VII.

Но суждению Бергсона, интуитивно постигаемая действительность не есть какая-то особая, «инаяо действительность. Это — та же действительность, в которой мы живем и действуем, с какой всегда имеет дело тот же наш интеллект со всеми своими восприятиями и понятиями. Правда, по Бергсону, интуитивное познание открывает нам в вещах нечто новое, то, что мы в них через очки интеллекта не видим. Но открывается это новое в той же самой действительности, в тех же вещах. Чтобы увидеть это новое, нет необходимости обращаться к иным мирам или к каким-то новым предметам. Необходимо лишь переменить точку зрения на одну и ту же, уже расстилающуюся перед нами действительность. Реальность одна — смотрим ли мы на нее глазами интеллекта или интуиции. Не существует никакой другой действительности, кроме той, которая открывается нам уже в наших простейших восприятиях.

Это учение, как уже сказано, Бергсон ценит как свое оригинальное нововведение. О необходимости созерцания, отвращения от практики учили многие и до него. Но никто — так утверждает Бергсон — не знал, не подозревал, что созерцание или интуиция должны быть направлены па ту же самую действительность, какую интеллект пытается постигнуть посредством своей логики. «Не один философ говорил... что философствовать — значит отвращаться от практической жизни и что размышление обратно действию... никто не выразил эту идею с большей силой, чем Плотин. «Всякое действие, говорил он (и он прибавлял даже «всякое производство»), есть ослабление созерцания». ...И, верный духу Платона, он думал, что открытие истинного требует обращения (ёлготдофУ)) духа, который должен оторваться от низменных видимостей и привязаться к высшим реальностям... Для Платона, как и для всех тех. кто одинаково с ним понимали метафизику, оторваться от жизни и повернуть внимание значило перепостись в мир, 'отличный от того, где мы живом, и прибегнуть к иным способностям помимо наших чувств и сознания. Они не думали, что это воспитанно внимания может состоять просто в том, чтобы снять с него наглазники, отучить его от тех ограничений, которые предъявляют ему требования жизни».

Тот же ошибочный взгляд на интуицию, как иа познание. направленное па особый предмет, возвышающийся над миром обычной действительности и обычного восприятия, предопределил, согласно Бергсону, выводы кантовского агностицизма. По мнению Бергсона, Кант дал философии важное открытие, но сделал из него вполне ошибочный вывод. Открытие Канта состояло в уяснении, что если бы «метафизика» была возможна, то она была бы возможна только посредством интуиции, видения, а не усилиями диалектики. Но видение это, как ошибочно думал Кант, совершенно отлично от того, какое нам дают наши чувства и сознание. Поэтому, «доказавши, что одна интуиция способна дать нам метафизику, он прибавил: эта интуиция невозможна» (5, 4, 14; 15).

Не без энергии отклоняет Бергсон всякую возможность существования сверхчувственного бытия, или сверхчувственной стороны реальности. Но все дело в том, что отрицание сверхчувственной стороны реальности имеет у Бергсона совершенно особое назначение. Ксли бы берг- соновская интуиция и интеллект были направлены на различные и по своей природе противоположные объекты, то их познавательная сила ускользала бы от сравнивающего анализа и оценки. Но так как объект обоих — единая реальность, то преимущество интуиции превращается тем самым в недостаток интеллекта. Действительную тенденцию бергсоновского понятия о единстве предмета интеллектуального и интуитивного познания верно разгадал Рихард Кронер. «...Ксли у философии и у науки...— гово рил Кронер.— предмет познания один и тот же и только метод иной, то ценность метода науки неизбежно должна понизиться. В таком случае философия почувствует себя судьей в отношении к ценности науки и низко оценит содержащиеся в ней истины» (24, 104).

Так и есть в действительности. Предмет гордости Бергсона — учение о существенном единстве объекта интуиции и интеллектуального знания — имеет своей истинной задачей критику интеллекта. «...Наша мысль,— говорит Бергсон,— под формою чисто логической не способна представить себе истинной природы жизни, глубокого значения эволюционного движения». Да и как может она охватить жизнь, если мысль есть «только одно ее истечение, только одна ее сторона? Принесенная эволюционным движением, как может она прилагаться к самому этому движению? Это было бы равносильно утверждению, что... кругляк, выброшенный на берег, воспроизводит форму принесшей его волны. На деле мы чувствуем, что ни одна из категорий нашей мысли — единство, множественность, механическая причинность, разумная целесообразность и т.д.— не может быть точно приложена к жизненным вещам...» (7, IV).

Недостатки интеллекта сказываются, согласно Бергсо- ну, прежде всего в области логики. В науке логики интеллект имеет предметом себя самого, собственные формы и понятия. Эти понятия представляются внешними друг другу — как предметы в пространстве — и устойчивыми — как предметы, по образцу которых они создаются. Соединенные вместе, они образуют, по Вергсону, мир, постигаемый с помощью нашего интеллекта, или «умопостигаемый». Но этот мир — не мир образов вещей, а только мир символов.

Так как эти символы происходят от созерцания твердых тел и так как правила комбинирования этих символов между собой выражают самые общие отношения между твердыми телами, то наша логика, по утверждению Бергсона, одерживает победы в такой науке, предметом которой служит твердость тел. Наука эта — геометрия. Логика и геометрия взаимно порождаются одна другой. Из расширения естественной геометрии, подсказываемой интеллекту непосредственно замечаемыми общими свойствами твердых тел, возникла естественная логика. В свою очередь, из естественной логики возникла научная геометрия, бесконечно расширяющая познание внешних качеств твердых тел. Однако логика и геометрия, но утверждению Бергсона, со всей строгостью прнложимы только к материи. Они там у себя дома и могут действовать самостоятельно и суверенно. Но вне области материи логика и геометрия уже не адекватны реальности.

С этой точки зрения Бергсон рассматривает познавательную роль дедукции и индукции. Так как главной пружиной нашего интеллекта является «скрытая геометрия», присущая нашему представлению пространства, то и дедукция и индукция прнложимы только к познанию такого мира, в котором нет творческого развития, нет становления, нет рождения нового и непредвиденного, иначе — мира, в котором задней кулисой всех его образов оказывается абстракция геометрического пространства. То же самое движение, которым геометр чертит фигуру в пространстве, порождает ее свойства: в пространстве дано отношение определения к его следствиям, посылок — к заключению.

Но таковы только понятия геометрии. Все другие понятия, идею которых подсказывает опыт, имеют несовершенные определения. Дедукции, в которые войдут эти понятия, будут, по Бергсону,— как бы строго мы ни связывали заключения с посылками — также несовершенны. Поэтому Бергсон полагает, что дедукция менее всего применима в науках моральных к психологических. Казалось бы. что именно в области духа дедукция должна развиваться с наибольшей свободой, уверенностью и с наибольшими результатами. Но, по Бергсону, справедливо обратное. Дедукция «всемогуща» в геометрии, астрономии, физике — в пауках, имеющих дело с вещами внешними относительно нас. Дедукция идет в своих операциях по следам материи и подразумевается как данная вместе с пространством, «стягивающим материю».

Напротив, в науках о духовных вещах из всякого положения, удостоверенного фактически, можно дедуктивно вывести заключения, поддающиеся проверке только до известного пункта. В этой области очень скоро приходится призывать — для восполнения дедукции — «непрерывный опыт над действительностью, чтобы согнуть выведенные следствия и направить их вдоль жизненных изгибов». В науках о духовных вещах и явлениях дедукция успевает только «в той мере, в какой моральное может быть перенесено в физическое» (там же, 190: 191) или переведено в пространственные символы.

То же самое следует сказать, по Бергсону, и об индукции. И индукция не может оперировать без задней мысли о пространстве. Индукция есть интеллектуальная операция, основывающаяся «на уверенности, что существуют причины и следствия и что одинаковые следствия вытекают из одинаковых причин». Всякая индукция предполагает, что реальность может быть разложена на группы, которые практически можно считать изолированными и независимыми.

Бергсону, что и индукция может быть верной лишь в той мере, л в какой мы растворяем качественные различия в однородности пространства, их стягивающего». В конечном счете геометрия — «идеальная граница наших индукций так же, как и дедукций» (там же, 194).

Итак, логика, но Бергсону, не в меньшей степени, чем науки о специальных предметах, якобы не способна служить орудием адекватного познания реальности. Она не способна ввести в свои формы и схемы то, что делает жизнь именно жизнью, изменение именно изменением, творчество — творчеством нового в старом, развитие — развитием, а не всего лишь количественной эволюцией. Она не способна выявить реальную субординацию форм мысли, отразить реальную субординацию и непрерывную связь явлен и й.

В логике примером этой неспособности Бергсон считает господствующее в этой науке понимание отрицания. Обычные логические теории считают отрицание вполне «симметричным» утверждению. Исключая из логики рассмотрение связи логического с волей, эти теории ннтеллектуа- лизируют логику, и в частности интсллоктуализируют природу логического отрицания. Примыкая к трактовке отрицания, намеченной Декартом и Кантом, но подробно развитой в XIX в. X. Зигвартом, В. Виидельбаидом, Г. Бергманом и другими идеалистами волюнтаристического толка, Бергсон доказывает, будто отрицание есть только попытка устранить возможное утверждение. «...В то время, как утверждение относится к вещи непосредственно, отрицание имеет в виду вещь только косвенным образом, через посредство утверждения... оно отличается... от утверждения, в собственном смысле слова, тем, что оно является утверждением второй степени: оно утверждает нечто об утверждении, которое само утверждает что-нибудь о предмете» (7, 257). Отсюда Бергсон выводит, что отрицание не есть чисто интеллектуальная операция, т. е. такая, которая не была бы связана ни с каким побуждением. Отрицание всегда предполагает личность, говорящую с другой личностью, опровергающую ее и одновременно помогающую ей. Всякое отрицание выполняет два вполне определенных акта: 1) выражает интерес к утверждению — действительному или возможному, которое высказано или могло быть высказано кем-либо другим или самим лицом, высказывающим отрицание; 2) объявляет, что имеющееся налицо утверждение должно быть заменено каким-то другим. которое точно при этом не определяется. Но ни в нервом, ни во втором из этих двух актов нельзя найти, но Бергсону, ничего, кроме утверждений. То, что логики считают специфическим логическим признаком отрицания, получается только от «наложения» первого акта на второй.

Отсюда Бергсон далее выводит, что всякое отрицательное суждение всегда есть суждение о существовании (экзистенциальное суждение). Когда мы мыслим суждение «предмет А не существует», то уже одним тем, что мы говорим «предмет А», мы приписываем ему род существования, хотя бы это было существование в простой возможности. Прибавляя затем слова «не существует», мы можем понимать под этим только то, что если бы мы пошли дальше и возвели возможный предмет в реальный, то мы ошиблись бы, и что возможное, о котором мы говорим, исключено из наличной реальности, как несовместимое с ней.

Таким образом, суждения, посредством которых мыслится несуществование какой-нибудь вещи, являются «суждениями, формулирующими контраст между возможным и действительным (т.е. между двумя родами существования. одним мыслимым и другим констатируемым) в тех случаях, когда личность, реальная или воображаемая, заблуждалась, считая, что была реализована известная возможность. На месте этой возможности оказывается реальность, которая от нее отличается и ее изгоняет: отрицательное суждение выражает этот контраст, но оно его выражает в форме намеренно неполной...»: вместо того чтобы утверждать, что второй член заменяет первый, все внимание, направлявшееся с самого начала на первый, удерживают на нем. и только на нем. Так «произносят суждение о суждении вместо того, чтобы судить о вещи (курсив мой.— П. Л.)» (там же, 259; 260).

Критикуя ограниченность интоллектуалистических методов познания, их неадекватность реальным процессам жизни и реальным операциям мышления, Бергсон в то же время настаивает на том. что познание действительной сущности вещей не совершенно недоступно. Чтобы познать действительную сущность вещей, человек должен мощным волевым усилием преодолеть практическую точку зрения, отрешиться от интоллектуалистических привычек, взглянуть на вещи «незаинтересованным» взглядом. Тогда познание его станет познанием уже не одних только отношений между вещами, а познанием самих вещей. Это уже познание не посредством логических попитий, а посредством интуиции.

Интуиция — непосредственное постижение сущности вещей. Интуиция постигает жизнь как жизнь, а не как механический пространственный образ жизни, омертвляющий и искажающий творческий процесс ее развития. Но интуиция Бергсона — не чувственная интуиция Фейербаха и не интеллектуальная интуиция рационалистов XVII в.— Декарта и Лейбница. Это — алогическая интуиция романтиков, Шеллинга и Шопенгауэра. Ее условие — отказ от форм логического мышления, и прежде всего от логических форм понятия. Ее критерий — не материальная практика. а непосредственная очевидность созерцания, выключенного из всех практических отношений.

Как всякая идеалистическая теория, теория бергсонов- ского интуитивизма имеет свой гносеологический корень, вырастает из некоторой действительной черты познания, отражением которой, вернее извращением которой оно является. Для интуитивизма Бергсона эта черга — односторонность и недостаточность механистического понимания процессов жизни и развития. Опора бергсопизма и источник его обаятельности в глазах широких кругов читателей — в критике механицизма.

Но механицизм может быть предметом критики с совершенно противоположных позиций. Критиковать механицизм необходимо, нос позиций диалектического материализма, как учение, недостаток которого не в том, что это учение материалистическое, а в том. что, будучи материалистическим, оно не есть учение диалектическое. Именно так критиковали механицизм Дюринга основатели марксизма.

Однако механицизм критиковали и критикуют также с противоположных позиций — идеализма — как учение, недостаток которого не в том, что это — учение механистическое, а — прежде всего и главным образом — в том, что теоретической основой этого механицизма является материализм и предпосылка познаваемости материальных процессов в интеллектуальных формах мышления. Именно с этой последней точки зрения критикует механицизм Бергсон. Правда, он не жалеет усилий, чтобы представить свою философскую позицию как таковую, которая будто бы возвышается над противоположностью материализма и идеализма. Он-де вскрывает и критикует предрассудки и заблуждения, общие обоим этим враждую- щим направлениям. Однако усилия Бергсона тщетны. На деле все острие его критики направлено против материалистических оснований механицизма.

Несостоятельность этой критики бьет в глаза. Как идеалист, Бергсон противопоставляет друг другу практику и теорию, действие и познание. Для него, как для метафизика, незыблемой представляется антитеза: или практическое действие — и тогда невозможно адекватное познание; или адекватное познание возможно, но тогда познание это не может быть познанием, осуществляемым в формах интеллекта и интеллектуалистической логики.

Но антитеза эта — мнимая. Все задачи познания в конечном счете возникают из запросов материальной практики и в практике же находят и условия своего разрешения, удостоверение своей истинности или ложности. Из того, что механистический метод и его логика не могут дать адекватного познания жизни, следует не несостоятельность интеллекта, как такового, логики, как таковой, а только необходимость перехода от метафизической ограниченности мышления к методу мышления материалистической диалектики. Переход этот осуществляется в плане и в рамках интеллекта, логики, интеллектуальных форм мысли. Интуиция ?— там, где она имеет место, — остается интуицией интеллектуальной. Такой ее считали рационалисты древности — Платон и Аристотель. Такой ее считали рационалисты XVII в.— Декарт, Спиноза, Лейбниц. Такой ее считали даже философы романтизма — Фихте, Шеллинг. Интуиция Бергсона алогическая, антиинтеллектуалистн- ческая. Ко характеристика у Бергсона скорее напоминала бы мистическую интуицию религиозных мечтателей, если бы она не была с такой силой обращена на критику интеллектуализма. ,