Г. Гейне ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ «КНИГИ ПЕСЕН»
Я не могу переправить это новое издание «Книги песен» зарейнской публике не сопроводив его дружественными приветствиями, изложенными самой честной прозой. Не знаю, какое странное чувство удерживает меня от того, чтобы переложить настоящее предисловие в прекрасные рифмы, как это вообще принято в собраниях стихотворений.
С недавнего времени что-то во мне противится всякой метрической речи, и, как я слышу, подобное же нерасположение шевелится также у многих современников 2. Я начинаю думать, что слишком много налгано в прекрасных стихах и что правде стало страшно появляться в метрических одеждах. [...] Да, вот уже десять лет прошло с тех пор, как эти стихи появились впервые, и я даю их, как тогда, в хронологической последовательности, и впереди всех выступают снова песни, сложенные в те минувшие годы, когда в душе моей горели первые поцелуи немецкой музы. Ах, поцелуи этой славной девушки утратили с тех пор добрую долю огня и свежести! После стольких лет связи пламень медового месяца должен был мало-помалу рассеяться дымом; но тем сердечнее становилась порою нежность, особенно в ненастные дни, и тогда, в эти дни, она на деле доказала мне всю свою любовь и верность, немецкая муза! Она утешала меня среди домашних неприятностей, последовала за мною в ссылку, развлекала меня в злые часы душевного упадка, в пору безденежья ухитрялась даже помочь мне, немецкая муза, славная девуш- ка. [...] Со смирением в душе и с просьбою о снисхождении передаю я публике «Книгу песен»; за слабость этих стихотворений ее вознаградят, быть может, до известной степени мои политические, богословские и философские произведения 3. Однако я должен при этом заметить, что моя поэзия полностью выросла из той же идеи, что и политические, богословские и философские писания, и что нельзя осудить один, не лишив все другие нашего одобрения. В то же время я позволю себе обратить внимание еще на то, что слухи, будто идея эта претерпела в моей душе какие-то сомнительные изменения, покоятся на свидетельствах, вызывающих во мне в равной степени презрение и сожаление. Только подлинно тупые умы могли принять сравнительную умеренность моих речей или, еще больше, мое вынужденное молчание 4 за отступничество от самого себя. Они ложно истолковали мою умеренность, и это было тем бессовестнее, что я все же никогда не истолковывал ложно их чрезмерного беснования. Наибольшее, в чем меня можно было бы обвинить,— это некоторое утомление. Но у меня есть право быть утомленным... И затем каждому приходится подчиняться закону времени, хочет он того или не хочет. И как бы прекрасно ни светило солнце, В конце концов зайдет и оно. Мелодия этих стихов с утра звучит у меня в мозгу, и она же, быть может, отзывается во всем, что я только что написал. В одной из пьес Раймунда 5, честного комика, который недавно застрелился от меланхолии, юность и старость выступают в виде аллегорических персонажей, и только что приведенными стихами начинается песенка, которую юность поет, прощаясь с героем.
Много лет тому назад в Мюнхене видел я эту пьесу; мне кажется, она называлась «Крестьянин-миллион- щик» 6. Стоит уйти юности, и мы сразу же замечаем странную перемену, которую претерпевает личность героя, одиноко остающегося на сцене. Его каштановые волосы мало-помалу седеют и становятся в конце концов снежно-белыми; спина сгибается, коленки трясутся; вместо былых страстей появляется плаксивая размягченность... старость приходит. Неужели она приближается и к написавшему эти страницы? Ты уже замечаешь, дорогой читатель, что эти изменения происходят в писателе, который так по-юношески, даже слишком по-юношески, действовал в литературе? Какое печальное зрелище представляют собою писатели, мало-помалу стареющие у нас на глазах, на виду у публики. Мы видели это не у Вольфганта Гёте, вечного юноши, но у Августа Вильгельма Шлегеля, престарелого фата; мы видели это не у Адельберта Шамис- со7, который с каждым годом молодеет, расцветая все пышнее, но у господина Людвига Тика, у этого бывшего романтического Штромиана, ставшего ныне старым, паршивым псом... О боги! Я не прошу вас сохранить мне юность, но сохраните за мной добродетели юности, бескорыстное негодование, бескорыстную слезу! Не дайте мне сделаться старым ворчуном, облаивающим более юных духом, или пошлым нытиком, беспрестанно хнычущим о добрых старых временах... Дайте мне быть старцем, любящим юность и вопреки старческой немощи все еще причастным к ее играм и опасностям! Пускай мой голос дрожит и звучит нетвердо, но смысл моих слов пусть останется бесстрашным и свежим! Она улыбалась вчера так странно, то жалостливо, то язвительно, прекрасная подруга, поглаживая розовыми пальцами мои кудри... Не правда ли, ты заметила несколько седых волосков на моей голове? И как бы прекрасно ни светило солнце, В конце концов зайдет и оно. ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ к французскому ИЗДАНИЮ СТИХОТВОРЕНИЙ [...] Воспроизводя также предисловие, предваряющее «Германию, зимнюю сказку» \ я забыл указать, что слова эти предназначены для немецкой публики, а не для французского читателя, который, вероятно, найдет поэму «Германия» подчас слишком германской и слишком малопонятной. Я признаю, что в ней заключается целый муравейник специфических немецких намеков, нуждающихся в нескольких томах комментариев. Кроме того, во многих эпизодах мысль автора вращается на разных шутовских и гротескных рифмах, невозможность передать которые делает французскую версию очень вялой, если не бесцветной. Это всегда очень рискованное предприятие — пытаться передать в прозе одного из романских наречий стихотворное произведение, принадлежащее языку германского корня. Наиболее интимная мысль оригинала испаряется в переводе, и остается одно лишь «чучело лунного света», как выразился один злостный человек, насмехавшийся над переводами моих стихотворений. [...]