Неориторика

После Второй мировой войны стала очевидной необходимость возвращения к идее риторики. Но развитие риторики тормозилось отсутствием риторической теории аргументации. Поэтому значение «Трактата об аргументации» X.

Перельмана и Л. Ольбрехтс-Титека трудно переоценить. Даже если не принимать понимание риторики как методологии аргументации в гуманитарных науках, которое, впрочем, имеет весьма серьезные основания, сама постановка проблемы универсальности публичной аргументации, которая является словесной техникой, направленной на реальную и ограниченную, частную аудиторию, открывает принципиально новую перспективу риторического исследования.
X. Перельман и Л. Ольбрехтс-Титека следующим образом формулируют принципы риторической теории аргументации:
«Публикация трактата, посвященного аргументации и ее связи с древней традицией греческой риторики и диалектики, является разрывом с исходящей от Декарта концепцией рационализма и рационального доказательства, наложившей свою печать на западную философию
1
трех последних веков .
Действительно, в то время как никому не придет на ум отрицать, что способность обсуждать и аргументировать — отличительный признак разумного существа, изучение средств обоснования, которые используются для присоединения (adhesion), в течение трех столетий было в полном пренебрежении у логиков и теоретиков познания. Этот факт определяется тем, что есть нечто необязательное в аргументах, которые используются для обоснования тезиса. Сама природа обсуждения и аргументации противостоит обязательности и очевидности, ибо 1

не обсуждают там, где решение необходимо, и не аргументируют против очевидности. Область аргументации — правдоподобное, приемлемое, возможное в той мере, в какой это последнее не поддается удостоверению подсчетом. Итак, концепция, ясно высказанная Декартом в первой части „Рассуждения о методе”, — принимать „почти как ложное все, что является лишь правдоподобным”. Именно он, сделав очевидность признаком доказательности, пожелал рассматривать как рациональные лишь демонстрации, которые, исходя из ясных и отчетливых идей, распространяют посредством аподиктических доказательств очевидность аксиом на все теоремы.
Рассуждение more geometrico стало образцом, который был предложен философам, желающим сконструировать систему мысли, способной обрести достоинство науки. Рациональная наука, действительно, не может удовлетвориться более или менее правдоподобными мнениями, но вырабатывает систему необходимых пропозиций, которая была бы обязательной для всех разумных существ и согласие с которой неизбежно. Из этого следует, что несогласие — признак заблуждения.
„Каждый раз, как два человека выносят об одном и том же предмете противные суждения, очевидно, — говорит Декарт, — что один из них ошибается. Более того, возможно, что никто из них не обладает истиной; потому что если имеется ясный и точный взгляд, его можно представить противнику таким образом, что он будет вынужден убедиться” *.
Для приверженцев экспериментальной и индуктивной науки необходимость пропозиций менее значима, чем их истинность, их соответствие фактам. Эмпирик рассматривает как доказательство не „силу, которой разум уступает и оказывается вынужденным уступить, но силу, которой он должен был бы уступить, силу, которая не может быть отвергнута и потому согласует его веру с фактом” . Если очевидность, которую он признает, является очевидностью не рациональной, а скорее чувственной интуиции, если метод, который он предписывает, является методом не дедуктивных, а экспериментальных наук, он в не меньшей мере принужден к тому, чтобы значимыми были только доводы, признаваемые естественными науками.
Рационально в широком смысле слова то, что соответствует научным методам, и работы по логике, посвященные исследованию средств доказательства, ограничены в основном изучением дедукции и обычно дополняются указаниями не индуктивные обоснования, сводимые, впрочем, к средствам не конструирования, а верификации гипотез, и очень редко отваживаются на изучение средств доказательства, которые используются в гуманитарных науках. Действительно, логик, вдохновленный картезианским идеалом, чувствует себя уверенно лишь [162] в изучении доказательств, которые Аристотель определял как аналитические, все другие средства не имеют того же характера необходимости. И эта тенденция еще более проявилась в течение века, когда под влиянием логиков-математиков логика была ограничена формальной логикой, т. е. изучением средств доказательства, которые используются в математических науках. Из этого следует, что рассуждения, чуждые чисто формальной области, ускользают от логики и, следовательно, также и от разума. Этот разум, который, как надеялся Декарт, позволит, по крайней мере в принципе, решить все проблемы, которые стоят перед человеком и решением которых уже обладает Божественный Разум, все более и более ограничивался в своей компетенции, вплоть до того, что все, что ускользает от формальной редукции, представляет для него непреодолимые трудности.
Следует ли из этой эволюции логики и из ее несомненных достижений сделать вывод, что разум полностью некомпетентен в областях, которые ускользают от вычисления и в которых ни эксперимент, ни логическая дедукция не могут дать нам решения проблемы и мы вынуждены предать себя иррациональным силам, нашим инстинктам, подсознанию и насилию?
Противопоставляя волю пониманию, дух проницательности духу геометрии, сердце рассудку и искусство убеждения искусству принуждения, Паскаль пытался даже избежать признания недостаточности геометрического метода выводом о том, что падший человек более не является полностью разумным существом.

В аналогичных целях строятся соотносящиеся кантовская оппозиция веры и науки и бергсоновская антитеза интуиции и разума. Но идет ли речь о философах-рационалистах или о тех, кого считают антирационалистами, все они этим ограничением, навязанным идее разума, продолжают картезианскую традицию.
Нам представляется, напротив, что именно здесь неправомерное и совершенно необоснованное ограничение области, на которую распространяется наша способность рассуждения и доказательства. Действительно, хотя еще Аристотель анализировал диалектические доводы наряду с аналитическими — те, что относятся к правдоподобному наряду с необходимым, те, что служат для обсуждения и аргументации, наряду с теми, которые используются для демонстрации, — посткартезианская концепция разума обязывает нас привносить элементы иррационального каждый раз, как объект познания не очевиден. Поскольку эти элементы содержатся в трудностях, которые следует преодолеть, как воображение, страсть, суггестия, или в подсознательных источниках, как сердце, милость, Einfuhlung (внутренняя близость. — А. В.) или берг- сонианская интуиция, эта концепция вводит дихотомию, совершенно искусственное и противоречащее действительному движению мысли разделение человеческих способностей.
Именно идею очевидности как характеризующую доказательство следует отвергнуть, если мы хотим дать место теории аргументации, которая допускает применение разума в руководстве нашими действиями и во влиянии на действия других. Очевидность понимается одновременно как сила, которой всякий нормальный разум обязан уступить,
1
и как знак истинности того, что принудительно поскольку, очевидно . Очевидность объединяет психологию и логику и позволяет перейти от одной из этих плоскостей к другой. Всякое доказательство сводится к очевидности, и то, что очевидно, совершенно не нуждается в доказательстве: это непосредственное применение Паскалем картезианской
2
теории очевидности .
Уже Лейбниц восстал против этого ограничения, которое пытались навязать логике. Он действительно хотел, чтобы „демонстрировали или давали средство демонстрации всех аксиом, которые не первоначальны, не придавая значения мнениям, которые имеют о них люди, и не заботясь, одобрят они их или нет” ‘.
Итак, логическая теория доказательства развивалась, следуя Лейбницу, а не Паскалю, и не приняла положения о том, что очевидное не нуждается в доказательстве; равным образом теория аргументации не может развиваться, если всякое доказательство рассматривается как редукция к очевидности. Действительно, предмет этой теории — изучение дискурсивных техник, позволяющих, побудить или усилить присоединение умов к положениям, которые представляются на их усмотрение (assentiment). Присоединение умов характеризуется тем, что его интенсивность различна: ничто не обязывает нас ограничивать наше исследование частной степенью присоединения, определяемой очевидностью, ничто не позволяет нам рассматривать a priori как пропорциональные степень присоединения к положению и его вероятность и отождествлять очевидность с истинностью. Хороший метод — не смешивать в начале аспекты рассуждения, относящиеся к истине, с аспектами, относящимися к присоединению, но изучать их в отдельности, чтобы далее свободно заняться их возможными взаимодействием и соотношением. Только при этом условии возможно развитие теории аргументации, имеющей философское значение.
Если в течение трех последних веков появились церковные исследования, которые занимаются проблемами, поставленными верой и проповедью4, если XX в. можно определить как век массовой рекламы и пропаганды и если многочисленные работы были посвящены [163] [164] [165] [166] этой теме1, то современные логики и философы совершенно не интересуются нашим предметом. По этой причине наш трактат обращается главным образом к умственным интересам Ренессанса и, еще далее, к интересам греческих и латинских авторов, которые изучали искусство убеждения и воздействия, технику обоснования и дискуссии. Это также основание для представления нашего предмета как новой риторики.
Наш анализ касается доводов, которые Аристотель называет диалектическими, которые он исследует в „Топике” и пользу которых он показывает в своей „Риторике”. Это обращение к терминологии Аристотеля оправдано близостью теории аргументации к диалектике, понимаемой вслед за самим Аристотелем как искусство обосновывать исходя из общепринятых мнений (evXo^oq) . Но некоторые соображения побудили нас предпочесть сближение с риторикой.
Первая — возможность смешения, которое может принести это возвращение к Аристотелю. Ибо слово диалектика служило в течение веков для обозначения логики как таковой; со времен Гегеля и под влиянием доктрин, которые он инспирировал, это слово приобрело смысл, весьма далекий от первоначального и также широко распространенный в современной философской терминологии. Иначе обстоит дело со словом риторика, философское употребление которого настолько впало в забвение, что оно даже не упомянуто в философском словаре
А. Лаланда: мы надеемся, что наша попытка оживит эту славную вековую
з
традицию» .

<< | >>

↑

Источник: Волков А.А.. Теория риторической аргументации. 2009

Еще по теме Неориторика:

- История русского языка - Лингвистика - Перевод и переводоведение (Английский язык) - Прикладная лингвистика - Риторика - Русский язык - Социолингвистика -