2. Социальная психология против среднего пути?

Красивые слова—“тайны, сокрытой в душе России”, принадлежат Н.А.Бердяеву, одному из самых оригинальных русских философов, которому лучше, чем кому-либо удалось проникнуть в секреты психологии русского народа.

Они раскрыты во многих его трудах, в том числе и особенно выпукло в работе “Судьба России (Опыты по психологии войны и национальности)”.
Ознакомление с трудами Бердяева позволяет сделать вывод о том, что при рассмотрении своеобразия русской общественной психологии нельзя ограничиваться лишь общеизвестным марксистским тезисом—общественное бытие определяет общественное сознание. Узость такого подхода проявляется в том, что на формирование национальной психологии, повлияли, наряду с общественным бытием, и географическая среда, и само общественное сознание. Из форм общественного сознания на формирование общественной психологии русских наибольшее влияние оказала религия и политика. На этом моменте специально остановимся позднее. Начнём пока с рассмотрения общественной психологии как отражения общественного бытия. Особенности русского бытия всегда находили себе отражение в русской литературе и философской мысли. Своеобразное положение России на стыке Запада—Востока, Европы—Азии инициировали настроения, мысли и чаяния русских людей и основные вехи исторического развития страны были выражены во взглядах западников и славянофилов.
Особенности не столько географического положения России, сколько обусловленные прежде всего социальными причинами, послужили определяющими факторами своеобразия психологии русского народа, его души. Помня, не забывая об этом, однако остановимся пока на кратком освещении понимания данного вопроса Бердяевым—величайшего знатока величия души русских.
Россия остаётся неразгаданной тайной в силу её исключительной противоречивости, антиномичности. Душа России необъяснима никакими доктринами, о чём хорошо сказал поэт Ф. Тютчев:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать -
В Россию можно только верить.

Недоктринальность, необычность России—в её сверхпротиворечивости, следовательно, сверхдиалектичности, переходящей в свою противоположность—сверхметафизичность. В чём своеобразие такого сочетания невозможного—сверхдиалектичности и сверхметафизичности, короче говоря, абсурда? Примерно как в театре абсурда французского автора Ж.Ануя. Потому Россия непостижима для привычного ума, её не понять с помощью известных, даже необычайно значительных в том числе и марксизма.
Вот где истоки, как мне кажется, отхода и отказа Бердяева от марксизма. Он отметил антиномии, противоречия русской жизни, непривычные для здравого ума, трудно объяснимые с его помощью. Русский дух двойственен, что ясно видно в самой характерной национальной идеологии—славянофильстве и у величайшего национального гения—Ф.Достоевского—русского из русских. Вся парадоксальность и антиномичность русской души нашли отражение в его произведениях: бездонная глубь и необъятная высота духа сочетаются с какой-то низостью, неблагородством, отсутствием достоинства, с рабством. Бесконечная любовь к людям, поистине Христова любовь, сочетается с жестокостью, ненавистью к человеку. Жажда абсолютной свободы во Христе (Великий Инквизитор) мирится с рабьей покорностью...
Начнём с первой антиномии русской жизни, по Бердяеву. Её суть выражает несовместимость крайностей анархизма и тоталитаризма в России. Тезис: “Россия—самая безгосударственная, самая анархическая страна в мире. И русский народ—самый аполитический народ, никогда не умевший устраивать свою землю. Все подлинные русские национальные наши писатели, мыслители, публицисты—все были безгосударственниками, своеобразными анархистами. Анархизм—явление русского духа... Славянофилы и Достоевский—такие же в сущности анархисты, как Михаил Бакунин или Кропоткин. Эта анархическая русская природа нашла себе типичное выражение в религиозном анархизме Льва Толстого”.[23] Русская интеллигенция в лучшей своей части стремилась к абсолютной свободе и правде, несовместимой ни с какой государственностью. Народничество—явление тоже безгосударственное и характерно русское, незнакомое Западу.
Антитезис: “Россия—самая государственная и самая бюрократическая страна в мире; всё в России превращается в орудие политики. Русский народ создал могущественнейшее в мире государство, величайшую империю. С Ивана Калиты последовательно и упорно собиралась Россия и достигла размеров, протрясающих воображение всех народов мира. Силы народа, о которых без основания думают, что он устремлён к внутренней духовной жизни, отдаются колоссу государственности, превращающему всё в своё орудие. Интересы созидания, поддержания и охранения огромного государства занимают совершенно исключительное и подавляющее место в русской истории. Почти не оставалось сил у русского народа для свободной творческой жизни, вся кровь шла на укрепление и защиту государства.”[24]
Тоталитаризм государственный был настолько абсолютизирован, что даже классы и сословия здесь слабо развиты и не играли той роли, какую они имели в западных странах. Огромными размерами и властью государства была придавлена и личность. Бюрократия развилась до чудовищных размеров. Русская государственность занимала в начале положение сторожевое и оборонительное. Но в борьбе с монголами, другими иноземными нашествиями она укреплялась и превратилась в огромную самодержавную власть, отвлечённое начало, живущее своей собственной жизнью и оторванное от народа. Эта национальная особенность наложила на русскую жизнь печать безрадостности и придавленности. Невозможно было свободное развитие творческих сил человека.
Переходим к изложению второй антиномии русского духа, по Бердяеву, суть которой—антишовинизм и национализм: “Россия—самая не шовинистическая страна в мире. Национализм у нас производит впечатление чего-то нерусского, наносного... Русские почти стыдятся того, что они русские; им чужда национальная гордость и часто даже—увы!—чуждо национальное достоинство. Русскому народу совсем не свойственен агрессивный национализм, наклонности насильственной русификации. Русский не выдвигается, не выставляется, не презирает других. В русской стихии поистине есть какое-то национальное бескорыстие, жертвенность... Русская интеллигенция всегда с отвращением относилась к национализму и гнушалась им, как нечистью. Она исповедывала исключительно национальные идеалы”.[25]
Национальный гений Лев Толстой был поистине русским в своём религиозном стремлении преодолеть всякую национальную ограниченность. И славянофилы не были националистами в обычном смысле этого слова. Они хотели верить, что в русском народе живёт всечеловеческий христианский дух, и они возносили русских за смирение. Достоевский считал, что русский человек—всечеловек, что дух России—вселенский дух.
Антитезис: “Россия—самая националистическая страна в мире, страна невиданных эксцессов национализма, угнетения подвластных национальностей русификацией, страна национального бахвальства, страна, в которой всё национализировано вплоть до вселенской церкви Христовой, страна почитающая себя единственной призванной и отвергающая всю Европу как гниль и исчадие дьявола, обречённая на гибель. Обратной стороной русского смирения является необычайное русское самомнение. Самый смиренный и есть самый великий, самый могущественный, самый призванный. “Русское” и есть праведное, доброе, истинное, божественное. Россия—“святая Русь”. Россия грешна, но и в грехе она остаётся святой страной,—страной святых, живущей идеалами святости”.[26]
В.Соловьёв смеялся над русским самомнением, что все святые говорили по-русски. Сторонник сверхчеловечности и вселенского духа русских—Ф.Достоевский в то же время проповедывал национализм, выступая против евреев и поляков, отрицал за западом всякое право быть христианским миром. Русский национализм, т.е. шовинизм, почитатели России объявляли её не просто христианской, но и единственной якобы христианской страной в мире. Русская христианская, то есть религиозная исключительность, выраженная в православии, превращалась в национальную исключительность. Отсюда и неприязнь к католичеству, что послужило одним из источников негативизма к польскому вопросу как национальному. В результате Россия будучи по своему призванию освободительницей народов, слишком часто оказывалась угнетательницей, что вызывало вражду, неверие и подозрительность других стран.
Религиозный национализм русских проявился в полнейшей национализации церкви, которая достигла апогея при Петре1. Церковным национализмом насквозь пропитано русское старообрядчество. В подмене вселенского духа русским также проявляется национализм славянофильства. “Большое дело, совершённое Владимиром Соловьёвым для русского сознания, нужно видеть прежде всего в его беспощадной критике церковного национализма, в его вечном призыве к Вселенскому духу Христову, к освобождению Христова духа из плена национальной стихии, стихии натуралистической... Вл. Соловьёв есть истинное противоядие против националистического антитезиса русского бытия. Церковный национализм приводил к государственному порабощению церкви... Загадочная антиномичность России в отношении к национальности связана... с неразвитостью и нераскрытостью личности...”.[27]
Суть следующей, третьей антиномии русского духа, по Бердяеву заключается в очередном совмещении несовместимого—бесконечной свободы духа и рабской покорности. “...Россия—страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей, страна мятежная и жуткая в своей стихийности, в своём народном диорусизме, не желающем знать формы.
А вот и антитезис. Россия—страна неслыханного сервилизма и жуткой покорности, страна лишённая сознания прав личности и не знающая достоинства личности, страна инертного консерватизма, порабощения религиозной жизни государством, страна крепкого быта и тяжёлой плоти... Безграничная свобода оборачивается безграничным рабством, вечное странничество—вечным застоем...”.[28]
Жуткая сверхпротиворечивость данной антиномии в том, что, с одной стороны, тип странника так характерен для России и так прекрасен. Странник—самый свободный человек на земле. Странников в культурной, интеллигентной жизни называют то скитальцами русской земли, то отщепенцами, а сейчас—диссидентами. Есть они уже У Пушкина и Лермонтова, а в последующем у Толстого и Достоевского: Андрей Болконский и Пьер Безухов, Раскольников и Мышкин и другие. Какое-то бесконечное искание незримого дома. Перед русской душой открываются дали и нет очерченного горизонта перед её духовными очами. Русская душа сгорает в пламени искания правды, причём абсолютной, божественной правды и спасения для всего мира и всеобщего воскресения к новой жизни. В ней есть мятежность, непокорность, неутомимость и неудовлетворённость ничем временным, относительным и условным.
С другой же стороны, Россия—страна купцов, погружённых в тяжёлую плоть, консервативных стяжателей; страна чиновников, бюрократов; страна крестьян, ничего не желающих, кроме земли и принимающих христианство совершенно внешне и корыстно; страна духовенства, погружённого в материальный быт; страна обрядовая; страна интеллигентщины, инертной и консервативной в своей мысли. Россию почти невозможно сдвинуть с места, так она отяжелела, так инертна, так ленива, так покорно мирится со своей жизнью. Дворянство, купечество, крестьянство, духовенство, чиновничество—не хотят прогресса, предпочитают пребывать в застое.
Но это только часть истины; она искажена, если не принять во внимание другую половину, изложенную выше.
Можно увеличить перечень тезисов и антитезисов, раскрывающих русский национальный характер. Загадочную антиномичность русской души можно проследить во всём. Величием народа обусловлены разносторонность, богатство и глубина национального духа России. Но весь вопрос в том, как относиться к противоречиям души и жизни? Либо примириться с ними, либо пытаться изменить их?
Очевидно, примирение невозможно, ибо движение самой жизни, самим её объективным развитием изменяются сами противоречия жизни. Своим субъективным отношением мы можем либо ускорять, либо замедлить, либо упрощать, либо усложнять разрешение противоречий в духовной сфере и на практике. До перестройки нам казалось, что с победой социалистической революции в нашей стране автоматически получили разрешение основные социальные противоречия прошлого в России.
Потому жизненно актуальными остаются разрешение или во всяком случае осознанное отношение ко всем тем противоречиям, которые характерны для русской национальной психологии как отражения общественного бытия. Как подойти к разрешению кричащих противоречий души и жизни?
Альтернативное психологическое состояние, описанное выше, ведёт к тупику. Столкнулись антиномии на одноколейке и никак не могут разойтись. Как хорошо передано подобное настроение Г.Боцановой в статье “Назначить Артёма братом Василия Сталина” в “Правде” за 2 января 1991 года: “Электричка долго стоит в Ромашкове: одноколейка, двум поездам не разъехаться. И подумалось: не так ли и мы сами? Безудержные в своём вчерашнем восхвалении, беспримерные в своём отрицании сегодня, сами загоняем себя в тупик—в лучшем случае, в худшем—пускаем весь поезд под откос...”. Поистине, от великого до смешного один шаг. Вчера мы безудержно подчёркивали только величие нашей истории, а сегодня с почти таким же усердием низвергаем его с пьедесталов почёта. Значит, способ мышления крайностями относится не только к историческому прошлому, но характерен и для сегодняшней нашей психологии. Он может пустить историю страны под откос, искусственно создавая тупиковые ситуации. Опасен при этом не сам способ мышления, сколько практика шараханья из одной крайности в другую крайность.
Бывает часто и обратная альтернативная ситуация—непризнание гения при жизни и воздание должного ему уже после смерти.

Недавние примеры тому—поэт Высоцкий, академик Сахаров. Это тоже выражение крайней антиномичности нашей общественной психологии, её тупикового состояния. Оно связано с неумением выбрать золотую середину между двумя крайними полюсами антиномии мышления. Теоретически и философски здесь всё ясно, ибо способ разрешения противоречия в мышлении и на практике—это нахождение опосредующих, средних звеньев между крайними сторонами противоречия. Это хорошо понимал и сам Бердяев.
Но проницательный ум Бердяева заметил и безвыходность в правильном разрешении противоречий, антиномий русской жизни. С огромной болью в душе и за сегодняшнее наше бытие воспринимаются следующие его слова: “Слишком ясно, что Россия не призвана к благополучию, к телесному и духовному благоустройству, к закреплению старой плоти мира. В ней нет дара создания средней культуры, и этим она действительно глубоко отличается от стран Запада, отличается не только по своей отсталости, а по духу своему.
Здесь тайна русского духа. Дух этот устремлён к последнему и окончательному, к абсолютному во всём; к абсолютной свободе и абсолютной любви. Но в природно-историческом процессе царит относительное и среднее. И потому русская жажда абсолютной свободы на практике слишком часто приводит к рабству в относительном и среднем и русская жажда абсолютной любви—к вражде и ненависти. Для русских характерно какое-то бессилие, какая-то бездарность во всём относительном и среднем. А история культуры и общественности вся ведь в среднем и относительном; она не абсолютна и не конечна. Так как царство Божие есть царство абсолютного и конечного, то русские легко отдают всё относительное и среднее во власть царства дьявола. Черта эта очень национально-русская”.[29]
Черта эта имеет свои истоки в национальной идее свободы духа, абсолютной религиозной свободы во Христе. Русский дух жаждет абсолютной свободы, дарованной богом. Потому трудно русским духовно создавать среднюю, относительную культуру, ибо свободу связывают только с окончательным, абсолютным. Но их стремление к абсолютному оборачивается своей противоположностью, ибо крайности всегда сходятся: возвышенное и низкое. Лучше дадим слово Бердяеву: “Ангельская святость и звериная низость—вот вечные колебания русского народа, неведомые более средним западным народам. Русский человек упоён святостью и он уже упоён грехом, низостью. Смиренная греховность, не дерзающая слишком подниматься, так характерна для русской религиозности. В этом чувствуется упоение от погружения в тёплую национальную плоть, в казённую земляную стихию. Так и само пророческое, мессианское в русском духе, его жажда абсолютного, жажда преобразования, оборачивается какой-то порабощённостью. Я пытался характеризовать все противоречия России и свести их к единству. Это путь к самосознанию, к осознанию того, что нужно России для раскрытия её духовных потенций, для осуществления её мировых задач”.[30]
Но каково бердяевское понимание разрешения социальных противоречий в России? Путь этот—в достижении свободы человека. Но весь вопрос в том, каким путём достичь свободу? Есть два пути—гуманистический и религиозный. Бердяев считал: “Повторять с запозданием западный гуманизм Россия не может. В России откровение человека может быть лишь религиозным откровением, лишь раскрытием внутреннего, а не внешнего человека, Христа внутри. Таков абсолютный дух России... Таково призвание славянства. В него можно только верить, его доказывать нельзя... Есть тайна особенной судьбы в том, что Россия с её аскетической душой должна быть великой и могущественной... Раскрытие мужественного духа в России не может быть прививкой к ней серединной западной культуры. Русская культура может быть лишь конечной, лишь выходом за грани культуры”.[31]
Оконечивание бесконечного (божественного) путём очеловечивания абсолютного (божественного)—таков способ разрешения социальных конфликтов России, предложенный Бердяевым. Это путь религиозного развития России, путь духовного обновления и спасения страны. Россия должна пройти через религиозную эмансипацию личности с помощью христианского универсализма, означающего подлинное пробуждение творческой активности личности.
В наши дни основу христианского универсализма составляет идея персонификации бога. “Если с богом нельзя слиться, то с Богом—человеком можно... В чём же сущность христианства?—мы должны будем ответить, что Богочеловечество, соединение ограниченного и временного человеческого духа с бесконечным Божественным”.[32] Такова одна из современных религиозных трактовок обновления России, в которой чётко просматривается связь с соловьёвскими идеями религиозного обновления страны.
Нынешняя притягательность для многих людей религиозного обновления России, в том числе и религиозной философии Бердяева, как мне кажется, имеет корни в самой психологии русского традиционного абсолютизма, не знающего покоя среднего варианта решения многих значительных проблем. Возьмём такую злободневную проблему как межнациональные отношения, где печать крайностей абсолютизма в мышлении несёт самые нежелательные последствия: от унитаризма до абсолютного национального суверенитета. Унитарный интернационализм, отрицающий моменты национально-особенного, ныне терпит крах в “пользу” не менее опасного абсолютизма—полного суверенитета наций.
На трагические последствия подобных психологических абсолютизмов обращал внимание член-корреспондент АН СССР, тогдашний народный депутат СССР С.Алексеев: “Суверенитет национальный. Суверенитет, имеющий абсолютное значение... Как так получилось, что “абсолютность” национального суверенитета вдруг стала «абсолютностью» суверенитета государственного? А результат? Результатом стало всеобщее и нарастающее разрушение государственности и законности... Разрушение государственности и законности—это вещь, ни с чем не сопоставимая, это тотальная катастрофа для общества, приводящая к его распаду, бездна, которая в одночасье поглотит и сами нации, и их политических лидеров, всех нас. И ужас такой бездны мертвящим холодком обдал всех, кто видел и слышал события последнего дня работы IV съезда народных депутатов СССР, когда обнажился острый конфликт насчёт бюджетов...”.[33]
Получается, что разрушение тоталитарной системы происходит тоже тоталитарно. Порукой тому тоталитарное мышление крайностями абсолютизма, порождающего гигантоманию и глобализм практических действий по чёрно-белому принципу «либо-либо», где нет места золотой середине, среднему состоянию между противоположностями: капитализм или социализм; буржуа или пролетарии; диктатура или демократия; рынок или госплан и т.д. В тотальном шараханьи из одной в другую крайность кроются истоки маргинализации общества, ведущей к разрыву устоявшихся связей и состояний. Разрывается не только преемственность в общественных традициях, но не успевают развиться в должной мере и новые связи и отношения. В результате дефицит оригинальности в развитии, больше топтания на месте.
При социализме пытались уйти от рыночной стихии, а в итоге вынуждены вернуться к ней; попытались преодолеть капиталистическую анархию производства через усиление роли государственности, а идём к ещё худшей нынешней анархии, последствия которой трудно предсказуемы. Рынок можно преодолеть путём естественного развития его в цивилизованной форме, а не путём волюнтаристской отмены. Вместо торговли по-европейски, вынуждены снова начинать её по-азиатски, причём в самой грубой форме.
Действительно, получается, что без чёткого определения политических целей ясности в фундаментальных вопросах теории неизбежны шараханья в стратегии, да и серьёзные просчёты в тактике. К фундаментальным вопросам теории, безусловно, относятся и социально-психологические традиции русского народа. Казалось бы не было недостатка в самых различных трактовках социального прогресса России, особенно в предреволюционный и послереволюционный периоды, которые, однако, имели больше направленность социально-экономическую и социально-политическую. Экономика и политика вытеснили духовные поиски и чаяния людей о социальном прогрессе России, широко представленные западниками и славянофилами. В их концепциях-видениях будущего России ведущее место занимала социальная психология в религиозно-философской трактовке. Престиж общественной мысли страны заключался в мощных социально-психологических традициях осмысления общечеловеческих интересов и идеалов, которые в последующем были заменены вульгарно-социологическим подходом лишь социальной предопределённости явлений. Религиозный индивидуализм был заменён социальным фатализмом.
Судьба человека представлена как рок, неотвратимая реализация изначальной социальной предопределённости, исключающей свободу индивидуального выбора и моментов случайности. С позиций лишь социальной предопределённости, без индивидуализации событий, судьба отдельного человека выглядит мистически.
Обе эти крайние позиции неудовлетворительны. В них недостаёт каких-то промежуточных подходов, звеньев, с помощью которых можно объяснить двуединую природу судьбы. С одной стороны, имеется предопределённость, с другой же стороны, неизбежна свобода поступков в действиях человека, случайные отклонения от предопределённости, но не предначертанности. Допущение предначертанности судьбы человека и тем более общества, исключающее случайные отклонения, в целом носит мистический характер. С одной стороны, предопределённость, понятая без всякого предначертания свыше, вполне объяснима наличием социального наследования в виде традиций, обычаев и других социокультурных преемственностей в жизни и быту человека. Трудно представить человека вне воспитания в духе определённых социокультурных ценностей общества. В этом плане судьба его как бы предопределена. Но, с другой стороны, эта предопределённость мистична, если отрицать возможность случайных социальных мутаций, отклонений человека не столько от общепринятых норм, сколько возможность изменения, мутирования своих социокультурных норм в целом, вызванных развитием самого общества, самой жизнью. Если отрицать такую возможность, то судьба человека и общества заранее и навсегда предначертана.
Мистика преодолима, если признавать объективное развитие жизни по независящим от воли и желания людей закономерностям, но обязательно проявляющимся сквозь массу случайностей. Всё в жизни представляет собой единство объективного и субъективного, где объективные закономерности играют ведущую, определяющую роль. В этой части не составляет исключения и судьба, которая индивидуальна и исторична. Но в отличие от других социальных явлений, в судьбе велик удельный вес социальной психологии, которой опосредуется соотношение субъективного и объективного, прежде всего—экономики и политики.
Политика является концентрированным выражением экономики, лишь опосредуясь через общественное сознание. Нет автоматизма, то есть прямой, непосредственной зависимости политики от экономики. Связь эта очень опосредована: религией, моралью, психологией и т.д. В этом проявляется активность общественного сознания по отношению к общественному бытию. Что касается судьбы, то здесь велик удельный вес соципальной психологии в национальной. Общественная психология, как выражение общественного мнения, в судьбе человека и общества играет не менее значительную роль, чем политика и идеология.
Потому, если рассматривать политику и идеологию с точки зрения судьбы истории, то ещё неизвестно, можно ли говорить об их примате по отношению к этнопсихологии и общественной психологии. Выигрышные позиции общественной психологии и особенно этнопсихологии по сравнению с политикой и идеологией заключаются в том, что в них меньше классовости и в то же время больше моментов национального и общечеловеческого. К сожалению, эти выигрышные моменты сочетания общего (общечеловеческого) и особенного (национального) в судьбе человека игнорируется тоталитаризмом в мышлении и на практике. В условиях тотальной политизации и идеологизации индивидуальной, частной жизни человека, категория судьбы также получала очень сильную вульгарно-социологическую окраску.
Судьбы миллионов людей были исковерканы и осквернены тоталитарным режимом сталинизма на почве вульгарной политизации неполитического—экономики, традиций, обычаев, религии, психологии, семьи, нации, быта и т.д., то есть всего того, что являет суть судьбы. Судьба—категория больше духовная и потому неперспективны попытки объяснения её сути и с вульгарно экономических, грубо социологических позиций. Как всякая категория, относящаяся к сфере духовности, судьба имеет большую относительную самостоятельность по отношению не только к социально-экономическому базису, но и к политике и идеологии.
Более того, и экономика, и политика, и идеология в очень сильной степени испытывают обратную зависимость как от общественной, так и от этнической психологии. И если рассматривать исторические судьбы нашей страны, то она выглядит больше как очень своеобразное сочетание или конгломерат экономики, идеологии, политики в очень сильной степени замешанной на общественной психологии западников и славянофилов. Можно сказать, что исторические судьбы России сплошь и рядом сотканы из узоров этих двух направлений общественной мысли, начиная с Петра 1, прорубившего окно в Европу.
Всё последующее развитие России, включая её экономику, политику и идеологию, в значительной мере и прежде всего определялось этими двумя направлениями. Не этим ли объясняется вновь возгорающийся, как феникс из пепла, интерес в наши дни к этим двум направлениям общественной мысли в России? Думается, что да. Это означает предопределённость судьбы России социальной психологией. Как говорится, никуда не уйти от своей судьбы.

<< | >>

↑

Источник: Г.А. ЮГАЙ. СРЕДНИЙ ПУТЬ РОССИИ И ЕВРАЗИЙСТВО (Концепция конвергенции). 1998

Еще по теме 2. Социальная психология против среднего пути?:

- Внешняя политика и международные отношения - Вопросы политологии - Геополитика - Государственное управление. Власть - История международных отношений - История политических и правовых учений - Общие вопросы политологии - Политика - Политическая философия - Политические исследования - Политические режимы и партии - Политология в Украине - Социальная политика - Социология политики -