ГЛАВА XXXIV ХУДОЖНИК [...] Можно быть великим полководцем, великим законодателем, не отличаясь вовсе тонкостью чувств. Но в изящных искусствах, названных так потому, что наслаждение они доставляют посредством изящного, нужна душа, даже для того, чтобы передавать самые безразличные вещи.
[...] [...] В XV веке больше жили чувством; условности не подавляли жизни; и еще не появилось великих мастеров; достойных подражания. Глупость в литературе не знала еще иного способа скрывать себя, кроме подражания Петрарке31. Чрезмерная вежливость не угасила страстей. В общем, было меньше ремесла и больше естественности. Предмет страсти великих людей часто служил для торжества их искусства. [...] ГЛАВА LIV ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПРАВДЕ Леонардо 1 делают одно возражение. Не подлежит сомнеиию, что апостолы и Христос во время своей трапезы возлежали, а не сидели за столом, как это принято теперь. Но Винчи именно потому великий художник, что он не был ученым педантом. Дело здесь обстоит так же, как с требованием исторической правды в трагедии. Если обычаи, заимствуемые из истории, превышают уровень знаний большинства зрителей, зрители им удивляются и задерживают на них свое внимание. Средства искусства уже не минуют с нужною быстротой сознание, чтобы затем проникнуть в душу. Зеркало не должно привлекать внимания своей окраской; оно» должно лишь давать ясный образ того, что оно воспроизводит 32. Профессора ученой академии никогда не упустят случая посмеяться над простодушием наших предков, с волнением см.отревших на Ахиллов и Цинн, которых едва можно было разглядеть под огромными париками. Если этот недостаток оставался незамеченным, значит, его не су- шествовало. Шекспиру прощают то, что приморские города у него оказываются* в Богемии, если при этом он изображает душевные движения с глубиной, по меньшей мере столь же удивительной, сколь удивительны географические познания гг. Дюсо, Нодье, Мартена 2 и т. д. Если бы церемониал древних пиршеств был столь же хорошо всем) известен, насколько он был неведом, Винчи и тогда отверг бы его. Пуссен3, наш великий художник, написал «Тайную Вечерю»33, у него апостолы возлежат. Полуученые одобряют это с высот своих знаний; но я, может быть, впервые сообщаю вам о существовании этой картины; дело в том, что ее персонажи даны в исключительно трудных ракурсах. Удивлённый зритель отмечает мастерство художника и проходит мимо. Если бы мы имели перед глазами подлинный образ последней вечери Иисуса с соблюдением в точности всех иудейских бытовых подробностей, сопровождавших ее, мы, пораженные удивлением, и не подумали бы умиляться. Если нашим варварским предкам вздумалось, отбросив копье, сделать из «Оссиана» маленького еврейского народа свою священную книгу, великие художники оказались достаточно умны для того, чтоб избавить нас от нелепости его обычаев. ГЛАВА LXVI О ТОМ, ЧТО ЕСЛИ НАМ ЧТО-НИБУДЬ НРАВИТСЯ, МЫ СПОСОБНЫ ЦЕНИТЬ В ЭТОМ ТОЛЬКО ТО, ЧТО НАМ НРАВИТСЯ [...] Можно стать художником, заимствуя правила из книг, а не из сердца. Несчастье нашей эпохи — то, что существуют собрания таких правил. На сколько хватает их, на столько хватает и таланта у нынешних художников. Но хромым правилам не угнаться за полетом гения. Более того, так как правила эти основаны на сумме34 общего вкуса, то по существу своему они не способны содействовать развитию» той крупицы оригинальности, которая присуща всякому таланту.. Отсюда такое обилие картин, перед которыми на выставках встают в тупик молодые любители: они не знают, что надо осуждать в них; что-нибудь осуждать в них значило бы творить. Самое ужасное то, что эти художники-попугаи заставляют уважать свои откровения так, как если бы они прямо проистекали из наблюдения над природой. Лагарп 5 преподал литературу ста тысячам французов, из которых он сделал плохих ценителей, и задушил два или три настоящих дарования, особенно в провинции. Истинный талант, подобно висмаре, индийской бабочке, принимает окраску того растения, на котором живет; могу ли я, питающийся теми же сюжетами, теми же суждениями, теми же зрелищами природы, не наслаждаться этим талантом, дающим мне экстракт того, что я люблю? [...] ГЛАВА LXXVI УДИВИТЕЛЬНАЯ ВЕЩЬ,— ТОЧНО КОПИРОВАТЬ ПРИРОДУ НЕ СЛЕДУЕТ Наши дикари, научившиеся рассуждать с тех пор, как у них появилось, лишнее время, замечают, наблюдая самых могучих своих воинов, чта частое применение силы вызывает в их теле некоторые изменения. Житель Уабаша, обходящийся без обуви, пока он ребенок, а позже лишь самой грубой обувью, имеет на своей ноге, для ее защиты, нечто1 вроде рогового покрова, благодаря которому колючие растения ему не страшны. Около колен все ноги его исцарапаны. Необходимость защитить глаз от прямого действия солнечных лучей покрыла его щеки бесчисленными морщинами; тысячи случайностей в его жалкой жизни — падения, раны, страдания, причиняемые ночным холодом, — присоединили ряд особых телесных изъянов к уже имеющимся общим изъянам — неизбежному следствию частого применения большой силы. Ясно, что* нет смысла воспроизводить эти недостатки в изображениях богов. ГЛАВА LXXXIII ЧТО ТАКОЕ ИДЕАЛЬНАЯ КРАСОТА Античная красота есть, следовательно, выражение полезного характера; ибо для того, чтобы характер был как можно полезней, он должен соединяться со всеми физическими преимуществами. Так как всякая страсть нарушает привычное состояние, всякая страсть вредит красоте. Серьезность, помимо того, что она нравится как нечто полезное в диком состоянии, правится еще как нечто лестное в состоянии цивилизованном. Если эта прекрасная голова так чарует меня своей глубокой серьезностью, что будет, если она снизойдет до того, чтобы мне улыбнуться? Для того чтобы могли зародиться сильные страсти, очарование должно возрастать; это прекрасно знают красивые женщины Италии. Женщины других стран, где всегда стремятся блистать в данный момент, пользуются меньшим в этом смысле успехом. Рафаэль 6 хорошо это знал. Другие художники обольщают, он очаровывает. Ученые говорят, что есть пять разновидностей человеческой породы35: кавказцы, монголы, негры, американцы и малайцы. Могло бы, следовательно, быть и пять разновидностей идеальной красоты; ибо я сильно сомневаюсь, чтобы житель Гвинейского побережья мог восхищаться верностью тициановского колорита. Число разновидностей идеальной красоты можно еще увеличить. Для этого надо только приурочить каждую из трех или четырех форм правления к каждой климатической полосе. Различие в формах правления по отношению к искусству сказывается в ответе на следующий вопрос: «Как надо здесь поступить, чтобы достигнуть успеха?» Впрочем, это вопрос простого любопытства. Что нам за дело до того, какая сейчас погода в Пекине? Важно, чтобы она была хороша в Париже, где мы сейчас находимся. ГЛАВА ХС I ТРУДНОСТЬ ЖИВОПИСИ И ДРАМАТИЧЕСКОГО ИСКУССТВА Богатого воображения и умения хорошо писать стихи достаточно для эпического поэта. Глубокого понимания красоты достаточно для скульптора. Но есть одна примечательная особенность в таланте живописца и драматурга. Страсти нельзя увидеть непосредственно глазами, как, например, пожар или погребальные игры 36. Видны только их проявления. Вертер кончает с собой из-за любви. Г-н Мюзар 7 входит в комнату этого красивого молодого человека и видит его распростертым на кровати; но как увидеть ему душевные движения, которые привели Вертера к самоубийству? Их можно найти только в собственном своем сердце. Всякий, кто сам не испытал безумия любви, представляет себе смертельную тоску, разбившую сердце влюбленного, не больше, чем люди представляют себе луну до того, как посмотрели на нее в телескоп Гершеля*. Никакое описание не передаст впечатления от этого снега, словно утоптанного какими-то животными с круглыми ступнями. Доставлять удовольствие в живописи и драматическом искусстве — значит вызывать представление об этом утоптанном снеге у людей, сохранивших о нем смутное впечатление. Наши поэты-александрийцы описывают это особенное впечатление на основании того, что они находят в копии с натуры, сделанной когда-то Расином. Но что еще забавнее всех их трагедий — это то, как они стараются в своих предисловиях, биографиях и т. д. доказать, что благоразумный Расин никогда не был жертвой пагубных страстей и что чувства Федры и Ореста он постиг, читая Еврипида. Можно ли изображать страсти, не испытав их? Но откуда взять время на развитие таланта, когда страсти бушуют в твоей душе? ГЛАВА CXXV РЕВОЛЮЦИЯ ДВАДЦАТОГО ВЕКА . Никогда не существовало ничего более оригинального, чем скопище двадцати восьми миллионов человек, говорящих на одном языке и смеющихся над одним и тем же. До каких же пор в искусстве собственный наш характер будет скрыт от взоров подражательностью? Мы, величайший народ из всех когда-либо существовавших (да, даже после 1815 года), мы подражаем маленьким племенам Греции, которые, все вместе взятые, с трудом насчитывали два-три миллиона человек. Придется ли когда-нибудь увидать народ, воспитанный единственно на познавании того, что полезно и что вредно, без помощи евреев, греков, римлян? Впрочем, без нашего ведома эта революция уже начинается. Мы считаем себя верными почитателями древних; но мы слишком умны для того, чтобы допустить в вопросе о человеческой красоте их систему со всеми вытекающими из нее последствиями. Тут, как и всюду, сказывается наше двоеверие, две религии. Так как число идей безмерно возросло за две тысячи лет, человеческие головы утратили способность быть последовательными. [...] Дело в том, что теперь порядочные люди чувствуют уж не так, как греки. Истинные ценители искусства, обучающие остальную часть- нации тому, что она должна чувствовать, встречаются среди людей, которые, родившись в богатстве, сохранили все же некоторую естественность. Каковы были страсти таких людей у греков? Каковы они среди нас? У древних вслед за исступленным патриотизмом — любовь, о которой смешно даже упоминать; у нас — иногда любовь, а изо дня в день — то, что больше всего на любовь похоже37.
Я отлично знаю, что наши умники, даже те из них, которые не лишены сердца, усиленно стремятся либо к общественным почестям, либо к радостям, удовлетворяющим их тщеславие. Я знаю также, что им недостает живых влечений и что жизнь их наполнена больше всего холодным любопытством. Тогда искусство приходит в упадок 38, но время от времени события общественной жизни это равнодушие убивают39. [...] ГЛАВА CXXXIII ЧТО БУДЕТ С НОВЫМ ИДЕАЛОМ КРАСОТЫ И КОГДА ОН ВЫРАБОТАЕТСЯ? К несчастью, с тех пор как мир стал поклоняться,античной красоте, великих художников уже не появлялось. Применение, которое ей нашли теперь, способно внушить к ней отвращение. И не удивительно, что это так. Ведь революция внушила нам отвращение к свободе, и некоторые большие города выразили пожелание, чтобы конституции не было 40. Во Франции есть поэты, которые, чтобы лучше подражать Мольеру, просто списывают у него, и для того, например, чтобы представить тип мнительного человека, заимствуют целиком интригу «Тартюфа». Они только подставляют другие имена. Этот общий метод применяется также и в живописи. Художники, усвоив раз и навсегда, что «Аполлон» красив, неизменно копируют «Аполлона», если изображают юношей. Если они изображают зрелых мужчин, образцом служит «Торс» в Бельведере. Но художник всегда остерегается вкладывать в свою картину что-нибудь от себя из боязни показаться смешным. Искусство преспокойно превращается снова, при всеобщем одобрении в самое обыкновенное ремесло, как у ремесленников-египтян. Наши ремесленники могли бы выйти из положения при помощи колорита; но колорит требует хоть немного чувства, и обучиться ему нельзя, как обучаются рисовать. Если бы наши великие художники могли читать историю, они были бы сильно возмущены, увидев, что потомство поставило их наряду с Вазари и Саити ди Тито 10. Эти двое по отношению к Микеланджело были тем же, чем наши художники являются по отношению к античности. Точь- в-точь те же упреки, которые те делали Корреджо, эти делают' Канове. Место новому Рафаэлю во Франции уготовано. Сердца жаждут его творений. Взгляните, как принята была голова Федры 41. Впрочем, нынешними выставками любуются по обязанности, потому, что публике говорят: «Разве это не соответствует античным образцам?» И бедная публика не знает, что отвечать. Она чувствует себя еиноватой42 и расходится, потихоньку зевая. ГЛАВА CLXXXIV МИКЕЛАНДЖЕЛО СНОВА ДОЖДЕТСЯ ПРИЗНАНИЯ Вольтер и г-жа Дюдефан13 терпеть не могли Микеланджело. Для них его манера была в полном смысле слова синонимом уродства, мало того, уродства претенциозного, что есть самая неприятная в мире вещь. Наслаждения, которых требует человек от искусства, на наших глазах приобретут почти тот же самый характер, какой они имели у наших воинственных предков. Когда они впервые задумались об искусстве, живя в постоянной -опасности, им присущи были неукротимые страсти, а отзывчивость и симпатию в них трудно было расшевелить. Их поэзия изображает действие пылких влечений. Это поражало их в действительной жизни, и все менее сильное не произвело бы ни малейшего впечатления на грубые их натуры. Цивилизация сделала успехи, и люди стали стыдиться неприкрытой силы, своих первобытных наклонностей. Стали чрезмерно восторгаться чудесами нового уклада жизни. Всякое проявление глубоких чувств стало казаться грубым. Сперва церемонная вежливость43, а вскоре затем манеры более развязные и еще более лишенные всякого чувства ослабили, а потом и совсем заглушили, по крайней мере наружно, всякий энтузиазм и энергию44. Как легонькая веточка, отломившаяся в лесу от дерева и увлекаемая потоком, который то ниспадет каскадами по крутому склону, то струится по равнине спокойной и величавой рекой, подбрасывая эту ветку вверх или опуская ее, но все время держа ее на поверхности волны, — так и искусство не отстает ни на шаг от цивилизации. Поэзия, первоначально отличавшаяся такой энергией, усвоила утонченность и жеманство; она превратилась в насмешливую болтовню, и энергия в наши дни замарала бы ее розовые пальчики 45. Пока считается модным и до некоторой степени изысканным изящ- но-шутливое отношение ко всем вещам, — такое милое высмеивание всякой страсти и всякого энтузиазма придает в глазах света почта такой же блеск, что и само обладание этими качествами 46. Еще кое- как терпят страсти, когда они выражены в созданиях искусства. Были бы даже не прочь пользоваться плодами без самого дерева. Сердца, преданные всецело рассеянию, почти не ощущают потребности в наслаждениях, к которым они больше уже неспособны. Но если талант осмеяния выродился во что-то вульгарное, если* целые поколения растратили свои силы на одни и те же легкомысленные забавы, будучи равно лишены каких-либо других интересов, кроме тщеславия, и равно неспособны достигнуть хоть какой-либо славы, в таком случае можно предсказать, что переворот в умах неизбежен. Будут весело рассуждать о веселом и с подобающей серьезностью о серьезном; общество сохранит и простоту и изящество; но среди пишущих повсюду распространится глубокое презрение к мелочной претенциозности, к: мелочному щегольству и дешевым успехам. Люди высоких душевных качеств снова займут подобающее им место; сильные движения души снова покажутся привлекательными; перестанут бояться их воображаемой грубости. Тогда вторично зародится фанатизм47, а энтузиазм в политике проявится по-настоящему впервые. Вот каково, пожалуй,, нынешнее состояние Франции. Множество молодых офицеров — таких храбрых и таких несчастных, загнанных в круг частной жизни, — причиной тому, что светские нравы переродились. Не раз, мне думается, оправдались на деле стихи Шекспира: She lov’d me for the dangers I had pass’d; And I lov’d her that she did pity them 48. «Отелло», действ. I, сц. Ill Привычка к национальной гвардии изменит все в наших правах,, что только относится к изобразительным искусствам 49. Тут политика помрачает нам душу. Чтобы проверить это наблюдение, надо посмотреть па соседнюю нацию, которая, будучи па двадцать лет изгнана с континента, от этого только больше стала сама собой. Английская поэзия стала более пылкой, более серьезной, более страстной******. Понадобились другие сюжеты, чем те, которые были- пригодны в предыдущем веке остроумия и легкомыслия. Вновь обратились к тем характерам, которые оживляли собой поэмы первых грубых еще творцов, или стади отыскивать подходящих людей среди дикарей и варварских народов. Пришлось обращаться к эпохам или странам, где высшим классам общества не возбранялось иметь страсти. Классические греки и римляне ничего не могли дать для этой душевной потребности. Они по большей части принадлежат к эпохе столь же искусственной и столь же чуждой наивному изображению неукротимых страстей, как и та, которая сейчас для нас кончается. Поэты, пользовавшиеся успехом за последние двадцать лет в Англии, не только изображали чувства более глубокие, чем чувства XVIII века, но и обращались для этой цели к таким сюжетам, которые «с презрением отверг бы век изящного остроумия. Нельзя же видеть, чего ищет XIX век; все усиливающаяся потребность в сильных чувствах составляет его характерный признак. Обратились к приключениям, наполнявшим поэзию веков варварства; но очень трудно персонажам, воскрешенным из прошлого, говорить и действовать в точности так, как они говорили и действовали в далекие времена их действительной жизни и первого появления их в искусстве. Их тогда изображали не как что-то необычайное, а просто как примеры обычных форм жизни. В этой первобытной поэзии мы имеем скорей плоды сильных страстей, чем само их изображение; мы находим здесь скорей порождаемые ими события, чем подробное описание связанных с ними треволнений пли восторгов. Читая хроники и романы средних веков, мы, чувствительные люди XIX века, представляем себе, что должны, были чувствовать их герои, и наделяем их чувствительностью, столь же невозможной для них, сколь естественной для нас. Возрождая образы железных людей далеких веков, английские поэты уклонились бы от своей цели, если бы в своих произведениях вместо самих страстей изображали только гигантские следы подвигов этих героев: нас интересует сама страсть. Итак, от всего, что ему предшествовало, XIX век будет отличаться точным и проникновенным изображением человеческого сердца 50. Да простят мне это отступление о революции в Англии. Изобразительные искусства не имеют сплошного развития в истории северных народов, они процветают там время от времени, пользуясь каким- нибудь убежищем. Надо, значит, говорить о литературе; но Франция,, занятая своими ультрароялистами и либералами, не обращает на нее внимания; зато, когда окончательно водворится мир — лет через девять,— мы окажемся на два или три века впереди наших остроумных и бездушных поэтов. Жажда энергии привлечет нас к шедеврам Микеланджело. Правда, он сосредоточил свое внимание на телесной энергии, которая для нас почти исключает энергию духа. Но мы не доросли еще до новой красоты. Нам надо избавиться еще от жеманства; и первый шаг будет состоять в том, чтобы почувствовать, например, что в картине «Федра» 19 Ипполиту присуща античная красота, Федре — новая, а Тезею — в стиле* Микеланджело. Атлетическая сила несовместима с пламенным чувством, но поскольку живопись для изображения души имеет в своем распоряжении* только тело, мы будем преклоняться перед Микеланджело, пока нам не станут доступны сильные чувства, совершенно освобожденные от силы* физической. Нам долго придется ждать, ибо второй раз XV век уже не повторится, да если бы он и повторился, то и тогда остались бы непревзойденными созданные Микеланджело ужасные и отталкивающие образы.