы ассоциировалось или со Скифией, или с Сарматией. Что это было именно так, на наш взгляд, указывают примеры из трактата Евсевия «О взаимозаменяемом», в котором этот автор приводит примеры тождества названий городов Gilon и Gelon (Euseb., De пот., 354, 357). Показательны и результаты исследований афинских «фамилий», произведенные еще в прошлом веке Р. Бехтелем, установившим, что имена Gylon/Gelon отнюдь не являются нимфейскими, но вполне вписываются в афино-спартанскую просопографию, имея прямое отношение именно к Афинам.55 В отсутствие других данных, пусть и имеющих опосредованное отношение к г. Гелону, закономерно возникает предположение о возможной взаимосвязи Гелона Геродота с идеологическим обоснованием талассократии Афин на Понте, основу которого, по меньшей мере, составляли присутствующие в наррации историка эллинская версия этногенеза скифов, рассматривавшая их как Гераклидов, определение жителей Гелона как to arhaion Hellenes, имеющих отношение к празднеству в честь Диониса, широко распространенное мнение о родстве языка эллинов и гипербореев, рассказ о каллипидах и упоминания о живущих среди скифов эллинах, в своей совокупности, очевидно, представлявшие главную аргументацию основного «защищаемого» им постулата. Уже одно это перечисление компонентов, составляющих главное содержание развиваемой «отцом истории» геополитической доктрины, наводит на мысль, что определяющая идея последней заключалась в доказательстве первородства эллинов и гелонов вообще, ахейцев-афинян и гелонов, в частности.56 На возможность выполнения историком работы по идеологическому обоснованию права афинян на талассократию в Понте Эвксинском, на наш взгляд, указывает, сложившееся у афинского гражданства со времен Солона убеждение, что Афины-исконная страна ионийцев (to arhaion hora Ionion (Solon., F4a West). На нее же ориентируют и результаты исследования в современной науке геополитических взглядов в Древней Греции, на основе которых, как полагают специалисты, сформировалась континенталь- но-региональная геополитика, важнейшим фактором которой, особенно в демократических полисах, и в частности в Афинах времени греко-персидских и Пелопоннесской войн, рассматривался военно-морской флот.57 Таким образом, обоснование геополитических интересов Афин на краю античной ойкумены Геродотом могло развиваться в двух противоположных, но весьма сильно связанных друг с другом, направлениях: с точки зрения современной историку политической программы Перикла и в плане поиска в древней истории эллинства, особенно в связи с представлениями о гиперборейской их прародине, фактов, подтверждающих, с одной стороны, древнейшие связи эллинов с очагом их происхождения в областях по-за Танаисом, а с другой — отражающих приоритет ахейцев-афинян в освоении страны, получившей впоследствии название Эллада.58 Высказанное предположение, по нашему мнению, вполне подтверждается конкретными проявлениями форм афинской политики до начала Пелопоннесской войны: в частности, как установлено современными исследователями, практика выведения Периклом клерухий, фактически, переросла в нацеленный на смешение населения архэ синойкизм.59Что касается областей к северу от Понта Эвксинского и Меотиды, в особенности вверх по-за Танаисом, то в названном отношении ключевое значение приобретает фраза «отца истории», посредством которой он охарактеризовал состав населения г. Гелона в стране будинов: to arhaion Hellenoi (IV, 108). В связи с тем, что ее осмыслению нами посвящена отдельная статья,60 приведем дополнительную аргументацию относительно устойчивости представлений в общественном сознании древних греков о северной прародине их происхождения, которые в науке новейшего времени получают все большее и большее подтверждение.61 Начнем с последнего. В настоящее время ни у кого не вызывает сомнения то, что процесс формирования индоевропейской праязыковой (или вторичной языковой) общности, откуда, в частности эллины переселились на Балканы, проистекал на пространствах степи и лесостепи Восточной Европы между Вислой и Волгой, в областях, имевших отношение к концу IV тыс. до н.э. к междуречью Днепра и Дона, Поволжью и Северному Причерноморью.62 По мнению JI. С. Баюна, «степная прародина индоевропейцев соотносится с ареалом общих по большей части индоевропейских диалектов, с которого и происходило движение в сторону Центральной и Южной Европы, включая сюда Малую Азию и Балканы.63 В продолжение данной мысли исследователь-лингвист указывает, что выделение греко-ар- мяно-арийского единства следует за обособлением анатолийцев, причем арийский диалектный ареал, по его мнению, предположительно отделяется в пределах общеиндоевропейского после чего носители «древнеевропейских» диалектов перемещаются на запад, в историческую Европу.64Такой взгляд, фактически, присущ всем специалистам по индоевропейскому языкознанию вне зависимости от места локализации каждым из них индоевропейской прародины (Балканы, Малая Азия и Северная Месопотамия, вол- го-донской бассейн, Средняя Азия).65 При этом, самое важное заключается в признании степи и лесостепи Восточной Европы, в особенности региона Приволжья-Северного Причерноморья в качестве контактной зоны, ранее отделившихся друг от друга, древнеевропейского и индо-иранского диалектов, результат чего, в том числе проявился и в том, что крупные реки этой историко-географической области подверглись переименованию, тогда как за малыми и мелкими сохранились древние европейские названия.66 Ho еще более важным, особенно в плане развития языка (языков), нам представляется, отмечаемый специалистами, факт существенного изменения фонетической структуры древнеевропейского и индо-иранского диалектов (прежде всего согласных звуков), происшедшей под воздействием развивавшихся между ними, как и их носителями, контактов. В указанном отношении название города Гелон (Gelon) вполне вписывается в устанавливаемые закономерности форм диалектного развития языка представителей древнеевропейской и арийской (индо-иранской и индо-арийской) культурных общностей. Наконец, нельзя не отметить, солидарность взглядов представителей различных школ индоевропеистики в признании расхождения носителей прагреческих и индо-иранских диалектов в диаметрально противоположные стороны: первых — в сторону Балканского полуострова (по степному коридору Северного, Юго-Западного Причерноморья или через Малую Азию), вторых — через Среднюю Азию и Иранское нагорье — в направлении от Северо-Западной Индии до Месопотамии.67 При этом какая-то их часть, как свидетельствуют топонимы и гидронимика, осталась на территории Восточной Европы, где ее представители, изменив экономический уклад и форму социально-политической организации, но сохранив, также подвергшиеся развитию во времени, свои языки, традиции и культуру, продолжали обитать (возможно, такую характеристику можно распространить на «исконных эллинов» Гелона и будинов), в том числе на Верхнем и Среднем Дону, вплоть до середины I тыс. до н.э., т.е. до времени Геродота.68 По всей видимости, свидетельство в пользу возможности складывания означенной ситуации в названном районе в скифское время, на наш взгляд, обнаруживается в упоминании Геродотом эллинских храмов, наосов и храмиков на территории варварского деревянного города, отправление будинами внутри городских стен празднеств в честь Диониса, наконец, констатация «отцом истории» двуязычия местного населения, проявляющегося в двух языках межэтнического общения, а главное — в существовании у горожан особого, сакрального языка, использовавшегося исключительно в религиозных ритуалах и обрядах.69 В связи с этим, самым существенным представляется вопрос об источниках и основах, приводимой, как считается, Геродотом, этимологии названий Гелон и гелоны. Заметим, что античный историк ни словом не обмолвился о том, что gelonoi и Gelon он выводит из представления об «исконности (т. е. первоначальности) эллинства» деревянного города в стране будинов. Поэтому, высказывавшиеся на основе яркого предположения Б.Н. Гракова о происхождении этнонима «будины», распространявшиеся и на гелонов, оценки, отказывавшие данному понятию в самостоятельности по причине использования «отцом истории» метода наивной этимологии, как нам представляется, не являются корректными и не отражают всего многообразия, сокрытых за триадой будины-Гелон-гелоны, древнейших представлений. В дополнение к уже высказанным нами соображениям по этому вопросу, считаем необходимым затронуть аспект, связанный с обнаруживающейся оппозицией, имеющих разную корневую основу, двух наименований, а именно: H-elle-n-es и Gel-оп/gel-on-oi. Необходимость в его осмыслении продиктована едиными истоками, из которых сформировалась древнегреческая мифология и религиозные представления, в которых, как установлено, иногда до неузнаваемости, преобразилась, присущая древним индоевропейцам, возможно пеласгического происхождения, однородная и мистическая связь между богиней-Луной и Солнцем-Гели- осом. Как свидетельствует культ богини Elle в Гемере, здесь небесным символом богини выступала не только луна, но и само, уступающее ей первенство, солнце, олицетворявшее своим ежегодным бегом вегетационные фазы жизненного цикла богини Луны или идею, воплощенного в быке-корове, мирового древа с его тремя мирами вообще.70 Развитием этой первоначальной ипостаси стало появление мужского консорта — символа плодородия, первоначально, приносимого в жертву богине, впоследствии, развертывающегося в близнеч- ный культ, умирающего и воскресающего бога — символа мужской плодовитости и олицетворение солнечного года, — властителями материальной субстанции которого (равно как луны и пяти известных к тому времени планет) являлись титаны.71 Возможно, уже в эпоху раннего неолита и сложилось то самое противопоставление женского и мужского начал, которое впоследствии и выразилось в расхождении когда-то близких, но ставших различными, корневых основ Elle/Helle- Gello/ Gelios, последняя из которых, после расселения на Балканах эолийцев, ионийцев, ахейцев и дорийцев, могла воплотиться в личном имени Гелон (Gel-on-os). Следы результатов миграции эллинских племен, принесших в новые места обитания триаду общих с арийцами божеств- Индры-Митры и Варуны72, можно усматривать в рождении типично греческого предка богов — Урана, выступавшего, также как и его предшественники, парой одноименной женской богини, следы которой затерялись (или были стерты) современниками (какавтохтонами, таки эллинами) «тишайшей и величайшей» патриархальной революцией. Примерно такой же картина представляется и последователю теории Бахофена Р. Грейвсу. По его мнению, почитатели индоарийской триады божеств, преодолев Офрийскую горную цепь и смешавшись с доэллинским населением Фессалии и центральной Греции, были приняты автохтонами как дети местной богини, которые стали давать ей из своей среды царей-жре- цов.73 При этом, как полагает историк греческих мифов, цари эллинов стали считаться наместниками их собственной, сложившейся в новых местах расселения, триады: Зевса-Посейдона и Гадеса (Аполлона), о чем свидетельствуют, с одной стороны, древнейшие мифологические сказания о похищении будущими олимпийскими богами нимф, бракам с которыми всячески препятствовала, первоначально самостоятельная, Гера, а с другой, — зафиксированные в античной традиции, их эпитеты. Один их них, в частности, титул Зевса — Dios Gelhanos (от и.-е. Gelh-) засвидетельствован Гезихием (Hesyh., Sappho. Fr. 47b). В указанном отношении особенно показательным представляется сохраненный Аполлодором факт происхождения Elle/ Helen от его брака с Ледой (Apollod., II, 112-115, 116, 118; IX, 73). Возникновение оппозиции hel/ gel можно предполагать и в условиях, засвидетельствованного Фукидидом и имевшего место в эпоху древности, двуязычия (diglosson) эллинов и пеласгов, последние из которых оказали весьма существенное культурное влияние на пришельцев и язык которых продолжительное время, о чем сообщает Геродот, продолжал служить средством совершения обрядов и ритуалов в Додоне (Herodot., VIII, 134-135; Thuc., IV, 109). Приведенных аргументов, на наш взгляд, вполне достаточно, чтобы, согласившись с точкой зрения, согласно которой имя Эллин (Hellen) есть не что иное, как форма мужского рода от имени богини Луны, вывести предположение, что и собственное имя Гелон (Gelon) является производным от имени бога солнца Гелиоса. В дополнение к вышеизложенным, представляется небесполезным подчеркнуть и другие, хорошо известные факты: 1) Гелиос — древнейшее, доолимпийское божество; 2) местопребывание Гелиоса — т.н. «страна белых быков» (Апия, Три- накрия и т.п.); 3) местопребывание сыновей и дочерей Гелиоса — Geliades — р. Эридан в Аттике; 4) корень gel- является основообразующим в имени Гелос (Gelos) — божества персонифицированного смеха, который входил в свиту Диониса и которому в Фессалии посвящалось ежегодное празднество (Apul., Met., I, 31; III, Il)74; 5) на основе gel- образованы нарицательные и собственные имена, такие как gelos (смех, судьба); похищающая детей, ведьма Gello и имя дочери царя Атаманта — Gella/ Gela; имя царя Аргоса, уступившего власть Данаю — Геланор (Gelanoros (Apollod., II, I, 4.);75от нее же происходит и имя Геле- онта (Geleontes) — сына мифологического первопредка эллинов-ионийцев Иона и название одной из аттических фил (Apollod., V, 66). 6) от той же основы ведет начало название горы Геликон (Gelikonos) — места проживания 9 муз. Иными словами, противопоставленные друг другу, восходящие к разнотипным представлениям, и возможно, этносам, и потому имеющие различные основы, hel/gel должны были иметь какое-то обоснование в общественном сознании эпохи греко-индо-иранского культурного и языкового единства, а может быть и еще более древнейшего времени. Основанием для такого предположения служат т.н. астральные (лунарные и солярные) мифы, демонстрирующие постепенное уменьшение лунной и стремительное нарастание солнечной мифологии в обществах с развитыми технологиями (обработка металлов, колесный транспорт и. п.), социальной стратификацией и отделением публичной власти от общества, включая формирование в ней развитого аппарата власти.76 В их контексте обращает на себя внимание идентичность греч. Elle/ Hellen др. инд. Duhita Saryasya (дочь солнца) с тенденцией формирования на данной основе близнечного культа брата и сестры солнца, в качестве персонифицированных воплощений которых, по всей видимости, и следует рассматривать. Имеющих различные корневые основы и родовое происхождение, имена Elle/ Hellen- Gelon. С учетом отраженности в мифах древних индийцев существования и противоборства единых по своему происхождению лунной и солнечной царских династий (Пандавов и Кауравов), из которых Пандавы выступали владыками западного царства, имеет право на существование мнение, по которому в корневых основах hel- и gel- в закодированном виде отложилось представление о бинарной оппозиции Луны и Солнца, лунного и солнечного годов (с первоначальной смертью солнца на 13-ом месяце), лунноориентированной, и более поздней, солнцепоклоннической, земледельческой и скотоводческой (или комплексной) по хозяйственной основе, идеологии в ее последовательном, не всегда прямо-и однолинейном развитии в сторону форм, олицетворяющих подвижное скотоводство в рамках его противоборствующих укладов: пастушества, номадизма и оседания племен ранних скотоводов в связи с переходом к земледелию, что нашло свое отображение в эпических поэмах древних индийцев и древних греков, которое, представленное в виде вселенских войн, как некая «историческая» реалия, располагает в них поразительно близкими датировками. Во всяком случае, по данным Паросской надписи, воцарение царя Кекропа в Афинах имело место приблизительно в 1582 г. до н.э., незадолго перед чем ахейцы утвердились в Элладе (Man.Par., I, 25-26).77 Обращает на себя внимание и то, что цари-жрецы Солнца появляются повсеместно в Передней Азии, на Крите и Балканском полуострове в XVHI-XVI вв. до н.э.78 Что касается древнеиндийских источников, то в них, как показывает текст надписи из Айхолы (634-635 гг. н.э.) битва потомков Бхараты имела место в 3102 г. до н.э. Конечно же, доверять цифровым данным, присутствующим в древнеиндийской традиции (тем более в средневековой) не следует, однако, как и в отношении Паросской надписи (согласно которой Троянская война закончилась 5 июня 1208 г. до н.э.)79 весьма показательным выступает сходство принципов датировки, значительно предшествовавшей троянской, другой «великой войны», указывающего на близкое традиции время последней — 3120-2449 гг. до н.э.80 В указанном отношении своего внимания, требующего производства специального исследования, заслуживает упоминающиеся в Ригведе участники битвы 10 царей, среди которых упоминаются племена — противники Индры и Судаса, потерпевшие от них поражение: turvaca, yaksu, matsya, bhrgu, druhyu, paktha, bhalana и alina (Rv. VII, 18-33), в индийских названиях отдельных из которых угадываются этносы, знакомые античной традиции со времен Гомера. Это — фракийцы бриги (bhrgu), гелоны (bhalana?) и не вызывающее никаких сомнений, упомянутое в паре с bhalana, индоевропейское по происхождению, имя племени alinas, тождественное самоназванию древних греков (Hellenes).81 Если принять во внимание современную датировку времени распада индоевропейской языковой общности (рубеж IV-III тыс. до н.э.), то свидетельства древнеиндийских источников (равно как и древнегреческих) как нельзя лучше фиксируют данное событие, причем свидетельства Паросской надписи, как следует предполагать, запечатлели не больше не меньше, как дату распада греко-фрако-фригийской и индо-иранской общности, так и время окончательного утверждения эллинских племен на Балканах.82 На другую возможность интерпретации этимологии Гелона и гелонов указывает присутствие в ранней хеттской надписи (т.н. надписи Анитты) названия p. Hulan, которое Вяч. Be. Иванов считает необходимым выводить из др.-анат. *hulna- «волна» (= и.-е. волны)83, которое, на наш взгляд, довольно близко названию, присутствующему в топонимии бассейна Среднего Дона — имени р. Елань (*Не1ап). Впрочем и приведенных фактов достаточно, чтобы составить представление о глубоких и.-е. корнях эллинов и гелонов, что, по всей видимости, и стало основанием для «отца истории» для определения последних как «первоначальных эллинов» (to arhaion hellenes). В рамках поставленной задачи гораздо важнее другое: насколько Геродот был информирован в области древнейшей мифологии эллинов и простирались ли так глубоко в нее знания его современников. Хорошо известно, что греки ничего практически не помнили о событиях Троянской войны, не говоря уже о времени талассократии Миноса. Поэтому на современном уровне знаний возможно лишь скептическое отношение к ответу на поставленный вопрос.84 В то же самое время не вызывает никаких сомнений, подкрепляемый соответствующими фактами, вывод о том, что мифология использовалась в политике Афинской архэ в качестве идеологического обоснования решаемых ею задач. В том, что это было именно так, свидетельствует пример Кимона, который в обоснование захвата Скироса нашел могилу Тесея и с торжественной помпой перевез его останки для захоронения в центре города (Plut., Cim., XXXVI, 2).85 Возможно, что и политика Перикла проводилась под лозунгом, брошенным в свое время этим легендарным правителем, желавшем, по словам Плутарха, учредить всеобщую республику: «Сюда все народы!». По всей видимости, в таком контексте и следует рассматривать появление рассказа о деревянном городе Гелоне в стране будинов у Геродота. Во всяком случае, к настоящему времени, вне зависимости от того был ли варварский город в нем исторической реалией или фикцией историка, ясно одно: его присутствие в «Истории» соответствовало расширению им границы Европы и Азии до Танаиса и отвечало потребностям афинской политики в 30-е гг. V в. до н.э.86