МЫШЛЕНИЕ И ЯЗЫК ЮРИСТОВ

Как известно, сферу профессиональной юридической деятельности составляют технологии разрешения социальных конфликтов в области законодательства, управления, судопроизводства, а также в частной жизни1.

Непрерывное взаимодействие общей формы и противоречивых индивидуальных интересов, искусство создания рациональных юридических конструкций и их умелого приспособления к самым разнообразным ситуациям формирует особый тип профессионального юридического мышления. Например, действия того, кто тайно изымает имущество без ведома его владельца, отличаются от действий того, кто принял имущество, добровольно отданное владельцем, а потом отказался вернуть данное имущество3. Юрист должен не просто по-житейски понимать это — ему необходимо подобрать с лова-термины, чтобы обозначить соответствующие действия, точно установить их место в системе правовых явлений и категорий, обосновать определенную позицию по отношению к таким действиям и, наконец, авторитетно высказаться по поводу совершения подобных действий в той или иной конкретной ситуации. Сформировавшееся в процессе эволюции права профессиональное юридическое мышление характеризуется особой предметно-целевой направленностью и специфическими схемами рассуждений. По традиции, заимствованной из римского права еще в XII— XIII вв., юрист — это тот, кто «по заданию политической власти разрабатывает и применяет правовые нормы, которые управляют одновременно разделением труда и сотрудничеством между людьми181. В соответствии с такой высокой миссией мышление юриста ориентировано на твердо установленные факты, на выявление и оценку актуальных общественных потребностей, с тем чтобы создать единый, стабильный и целесообразный порядок поведения людей, поддерживаемый авторитетом государства.

Юридическое мышление всегда выражается в языке— «по необходимости сложном и риторическом»2, так как требуется точно передать многие детали и подробности человеческих отношений, указать путь к справедливому разрешению споров с учетом жизненно важных интересов личности и общества в целом. По сути, в юридическом языке должна быть зафиксирована профессиональная картина мира — «правовая система в форме общих принципов, а также общих и специальных понятий, находящихся в определенном подчинении друг другу»3*

Напри мер , в английском языке наряду с глаголом to kill — убить существует еще одно слово, имеющее более яркую негативную социальную окраску: to murder— совершить убийство. В обществах, которые находятся на сравнительно невысоком уровне правового развития, языки не знают подобных смысловых различий.

Еще один пример: в решениях Европейского суда по правам человека, опубликованных на английском языке, нередко встречается существительное Government в единственном числе, а относящийся к нему глагол аге— во множественном. У переводчиков на русский язык возникают сомнения, можно ли сказать они — правительство, но все становится ясно, если принять во внимание, что в данном контексте под термином Government имеется в виду не только правительство, а все органы власти государства.

Подобная неоднозначность выражения, множественность точек зрения обязательно учитываются юридическим мышлением, которое как раз и направлено на устранение возникающих неопределенностей, на согласование позиций и компромисс интересов. Благодаря этому и решаются конкретные вопросы многогранной жизни общества, Юристы используют два логико-методологических стандарта: 1)

юридическое рассуждение на основе приложения известных норм закона к разнообразным фактам (этот стандарт исторически сложился в системе романо-гер- манского права); 2)

юридическое рассуждение с использованием прецедента (данный тип мышления характерен для системы англосаксонского права).

Под юридическим рассуждением здесь подразумевается «последовательность констатаций, имеющих значение и четко соединенных друг с другом в соответствии с определенными принципами; последовательность, которая позволит прийти к выводам и решениям*19.

Юрист, действующий в системе романо-германско- го права, где соблюдается принцип первичности законодательства и вторичности судебной практики, мыслит дедуктивно, от общего к частному. Его задача — определить круг фактов, необходимых для решения дела, проанализировать их свойства; выбрать норму права, которая должна быть положена в основу рассматриваемого дела, и вынести властное решение, связывающее норму права с конкретным случаем. Юрист рассчитывает прежде всего на законы, на их однозначный смысл, выявляемый при толковании, и гарантирует надежность применения норм справедливостью своих суждений и тонкостью своего анализа.

В системе англосаксонского права, где главенствующая роль признается за судебным прецедентом, логика иная. Юридическое мышление индуктивно, осуществляется от частного к общему, поскольку используемые законодателем формулировки считаются принципиально открытыми для переосмысления, наполнения новым содержанием20» Юрист устанавливает ключевые аналогии и от них переходит к общей классификации. Суть дела — в движении понятий, которые формируются по мере сравнения: между ситуациями усматривается сходство, определяется правовая норма для первой ситуации, затем данная правовая норма применяется ко второй ситуации- Положение, бывшее описательным для первого случая, далее становится нормой права и применяется к следующей аналогичной ситуации. «Слова изменяются, чтобы вместить тот смысл, который вкладывает в них общество

По-видимому, именно эта ориентация на смысловую изменчивость стала основой для образа «собачье право» — так в свое время называл прецедентную систему Дж. Бентам, считавший, что создание норм «без короля, парламента и народа* можно сравнить с созданием хозяином «законов для своей собаки»21.

В современных условиях наблюдается некоторое сближение романо-германской и англосаксонской правовых систем, что влияет также и на логику правового мышления. Однако в любом случае, независимо от последовательности рассуждений, юрист оперирует «правилами, облеченными в форму правового языкаИ. Возникший в связи с правом, этот язык активно используется в процессе правового воздействия на общественные отношения и, соответственно, показывает все изменения, происходящие в правовой системе. Ключевые слова в языке права — это всегда «сигналы* определенного юридического мировоззрения, выражающие духовно-нравственные идеалы общества и моральные принципы, осознанные человеческим разумом и воспринятые данной правовой системой, В правовом языке неизбежно отражаются также деформации правосознания, цо какой-либо причине возникшие в обществе.

Так, российская правовая система исторически развивалась в рамках континентально-европейской традиции- Юридическое регулирование построено на писаном законе, и правовое развитие идет от понимаемого обществом так или иначе права, от того, что есть право в сознании всего общества и индивида, к закреплению этого права в законе. Восточные славяне считали право происходящим от Бога, У христианских народов Европы полностью совпадает словесное обозначение правой стороны тела и права как совокупности юридических норм или эти слова имеют одно значение. Согласно традиционным воззрениям, за правым плечом человека пребывает светлый ангел, за левым— демон22.

Действительно, противопоставление правого и левого, в котором конкретизирована противоположность благоприятного и неблагоприятного (жизнь—смерть, добро—зло, счастье—горе, чет—нечет и т. п.), было особенно характерно для эллинистической культуры и потому получило наиболее широкое распространение в связи с принятием христианства. Однако задолго до этого, еще в языческие времена, славянам было известно весьма близкое по содержанию понятие святости, выраженное архаическим корневым элементом $v$t — процветающий. Так обозначали возрастание, набухание, вспухание, существенное увеличение объема либо иных физических параметров, воспринимавшееся как результат действия особой жизненной силы. Первоначально святость ассоциировалась с обожествляемым плодородием, затем были развиты и другие метафорические значения: совер- шенство, непорочность, нравственная чистота, праведность и вообще все заветное, почитаемое, дорогое, связанное с истиной и благом («энергетическое возрастание*, «светолучение»).

Впоследствии идея святости, восходящая к язычеству, легко соединилась с аналогичным христианским образом «всеединства сущего» — Истины, Красоты и Добра. «Эта метафизическая триада есть не три разных начала, а одно, — поясняет русский философ П. А. Флоренский- — Это одна и та же духовная жизнь, но под разными углами зрения рассматриваемая. Духовная жизнь как из «Я» исходящая, в «Я* свое средоточие имеющая — есть Истина. Воспринимаемая как непосредственное действие другого — она есть Добро. Предметно же созерцаемая третьим, как вовне лучащаяся, — Красота*23.

Способный познавать и осуществлять Истину, человек не есть преходящий экземпляр общества. В своем разумном сознании и нравственной свободе он обладает бесконечными возможностями самосовершенствования. Силой истинной веры, воображения и творчества человек преобразует по образцу Красоты не соответствующую ему действительность, воплощает ее в реальных явлениях. При таком самоутверждении человек имеет право и обязанность отстаивать свою индивидуальность, независимость от дурного закона общей жизни, но не отделять свое благо от истинного блага всех живущих, П. А. Флоренский: «Мы нужны миру столько же, сколько и он нам; вселенная от века заинтересована в сохранении, развитии и увековечении всего положительного и достойного в нашей индивидуальности, и нам остается только принимать возможно более сознательное и деятельное участие в общем историческом процессе — для самих себя и для всех других нераздельно»24.

Эти представления, составившие основу всей духовной культуры русской нации, были сформированы в общественном сознании уже к середине XI в. и сосредоточены в главном мировоззренческом концепте «святой правды?», или «правды-истины». Ее понимали в первую очередь как особую жизненную позицию и высший нравственный идеал поведения, «Крепкий душою, твердый верою, смиренный умом, ни ласканию повинуяся, ни прельщения бояся»25, — говорит летописец.

По мере развития общества и совершенствования духовной личности, способной к внутренней оценке своих поступков, постулат правды-истины переместился из сакральной сферы сознания в морально-нрав- ственную, а затем и в правовую. «Понятие неправды и ее отрицания, права, сначала этическое, стало юридическим

Идеи истинности и абсолютной реальности, имеющей непосредственное отношение к каждому человеку, соединились в легально-нравственном термине правда, который происходит от общеславянского *ргаиг — прямой, правильный, настоящий — с развивавшимися в различных контекстах употребления смысловыми оттенками «добрый», «честный», «порядочный», «выдающийся по силе и изобилию», «деятельный», «смелый», «стремящийся вперед».

Одним и тем же термином обозначалась и правда жизни, понимаемая как свободное самоотречение личности во имя общего блага, и правда в юридическом аспекте, трактуемая как важнейший принцип общественной справедливости, а также как установление, суд. Отсюда было образовано отвлеченное понятие право в смысле правосудие, справедливость; признанная обычаем или данная кем-либо власть, сила, воля, свобода действия; власть и воля в условных пределах.

Это обстоятельство всегда подчеркивали русские философы, постоянно напоминая, что единственный язык, в котором есть общий корень у слов право, справедливость, правосудие и правда, — это рус- ский26. Здесь, как отмечает Т. Г. Морщакова, «мы имеем богатую культурную традицию. В традиции у нас есть стремление к тому, чтобы правда и справедливость воплощались в праве»27.

Ключевое понятие правда, объединившее познавательную категорию истины с этической категорией справедливости, предопределило восприятие правовой действительности. Именно в этой области были сосредоточены поиски идей общеобязательного для всех права, оптимальных правовых форм организации общественной жизни, «Русское право, в отличие от западного, в большей мере учитывало нравственно-моральные ценности своего времени»28, — пишет об этом B,

А, Рогов.

Такая установка повлияла на развитие смыслового строя русского юридического языка.

Отрицательный смысл слоьа «неправда» («кривое», «левое») отразился, в частности, в терминологической специализации слова «обида» как недифференцированного обозначения всех правонарушений. Форма обида образована из обвидети = видеть не прямо, а «вокруг», «по-кривому», т. е. искаженно; отсюда и обидный приговор = неправосудный, обидная цена = убыточная и т. п. (всякая неправда, то, что оскорбляет, бесчестит, порицает, причиняет боль, нравственные страдания).

Идея слова «кривда» передается также выражением кривое целование « лжеприсяга (крестное целование — важная форма доказательств в судебной процедуре) и словом вор9 производном от вьрати/завере- ти, т. е. говорить (а значит, и действовать) не прямо, а витиевато, вводить в заблуждение, в состояние неправды: первоначально вор — тот, кто вносит разлад, дезорганизует упорядоченную жизнь (вплоть до XVII в. термин вор - преступник вообще).

Связанный с категориальным строем общественного сознания, с юридическим мировоззрением и со стилем мышления законодателя, русский юридический язык формировался системно, поскольку для каждого вновь возникавшего правового понятия разрабатывались свои типы и средства языкового выражения: ограниченный и устойчивый лексикон, характерная синтаксическая сочетаемость и синонимика, специфические синтаксические конструкции. Постоянное клишированное употребление языковых средств для описания одной и той же ситуации, в одном и том же контексте не стимулировало широкого развития переносных значений, но ускоряло процессы специализации определенных словесных форм в качестве конструктивных элементов юридического языка.

Например, сочетание правда русская стало источником для образования конструкции дати правду (относиться справедливо), параллельно использовалась синонимичная формула правду дати (оправдать, удовлетворить судом), по синтаксической аналогии — правду взяти (добиться права, пользоваться правами); а также синонимический ряд, обозначавший лжесвидетельство: на правду не стати—противу правды молвить—не на Правде (тенденция к экономии языковых средств, к более кратким способам выражения); продать вдернь—одерень—одернити—дерноватый холоп, дерноватая грамота (понятия связаны с правом зе- мельной собственности; клятва на куске дерна была обязательной частью ритуала; разрешая споры о земельной собственности, клали на голову дерн, чтобы сила земли либо подтвердила правильность требования, либо покарала лжеца).

Некоторые представления о траектории развития смыслового строя русского юридического языка можно получить по методу функциональной реконструкции.

Так, современные термины клевета и вина восходят к одному и тому же архаическому символу вязания, витья, некогда выражавшему взаимные отношения лиц. Сильный представлялся имевшим возможность повить, повязать, т, е. укротить слабейшего, подчинить его своей воле, приобрести над ним власть, сделать его повинным (первоначальный смысл — «обязанным кому-либо», откуда и известное пови- нить — возложить на лицо бремя уголовно-правовых последствий)- Отвлеченное значение «вязание — власть» опредмечивалось в образах узла, веревки и ключа (ключ — от клевати — завязать, закрепить веревку): например, купля-продажа скота сопровождалась особой церемонией передачи веревки, на которой была приведена скотина; а тот, кто привязывал к себе ключ, тем самым публично демонстрировал право собственности на имение, откуда и ключ как символ хозяйственных полномочий в терминах древнерусского права даться на ключ, привесить ключ, рабство на ключу раб неключимый*.

Под влиянием религиозной идеологии развивался еще один символический ряд — «вязание», «замыкание на ключ» уст человеческих, ибо «необузданный язык — сокрушение духа»: выразив греховные помыслы в слове, легко перейти к любому «богомерзкому» делу. Чтобы этого не произошло, в системе уголовных наказаний предусматривалось урезание языка, применявшееся по рекомендации церкви30.

Установление религиозного запрета на пустую, вздорную речь со временем трансформировалось в светское юридическое понятие клеветы — термин образован от того же глагола клевати (ср. однотипные словообразовательные модели в словах суета, нищета).

В цепочке смысловых преобразований от узла и ключа до вины и клеветы отражена формализация значения слов, специализировавшихся на закреплении и передаче правовой информации. По мере развития общества и государства в системе национального языка происходило постепенное функциональное обособление языковых средств, которые отличались повышенной концентрацией смысла, так или иначе соотносимого с социальным опытом правового регулирования.

Подобная смысловая специализация была закономерна в связи с необходимостью наиболее полного и точного отражения в слове различных идей и представлений, возникавших в ходе создания, применения, объяснения и обоснования правовых норм.

Система языковых средств выражения правовой информации в общих чертах сложилась к концу XV в. — в тот период, когда обычное право утратило свое, прежнее значение, а государственное законодательство развивалось весьма интенсивно- Его юридический уровень был достаточно высоким, поскольку в Русском государстве существовали квалифицированные юристы. Язык русской юриспруденции отличался особым словарем, устойчивыми фразами-клише и постоянными синтаксическими моделями, а также определенной длиной предложения, которая, как правило, превышала обычную в связи с необходимостью более точной передачи правовой информации. В период формирования национального литературного языка, а также во время становления его стилевой системы (XVII—XIX вв.) все эти черты были восприняты официально-деловым стилем.

В ключевых словах юридического языка своеобразно отражается сложная, конфликтная реальность, что особенно заметно в ситуациях перехода из одного политико-экономического и государственно-правового состояния в качественно иное. Так, к традиционному для русского сознания слову правда апеллировал марксизм, идеи которого распространялись в России через газету с соответствующим названием. Оно не могло не повлиять на массовое сознание — слово правда всегда воспринималось символически-возвышенно, в связи с духовными ценностями всей русской нации. «Весь русский народ, — писал Вл. Соловьев, — верует, что правда, сама по себе, сильнее неправды и для борьбы с неправдой не нуждается в насилии, верит в превосходство святой любви и милосердия, как идеал безусловный, не допускающий ничего, где ложь»31.

Однако в марксистской трактовке, по сути, любовь к истине подменялась целями классовой борьбы пролетариата, ориентированной отнюдь не на достижение гражданского согласия (русская идея соборности), а на жестокое подавление, уничтожение буржуазии и всех «эксплуататорских классов».

Осмысленная в аспекте «революционной целесообразности», идея правды получила принципиально отличное от традиционного содержание, хотя для его выражения и продолжали использовать прежнее слово. Такая ситуация конфликта мировоззренческих позиций, стоящих за одним и тем же языком, весьма характерна для периодов, когда «выбитое из рамок исторических традиций общество переживает глубокие потрясения»32. Слово в подобных случаях определяет взгляд на реальность и оказывается важнейшим фактором, формирующим общественное сознание.

Например, сочетание прежнего мысленного образа «правда — святое дело» с новым «правда — классовая борьба» дает хорошо известный аристотелевский силлогизм: получается, что классовая борьба — святое Дело.

Вслед за этим происходят и смысловые изменения в юридическом языке. Его доминантой становится иной смысл понятия «применение силы, борьба» — подавление чуждых классов. Государство — аппарат насилия и подавления, право — воля господствующего класса, возведенная в закон, сам же закон — выражение * силы советского строя», «непреклонной решимости завершить борьбу построением бесклассового коммунистического общества»; «инструмент социалистической переделки человека», применяемый «в соответствии с революционными целями, т, е. теми целями, которые стоят в каждый данный исторический момент перед социалистической революцией».

Иной смысл понятия «сила» ориентировал на определенный тип правопонимания, под влиянием которого в юридическом языке развивалась новая терминология: враг революции или народа (п. «л» ст. 25 Руководящих начал по уголовному праву РСФСР от 12 декабря 1919 г.), враги народа (ст. 131 Конституции СССР 1936 г»), кулацкие элементы (ст. 61 УК РСФСР 1926 г.), расхитители народного добра (постановление ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 г., Указ Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 г.) и т. п.

В Смысловой структуре этих и подобных слов фактически уже запрограммированы неправовые ассоциации: если враг у то его необходимо устранить, уничтожить; элемент — даже не человек, не личность и тем более не лицо — субъект права, формально равный другим субъектам; расхищение народного добра наказуемо, тогда как экспроприация экспроприаторов оправданна и т. п.

Юридический язык — хотя в данном случае точнее было бы говорить о зафиксированных словом деформациях правосознания — задавал классово-политическую точку зрения на все обозначаемое, тем самым точно отражая правовую систему того общества, в условиях которого он функционировал.

Со сменой принципов, конституирующих понимание права, меняется и смысловой строй юридического языка, а также наблюдаются определенные лексико- грамматические вариации, поскольку новые ключевые слова имеют свое специфическое значение, обладают иными возможностями синтаксической сочетав- мости и т. д. Современная действительность, как известно, вновь ставит проблему трансформации юридического языка. Так, действующее законодательство, юридическая наука и правоприменительная практика оперируют понятиями приоритет прав и свобод человека и гражданинат разделение властей, акционерное общество, брачный договор, предпринимательская деятельность гражданина (ср, частнопредпринимательская деятельность как уголовно наказуемое деяние по ст. 153 УК РСФСР 1960 г.) и т. п.

В то же время юридический язык способен оказывать и обратное влияние на правовую систему общества. Дело в том, что слова, используемые в ходе конструирования права и его институтов, задают те или иные схемы восприятия действительности, например: право—справедливость—истина; право—справедливость—революционная целесообразность; право— справедливость—безусловное признание, уважение и соблюдение прав человека; наказание—возмездие; наказание—устрашение; наказание—кара; наказание— восстановление социальной справедливости и т. п.

Поддерживаемые фактом связи с высшим авторитетом государственной власти, такие концептуальные схемы вскоре становятся неотъемлемой частью общественного сознания. Они играют роль своеобразного ?культурного реформатора» социальной жизни и в той или иной степени воздействуют на принятие различных нор- мотворческих и правоприменительных решений,

К использованию слова в юридическом языке необходимо относиться с особой осторожностью. Нельзя забывать, что через слово и законодатель, и правоприменитель получают доступ к специфическим механизмам управления мышлением и убеждениями людей, к власти над общественным сознанием. От того, какими способами законодатель конструирует правовые понятия, зависит интенсивность информационного влияния права и эффективность правового регулирования в целом.