К вопросу о доверии Элементарные формы социальности в современном российском обществе
Опубликовано: Куда идет Проблема массового доверия/недоверия к социальным тГи°^^н^ДИк^»ГмИТУ институтам российского общества в последнее время снова 2002 Для настоящего издания Привлекает ВНИМЭНИе СОЦИОЛОГОВ (равно как И ИХ «заказ- статья дополнена некоторыми чиков»)- Это связано с комплексом сегодняшних проблем более новыми данными.
' * , и вытекающих из них задач: определить основания слоем левада 2ооов. Левада жившегося баланса сил и тенденций в обществе, а также 2001а. О доверии, ответствен* * * ностидрутовврсальнь* пТеНЦИИ И НЗПрЗВЛСНИЯ вГО ВСрОЯТНОИ ДИНЭМИКИ В бли- механизмах, моральных осно- жайшее время и в перспективе; оценить возможности ре- ваниях социального порядка гулируемых изменений «сверху» в этих рамках; осознать в современном (-модерном». J ry г J прошедшем модернизацию) параметры и характер поддержки соответствующих ини- общсстве см: Селигмен 2002. циатив со стороны президента и его команды; оценить воз можное влияние на них со стороны общественного мнения, равно как масштабы и формы пассивного противодействия подобным шагам «верхов» на массовом уровне. Данные опросов ВЦИОМ на этот счет приводились в «Мониторинге общественного мнения» и не раз анализировались, с особенной пристальностью - Ю.А. Левадой1. Я бы хотел сейчас подойти к этой теме не столько со стороны доверия и его антропологической основы - конструкции постсоветского человека, сколько со стороны институтов, как они понимаются массовым сознанием. Мой интерес - в том, чтобы выявить возможности институционального подхода к социальной реальности современной России в дополнение к антропологическому, а точнее - связать институциональный и антропологический подходы через массовые образы (нормативные значения) социальных институтов. Для начала напомню сводные данные ВЦИОМ по проблеме доверия основным социально-политическим институтам (привожу не весь список, фигурирующий в анкетах; см. табл. i). Таблица 1. Иксом* доа#ри« социально-политическим институтам ебщмтм (отношение положительных и отрицательных ответов, ранжировано по уровню показателя в 1989 году) Год опроса 1989 1991 1993 1995 1996 1997 1998 1999 2000 2001 2002 СМИ 5.0 1.1 0.8 1.3 1.2 1.2 1.3 1.1 1.1 1.3 1.0 Армия 5.0 2.7 3.4 1.1 0.5 1.4 1.4 1.9 4.8 1.9 1.4 Церковь 4.6 4.2 2.7 5.9 1.6 3.4 2.6 2.7 3.2 3.1 3.3 ФСК (КГБ) 3.6 1.1 1.2 0.6 0.3 0.5 0.7 0.8 1.3 1.2 0.9 Правительство 2.8 0.3 0.5 0.1 0.2 0.2 0.1 0.4 1.1 1.0 0.9 Парламент 1.6 - 0.2 0.1 0.2 0.1 0.2 0.1 0.7 0.3 0.3 Милиция, суд. прокуратура 1.2 0.7 0.4 0.2 0.2 0.2 0.3 0.3 0.4 - - Как видно из таблицы, для начального этапа, в период объявленной перестройки, характерно достаточно высокое доверие большинству институтов советского общества. Показателен именно их набор в разнообразии значений, полюсом максимального доверия выступают при этом массмедиа. Но довольно быстро (уже к 1993 году) это сменяется отказом в доверии фактически всем институтам, кроме армии и церкви. Затем следует фаза короткого периода ослабления доверия даже к этим институтам (максимум отрицательных значений приходится на 1996 год), а позже армия и церковь снова становятся в общественном сознании опорными точками всей конструкции «воображаемого общества». С конца же 1999 года эту конструкцию увенчивает фигура исполняющего обязанности, а затем полновластного Президента Путина. На нынешний день лишь три названные институции остаются в зоне преобладания позитивных оценок населения (им «полностью доверяют», их безоговорочно «оценивают положительно»)2. 2 Данный феномен Я И хочу обсудить. Но ДЛЯ ЭТОГО придется Конфигурация сохраняется и на рубеже 2003-2004 годов. сделать теоретическое отступление о процессе модерниза- тол ^названным инсмту. ЦИИ В его ОСНОВНОЙ проблематике. там. вызывающим массовое Ключевая структурная проблема модернизации - сГеРе о^рибавля,от’ соединение параметров символической идентификации (критериев принадлежности и форм солидарности) с мотивами и механизмами состязательности (элементами достижительности и дифференциации). Вопрос об идеальном моменте этих процессов - рациональном компоненте социального действия - и о новых элитах и институтах, складывающихся на этой идеальной основе, уже возникал на конференциях Интерцентра (Кто и куда 2001:308-309). В структурном плане осью кристаллизации общества при этом становятся состязательные элементы действия, закрепляемые в системе социальной стратификации - в позициях элитных групп, формах выражения их социального и культурного престижа. Тем самым разрешением проблемы модернизации в плане социальной структуры выступают ключевые институты современных обществ - такие, как рынок (биржа), гласный состязательный суд, выборный парламент (групповое представительство на основе опять-таки гласного состязания партийных программ и лидеров в ходе электорального марафона). Модельным институтом, на начальных фазах модернизации притягивающим наибольшую активность акторов, становящимся сферой их наиболее успешной реализации, областью наибольших и наиболее признанных достижений здесь, видимо, является рынок. Понятно, что впоследствии именно он и принимает на себя общие согласованные значения социального института как такового, становится нормативным шаблоном для восприятия и оценки других институтов, метафорой общества в целом. Характерно, что в Америке язык торга, согласования интересов, сделки становится метафорическим ресурсом для описания не только политических или судебных институтов, но и культурных систем, казалось бы. наиболее далеких от торговли, например литературы (это показано в недавней монографии Т. Венедиктовой [см.: Венедиктова 2003]). Можно сказать, что, каковы «идеальные» значения человека, таковы и ведущие элиты данного типа общества, таковы же модельные институты его воспроизводства. Для российского, а впоследствии советского общества, для идеологии модернизации в России определяющими являются критерии символической принадлежности, формы идентификации с символическим целым. Социальные различия - кроме архаических, аскрип- тивных противопоставлений своего-чужого, высшего-низшего - непонятны для членов традиционалистского сообщества, загадочны и подозрительны для коммунитарного сознания. Осью структурации для подобного уравнительного целого (совокупности равных в своей принадлежности к нему и сплоченных этим равенством) здесь выступает однонаправленный иерархический контроль - «лестница» командного управления, возглавляемая неконкурентной фигурой вождя. Структура общества в России фиксирует принципиальный разрыв между горизонтальным и вертикальным измерениями - массой и властью. Больше того, для массового сознания вождь воплощает в себе не столько дифференцированную власть (по модели руководителя, начальника), сколько никем не контролируемую управу на власть, возможность экстраординарного ее упразднения (по типу гоголевского «ревизора»). В этом плане модернизацию по-российски можно назвать институционализацией несостязательности. Соответственно парадигмальные формы организации, модельные институты здесь — командно-приказные, однонаправленно-иерархические. В подобных условиях модельным институтом, соединяющим разные значения современного друг с другом, открывая возможности карьеры и проч., но, вместе с тем, опирающегося на старые, традиционные значения иерархического контроля и внеконкурентного господства, выступает армия. И армия не столько как социальный механизм ведения современной войны и как инновационная структура рациональной бюрократии, сколько как модель управляемого и несоревновательного коллектива, своего рода военная дружина. Глава подобной иерархии - не прагматический деятель-специалист в той или иной области, не вышедший из кругов элиты публичный лидер-демагог, а символ недифференцированной силы вместе с ничем не обоснованным и бесконтрольным правом ее применения. Признаками упорядоченности в советском обществе обладали именно такие организации, структуры такого типа. Они и оказываются теперь для большинства населения воплощением порядка, метафорой общества как такового (соответственно, по контрасту — мерой «отклонения», «бардака»). Отсюда - высокая согласованная оценка силы, ее «понятность», заведомая приемлемость и фактическое принятие. Отсюда же — всегдашний символический престиж силовых структур (но не из-за инструментальной их эффективности, и даже в отсутствие подобной эффективности — скажем, при восприятии армии в качестве «жертвы», как это было в работе массмедиа и в массовом сознании периода первой чеченской войны). Подчеркну, что армия в такого рода представлениях — именно символическая модель общества, а не реально действующий институт. Показательно, например, что россияне крайне редко отождествляют с военными политическую власть в стране и не ждут от армии самостоятельных властных шагов (см. табл. 2). Таблица 2. Когда Вы говорите «власть», то кого Вы прежде всего имеете а виду1 (январь 2001 года, N=1600; в % к общему числу опрошенных, сумма ответов превышает 100%) Президент 68 Правительство 44 Местные власти 25 Дума/СФ/ Федеральное собрание 18 Ближайшее окружение Путина 11 Милиция 11 ФСБ/армия/силовики 9 Начальство на работе 9 Суд. прокуратура 7 Олигархи 6 Криминальные структуры 6 СМИ 1 Затруднились с ответом 4 Более четырех пятых опрошенных в июне 2001 года (2000 чел.) не считают, что власть в стране должна принадлежать армии: число тех, кто одобрил бы подобную конструкцию власти, в 5,5 раза меньше. Доля тех, кто полагает, что представители армии так или иначе оказывают сегодня влияние на ситуацию в стране (чуть больше трети опрошенных в том же исследовании), равна доле тех, кто так не считает. Иными словами, армия в подобных оценках — обобщенный образ силы без власти. Вероятно, поэтому высокая оценка армии как символического образца социальной упорядоченности вполне может соседствовать в массовом мнении с представлениями о коррумпированности реальных армейских структур (более трех пятых респондентов из двух тысяч опрошенных в январе 2001 года согласны с тем, что в нынешней армии в значительной мере распространены коррупция и взяточничество). Соответственно символический престиж этого модельного института не исключает значительной настороженности россиян по отношению к реальной армейской службе и стремления большинства городской молодежи при одобрении и поддержке родителей избежать военного призыва. На подобном фоне все другие формы социальной организации в советском обществе принимали в той или иной мере адаптивно-компенсаторный характер. Однако стоит отметить, что даже заметно развившиеся в брежневскую эпоху «теневые» механизмы социального взаимодействия, казалось бы, компенсирующие общественную стагнацию, носили опять-таки несоревновательный характер. Рано или поздно это должно было привести общество к коллапсу. Различные формы привилегий и блата представляли собой подчеркнуто временное разрешение на пересечение нормативных границ, в обычной практике — запретных (метафорически говоря, были контрамаркой, но не билетом). Больше того, всякого рода символические пропуска («корочки») выдавались инстанциями власти и распорядителями ресурсов именно в знак отказа от состязательности. Они носили традиционалистский характер удостоверения в принадлежности к закрытому коллективу «приобщенных». Однако партикуляристские отношения «своих» по модели семьи, рода или клана не образуют современного, «большого» общества и не могут быть положены в основу его несущих институтов. Если говорить об антропологических моделях, лежащих в истоке модернизационных процессов дифференциации и институционализации различных типов социального действия, то центральной для Запада, видимо, является не архаическая, традиционалистская конструкция «своего» и «чужака», а символическая фигура человека как «любого и всякого», «каждого», можно сказать — «первого встречного» (в последующем развитии, если брать предельную форму, она принимает вид «массового человека»). Одно из звеньев в культурной разработке этого символического комплекса в Европе — такой герой раннебуржуазной городской драмы и протестантского назидательно-аллегорического романа, как Эври- мен (в Голландии — Элкерлейк), Имярек или Никто (Немо) — обобщенный, предельный «Другой», но не конкретный «ты», не «я» и не «он» (см.: Calmann i960: Castelli-Gattinara 1976: Koopmans, Verhuyck 1987:89-142).
Воплощенная в нем позитивная оценка «Другого», не похожего на «тебя», но столь же самоценного, как «ты», и нужного «тебе» именно в этом самостоятельном качестве, кладется в основу рационального поведения, социального взаимодействия как такового. Рамками подобного действия, набором его мотивов и ориентиров предопределяются феномены общественного успеха и признания актора. На этой основе формируются новые элиты общества, выступающие двигателями модернизации, а затем ее символами, символами успеха всего этого крупномасштабного социального процесса. В связи с этим исходная проблема доверия институтам поворачивается другой стороной: вопрос теперь не столько в том, что означает такое «доверие*, сколько в том, что значит тот или иной институт (на фоне модельных). Социологи сегодня часто имеют дело со словами (парламент, рынок, массмедиа, даже армия, церковь), обозначающими разные конструкции реальности — в России и на Западе, на первых фазах перестройки и во второй половине, тем более в конце 1990-х годов. В частности, для сравнения с данными по России (где не реже одного раза в месяц церковь посещали в 1990-е годы от 5 до 9% россиян) укажу, что в США в 1992-1999 годах еженедельно бывали в храме или синагоге 23% людей до 29 лет и вдвое больше — самых пожилых американцев (см.: Ehmann 1999). И это лишь количественные различия; если же говорить о семантическом ореоле институтов, то напомню, что в конце 1980-х годов церковь выступала в общественном мнении элементом нового, перестраивающегося социального устройства, противостоявшего традиционному советскому. Такова, в частности, была позиция демократических сил и лидеров в тот период. Сегодня ситуация - качественно иная, и церковь, церковные иерархи все чаще защищают откровенно фундаменталистские идеи, державные, агрессивнонационалистические образцы, мобилизуют, адаптируют, используют наиболее консервативные установки, оценки, настроения массовых слоев. Или взять другой институт - массмедиа. Для общественного мнения конца 1980-х годов они (прежде всего печать) были синонимом многообразия и перемен, тогда как для конца 1990-х они — и прежде всего телевизор — синоним единообразия и повторения и т.д. (см.: Кто и куда 2001:297-310). Слово «элементарные» в заглавии статьи означает не «простейшие», а «первичные», «основные». Если возвращаться к приведенным прежде данным о массовом доверии, можно сказать, что временно допущенная в конце 1980-х -самом начале 1990-х годов риторика рынка, многопартийности, парламента сменилась возвращением к прежним опорным элементам конструкции социального. Их смысловая привычность, узнаваемость, понятность для масс опознаются, в частности, в терминах «доверия». Сегодня можно говорить о нескольких символических кодах, в терминах которых массмедиа, популярные политики, «средний человек» воспринимают и описывают общество, его институты, социальную жизнь в стране. Ключевой метафорой общества выступают воплощения силы. Такова армия в качестве модели простейшего и наиболее управляемого иерархического порядка, олицетворения «своего» — как коллективное «мы», «лучшее в нас», вообще «все лучшее». Другой «ключ» к тому же символическому коду представляет фигура президента (символический образ, а не реальный чин и его носитель!). Это несущая деталь всей воображаемой конструкции общества, включая конструкцию доверия институтам. Так было уже в ельцинские времена. Можно предположить, что именно потеря доверия к Ельцину и предельно низкие оценки его перспектив накануне избирательного марафона 1996 года дали тогда наиболее низкие за все время замеров показатели массового доверия россиян ко всем институтам, включая даже наиболее значимые для них — церковь и армию. На подобном же отрыве от реальных структур любой ветви власти строится сегодня массовый имидж Путина. Но «наибольшее доверие» Путину дает и максимальные оценки доверия всем другим ведущим институтам современного российского общества - армии, органам госбезопасности. церкви, массмедиа3. Впрочем, речь должна з ИДТИ не СТОЛЬКО О доверии, СКОЛЬКО об уповании на желае- См выразительные данные но г ' этому поводу, приводимые мое: так президента даже через четыре года его руковод- ю А левадой левада 2001 9 ства россияне по-прежнему ценят не за то, что он «справ- 4 ляется с решением проблем страны», а потому что «люди надеются, что он в дальнейшем сможет с ними справить- о религии и церкви см дубим ся». И это не временная уступка, а устойчивая тенденция: 1999в Дуб*м 2000 последнюю позицию поддерживала в 2001-2003 годах втрое большая группа россиян, чем первую (см.: Общественное мнение 2003:14). Можно сказать, чем меньше президент действительно включается в последовательное решение экономических, социальных, политических и других проблем страны, кроме ее имиджа во внешнем мире, тем более высок и устойчив его рейтинг. Оценка же деятельности, например. правительства или премьер-министра, суда или милиции, как, по определению, отвечающих за повседневную ситуацию, всегда будет заведомо более низкой (речь не об их реальных успехах или провалах, а о символическом значении перечисленных институтов и фигур). Еще один символический код — другая развертка той же конструкции социального мира - репрезентирует общество в качестве «церкви». Ведущими в этой конструкции выступают магические значения нездешней силы, задающие интеграцию вокруг образа церкви и ее патриарха, т.е. - авторитарной власти и традиционно-иерархического порядка. как синонимов или олицетворений национально-государственного целого, российско-державного. коллективного «мы»4. Оба эти символических кода выступают для массового респондента как модели должного (в той же модальности, как уже говорилось, воспринимается и фигура президента страны). Обращает на себя внимание, что в обоих этих конструкциях социального мира отношения между людьми представлены как антибуржуазные, антимодерные - не достижительские, не состязательные и проч. Можно сказать и по-другому: чем дальше тот или иной социальный институт отстоит от принципов состязательности и достижительности, тем больше массового доверия ему со стороны россиян можно ожидать и наблюдать. Церковь и армия - наиболее «традиционные» из массовых институтов современного общества. Третий код — это, напротив, символический код реальности (публичной реальности, коллективных самопредставлений сегодняшнего российского общества, того, что есть). И здесь характерно не только то, что общество - в частности или даже по преимуществу, его более современные, состязательные институты, например политические партии или парламент, - понимается населением как зрелище и что это зрелище несет телевизор. Дистанцированный характер зрительства, конечно, важен. Но не менее существенно собственно содержание «спектакля», его жанровый характер. Обобщенно говоря, это жанр «бардака», «цирка». Вероятно, первые признаки подобного отношения к обществу как зрелищу (и чаще - зрелищу забавному) проявились у российского населения еще в первой половине 1990-х годов. Может быть, генеральной репетицией здесь выступила телетрансляция октябрьских событий 1993 г°Да- Видимо, с таким отношением к политической реальности можно в немалой степени связать и победу на тогдашних выборах такого виртуозного шоумена в шутовской маске, как В. Жириновский (см.: Дубин 19943:230). Дело не ограничивается тем, что телевидение отражает, показывает бардак в стране. Главное в том, что оно оценочно моделирует зрительское отношение к происходящему как комическое, шутовское, по модели нелепого гэга или шока, - представляет гаером самого зрителя (так в старинной русской лубочной картинке «Трое нас с тобою, шальных, блажных дураков» смеются не только над двумя изображенными героями-дурнями, а над смотрящим на них третьим; воспроизведено: Ровинский 1881:197). Вероятно, с подобной модальностью показа и восприятия социальной, политической, культурной жизни в России связана массовая популярность юмористических шоу, которые в 1990-х годах неизменно входят в тройку наиболее популярных у населения типов передач (желание «расслабиться», на которое ссылаются при этом опрошенные, - для социолога не столько ответ о мотивах смотрения, сколько новый вопрос: от чего и как. на каких значениях и в каких формах респонденты «расслабляются»). В число лидеров популярности у зрителей телевидения входят также политические новости (зрелище «виртуальной власти») и криминальная хроника. Подчеркнутое на экране и заранее оцененное постановщиком «спектакля» отклонение от нормы негативным образом отсылает к модельным структурам «должного» и «правильного», которые на примере армии и церкви описывались выше. Таков в сегодняшней России крайне громоздкий, смещенный механизм постепенного усвоения новых значений через их ценностное снижение, реминисценцию на прежние, привычные. Наконец, уровень повседневной реальности фиксируется индивидуальными и семейными тактиками прагматического выживания, принудительной адаптации. Подчеркну, что он, с его предельной социальной и культурной простотой, в данном случае ведущий. При отсутствии элит и неразработанности идеальных компонентов действия и образа человека (нецивилизованности практик повседневного выживания) адаптация явочным порядком становится господствующей моделью действия, воспроизводимой — в виде двойного кода пассивного приспособления — и всеми модельными институтами советского и постсоветского общества. К тому же следует учесть, что 90% россиян сегодня (данные мониторингового опроса в марте 2002 года, N = 2107) не состоят ни в каких общественных организациях. В условиях подобного дефицита институциональных систем обобщения и опосредования групповых интересов, демпфирования межгрупповых конфликтов при столкновении разнонаправленных интересов и проч. основополагающей формой социальных связей становятся замкнутые отношения «своих», в принципе не допускающие универсализации и препятствующие социальному достижению, культурному рафинированию (подробнее см.: Гудков, Дубин 2002а). Предельно ограниченные ресурсы несимметричного и однонаправленного обмена (блат, взятка, «благодарность») мобилизуются при этом людьми для обеспечения минимального уровня социальных благ, как будто положенных всем. Однако эти блага могут быть добыты лишь большими усилиями и при условии, что доступ к ним наделен значениями особого, неординарного, в этом (только в этом!) смысле — персонализированного. Более низкая по статусу просящая сторона стремится разорвать отношения анонимности с инстанциями власти, распорядителями элементарных ресурсов («вы меня помните?»), тогда как распорядители, напротив, стараются придать отношениям с просителем анонимный характер («много вас тут...»). Областями так или иначе обобщенного, относительно рационального и калькулируемого поведения становятся отношения, находящиеся на грани или за чертой законности. И наиболее формализованными, четко таксированными среди подобных отношений в обход закона выступают опять-таки именно те, которые хоть как-то предохраняют индивида от принудительного и безальтернативного воздействия командно-иерархических отношений, основного и простейшего кода социальности в России. Такова практика обеспечения отсрочки или освобождения от срочной службы в армии. Фактически взятка — доверительный обмен, видоизмененный вариант традиционного «выкупа» — представляет здесь плату за уклонение от общего (всеобщего, универсального). Предмет статьи, опирающейся среди прочего на данные последней волны опроса по программе «Советский человек» и написанной в рамках этого многолетнего исследовательского проекта. — не сама конструкция идентификации россиянина и не содержательный состав значений, которые в эту конструкцию входят. Меня здесь в большей степени интересуют институциональные механизмы поддержания и воспроизводства коллективной идентичности российского социума, прежде всего работа массмедиа. а также перемены, которые произошли в их деятельности, в составе, установках и оценках их публики, т.е. в процессах коммуникаций между группами и слоями, на протяжении 1990-х годов. Иными словами, речь пойдет об уровнях (рамках) идентификации и формах (каналах) коммуникации.