I Однажды мне случилось пожить в одном детском поселке. Когда я приехал туда, поселок был разложен до последней степени. Педагоги твердили: «С нашими детьми ничего не сделаешь: они почти сплошь морально-дефективные» — и требовали наказаний.
Накануне приезда дети одного из домов поселка избили и выгнали свою воспитательницу, на* смену никто идти не решался, и дом фактически был без взрослых. Так как даже «морально-дефективные» дети жить в аду не желают, то оставшиеся без воспитателей дети, среди которых самым старшим было уже 14—15 лет, стали сами налаживать свою жизнь, и, должен сознаться, к моему приезду этот дом выгодно отличался от других своей организованностью и порядком. Кажется, в самый день моего приезда было общее детское собрание. Педагоги делали последнюю попытку столковаться с детьми, но из этого ничего не вышло: педагоги обвиняли детей, дети — педагогов. В результате педагоги, что называется, махнули рукой, и собрание потекло уже по воле детей, главным образом, из того дома, который жил без педагогов. Эти дети поставили перед всем детским коллективом вопрос о том, чтобы мальчики не обижали девочек. Девочки выступали одна за другой с рассказами о безобразиях мальчиков, главным образом, на сексуальной ИЛИ насильнической почве; мальчики-обидчики скрылись с собрания. Дети вынесли резолюцию— не обижать девочек. Но девочек эта резолюция мало успокаивала; они резонно указывали, что по приходе в свои дома они сегодня же будут избиты мальчиками за жалобу. Тогда члены детского президиума — более взрослые мальчики — взяли на себя проведение в жизнь этого постановления. Они проводили девочек в дома и вступили в переговоры с обидчиками. Последние были разъярены и обижены: злоба и обида охватывали их за то, что «девочки осрамили их на собрании». По в конце концов товарищи убедили их «не лезть к девочкам» и «не идти против собрания». Была принесена бумага, и мальчики торжественно «дали руку». Я был заинтересован этим, безусловно, здоровым подъемом детей и стал выяснять, кто эти дети, так умно ставшие налаживать детскую общественную жизнь при сдавших свою позицию педагогах. Мне начали объяснять: «Председатель собрания — из дома морально-дефективных, секретарь побывал уже в двух домах для морально-дефективных»... Я отмахнулся и не стал дальше расспрашивать. События в поселке развивались. Педагоги твердо решили стать на путь наказания. В результате ОНО 1 поспешило перевести этих педагогов в другие детские дома. С детьми начал работать новый коллектив. Новый коллектив вступал в работу, действительно, как новый. Он был послереволюционного воспитания, н можно было надеяться, что дело пойдет по-ипому. Но не прошел месяц, как новый коллектив стал превращаться в старый. Снова зафигурировала «моральная дефективность». О моральной дефективности они учили в своей педагогической школе, и теперь, когда они столкнулись лицом к лицу с безобразиями беспризорных детей, эта теория им вспомнилась: «30—40% наших детей морально-дефективны, а значит... с ними нельзя работать». Помимо теории «моральной дефективности» порче молодых воспитателей способствовал «высококвалифицированный» педагог «с большим педагогическим стажем». Любимые слова этого педагога были: «милые дети» и «железная дисциплина». Я был очевидцем одной его беседы. Педагог говорил длинно, приторно и скучно, и я боялся только того, что дети утомятся и перестанут слушать. Однако и здесь скандал не минул. Когда оратор в припадке красноречия обратился к детям: «Милые дети, ведь вы же — маленькие зверьки», то дети закричали: «А раз мы звери, то со зверями не разговаривают!» — и ушли. Оратору осталось лишь инструктировать взрослых, и тут его красноречие нашло внимательных слушателей: о железной дисциплине и железной метле, о самых решительных мерах, вплоть до расформирования поселка и вывоза детей, и т. п. он разглагольствовал бесконечно. Говорил все это он днем, а к ночи дети вполне начали оправдывать свою квалификацию морально-дефективных: педагоги поселка были мобилизованы и дежурили всю ночь, так как боялись нападения детей. Нападение тем не менее произошло. Я работал не в этом поселке, но во всем районе, где поселок находился, я вел с районными педагогами педагогические беседы. И вот однажды, когда педагоги вовсю жаловались на свою неудачу с этпмп «морально-дефективными», неожиданно выступила одна воспитательница из района. Она случайно оказалась работавшею в этом поселке два года назад. Тогда поселок был иным, некоторые дома считались показательными. Дети были прекрасными. Все шло хорошо — даже в годы разрухи. Но налетел очередной шквал — заурядная русская история. Заведующий смещен, коллектив раскассирован. В результате — развал. Полтора года уже нет никакой педагогической работы. Среди воспитателей склока. Хозяйство разорено и расхищено. В итоге — дети стали «морально-дефективными». . — А давайте, девочки, станем дефективными. Пусть посылают куда-нибудь: все равно. Вот взять да огреть поленом... — Расшибить вот стекла... Только, по правде сказать, мне это не нравится. Так говорили дети, выходя из собрания с инструктором... Все вышеописанное побудило меня взять перо для борьбы с «моральной дефективностью» детей. Но самое главное в борьбе с этой «моральной дефективностью» — это борьба с теорией «моральной дефективности», борьба с теми «учеными», которые этой теорией развращают новых педагогов и укрепляют позиции старых тюремщиков. II Моральная дефективность тем отличается от других психических аномалий, что ее как болезнь sui generis2 буквально с трудом приходится отыскивать в общих курсах психопатологии и общих психиатрических клиниках. Мы находим в этих курсах обычно лишь сравнительно небольшое число страниц, посвященных нравственному помешательству (moral insanity) 3, заполняемых притом стереотипным традиционно-архаическим содержанием. Получается впечатление, что когда-то издавна эта глава попала в эти курсы и с тех пор механически переписывается, с годами все более и более сокращаясь. Еще странней чувствуем мы себя, обращаясь к тому предмету, где эта аномалия, казалось бы, должна особенно фигурировать,— к судебной психопатологии. Так, например, в «Судебной психопатологии» Сербского (изд. 1900 г.) из 477 страниц этой болезни посвящено только 3 (три) страницы. Здесь moral insanity фигурирует буквально на задворках, и даже фанатичный защитник ее вряд ли станет отрицать, что с научной точки зрения традиционное описание ее производит самое жалкое впечатление. Но есть одна наука, где moral insanity чувствует себя, как у Христа за пазухой: это — детская психопатология. Возьмем наиболее добросовестное с научной точки зрения, т. е. наиболее тщательное и вдумчивое, описание. Я считаю таковым описание Г. Трошина «Антропологические основы воспитания — сравнительная психология нормальных и ненормальных детей», т. II, с. 541—551 4, и именно по этой причине беру его для своего анализа. Первоначальная формула moral insanity, принадлежащая «основателю» этой болезни Притчарду: «Моральное безумие — это потрясение ума, которое оказывает влияние псключи- TCYIIHO па моральные чувства, оставляя интеллект совершенно незатронутым». Но Трошин правильно указывает: «В дальнейшей истории психиатрии moral insanity очень сблизилось с недоразвитием; причин для этого было более чем достаточно: обе формы имеют общую этиологию, главным образом наследственные влияния; moral insanity часто бывает врожденным и стационарным состоянием, как н различные формы умственного недоразвития; невольно бросается в глаза аналогия между НИМИ: нравственный идиотизм в параллель умственному. Естественно, что в конце концов стали доказывать неточность первоначальной формулы Притчарда («незатронутый интеллект»), и в настоящее время большинство (но не все) психиатров держатся того мнения, что при moral insanity умственные способности понижены. Правда, понижение квалифицируют как «легкое», «слабое», «едва заметное» и т. д., но тем не менее разница между отсталостью (слабейшей степенью недоразвития) и имморальностью становится все меньше; всего решительнее высказывается в этом смысле Sollier, признавая всех нмбецилнков и отсталых одинаково и без исключения за нммораликов» (с. 541). Трошин — защитник moral insanity, но даже защитник ее должен * признать: «Вглядываясь в отдельные признаки так называемого moral insanity, мы не находим чего-либо нового сравнительно с психическим недоразвитием в различных его степенях. Нечего и говорить о неблагоприятной наследственности и дегенеративных признаках: это очень распространенные явления и существенной распознавательной роли не играют. Явления раннего детства: конвульсии, обмороки. и замедленное физическое развитие — одинаково свойственны как morall insanity, так и недоразвитию. Раздражительность и пароксизмы гнева как первичные эмоции типичны для всех форм недоразвития. Несколько труднее вопрос о первичных морально-социальных чувствах: привязанность мы нашли даже у идиотов; между тем нмморалики будто бы с самого детства пе ласкаются к родителям, не привязываются к братьям и сестрам,— словом, не обнаруживают даже первичной привязанности, что, по-видимому, отличает нх от недоразвития. Но правда ли это? Nacke в своем труде «Ober die sogenannte moral insanity» говорит, что нет хороших историй болезни нравственного помешательства; с этим можно согласиться: пммо- ралнков рисуют слишком схематически и дедукцнонно утверждают, что нм недоступны все, целиком, морально-социальные эмоции; но обыкновенно те же авторы, следя за жизнью своих героев, ставят на вид, что опи сближаются с нехорошими людьми, предпочитая обществу родных общение с себе подобными типами; но ведь это и есть первоначальная эмоция, существование которой только что отвергалось. Если, обратив внимание на эту частность, в каждом отдельном случае доискиваться, каковы самые ранние и первоначальные проявления морально-социального чувства, оказывается, что в этом отношении нмморалнки не отличаются от обыкновенных детей и от недоразвитых... Дальнейший необходимый признак имморальности — резкий эгоизм и гипертрофия личности, проявляющаяся в упрямстве, своеволии, неподатливости внешним воздействиям, неприспособляемости к внешней среде (учебные заведения), а субъективно — в эгоцентрическом мышлении и поведении. И эта черта вполне совпадает с психологией недоразвития, по крайней мере с той степенью ее (отсталость), умственные способности которой достаточны для того, чтобы создать своеобразную идеологию собственного «я». Может быть, разница заключается в том, что у иммораликов гипертрофия личности является раньше (до 6 лет), чем у отсталых, у которых, насколько я могу судить по своим наблюдениям, гипертрофия личности образуется между 8 и 10 годами... Впрочем, и moral insanity, следовательно и связанный с нею эгоцентризм, может развиваться в различное время; период полового созревания по справедливости пользуется особым значением в этом отношении. Далее следует самый важный симптом в moral insanity — так называемые извращенные чувства и влечепня: ко лжи, воровству, поджогу, жестокости к близким людям, мучительству животных, онанизму, цинизму, буйству, вообще ко всему дурному. Встречается ли это у идиотов, имбециликов и отсталых? Без всякого сомнения; общий признак недоразвития: если положительные формы какой-нибудь функции не выражены, их место заступают отрицательные; в сфере чувства это значит, что вместо социально-моральных чувств действуют отрицательные их проявления; к этому надо прибавить и то важное обстоятельство, что мораль в своем развитии резко изменялась: например, справедливость развилась из первичной эмоции в виде чувства мести; у иднотов и имбециликов это чувство исчерпывает всю свойственную им справедливость, следовательно, с нашей точки зрения, они аморальны. Вторичные социально-моральные эмо ции развиваются медленно. Разве пе бывает, что нормальные дети, особенно маленькие, быот своих родителей, не говоря уже о братьях и посторонних? Разве дети не выдумывают историй с ворами, разбойниками, которых они видели и прогнали? Разве они не мучают животных, не разоряют гнезд, не топят щенков, не отрывают крыльев у птичек, не ломают игрушек и дорогих вещей? Все без исключения — и нормальные дети, и идиоты, и пммора- лики, когда совершают антиморальные действия, испытывают удовольствие; иными словами — они все имеют так называемые извращенные чувства и влечения... Следовательно, и в этом отношении имморалики не отличаются от недоразвития. Остаются еще экстраординарные преступления иммораликов, вроде убийства, поджогов, краж и т. д. Но это — случайное явление, в том смысле, что оно зависит столько же от преступника, сколько от социальных условий; можно и должно признавать влечение к дурному на почве психического недоразвития и общего патологического извращения психики, но нельзя отождествлять самое преступление с этим извращением; преступление есть и будет социальным явлением; напрасно люди, заинтересованные в современном общественном строе, пытаются успокоить себя идеологией, что все социальные несчастья вроде убийств, насилий, воровства, проституции и т. д. обязаны своим бытием ненормальным представлениям человечества; скорее, обратно; во всяком случае, без соответствующих социальных условий не совершит преступления даже имморалик, как не застрахованы от него самые нормальные люди. Таким образом, мы приходим к выводу, что ни один из отдельных признаков moral insanity не отсутствует у представителей недоразвития; больше того, вся совокупность признаков вполне свойственна недоразвитию и даже в количественном отношении антиморальные явления в недоразвитой психике преобладают над моральными, по крайней мере в сравнении с обыкновенными людьми» (с. 543—545). Какой же отсюда можно сделать вывод? Казалось бы, один: moral insanity как болезни sui generis нет, и то, что обычно так называют, совпадает с умственным недоразвитием. Но Трошин пробует доказать, что отсталость и имморальность — два различных явления: «Ближе всего к иммораликам подходят отсталые: все они эгоисты; первичные эмоции (гнев, страх, месть и т. д.), характерные для низших степеней недоразвития, у них продолжают играть большую роль; высшие вторичные эмоции образуются с трудом, а идейные чувства совсем недоступны, разве только в словесной форме, не имеющей внутренней обязательности и принудительности («знают, но не могут»); общее явление недоразвития — замена положительных форм отрицательными проявлениями — у них вьтражепо; следовательно, антиморальные явления как более легкие и требующие меньшей траты жизненной энергии, чем положительные, здесь встречаются чаще нормы. Но главное, что сближает отсталость с иммораль- ностью, это гипертрофия личности: интеллектуальных способностей достаточно, чтобы создать идеологию собственного «я»; и так как это «я» пе подчинено социальной и духовной личности, то в результате появляется культ эгоизма» (с. 546—547). И тем не менее, по Трошину, между отсталыми и иммораликами существует лишь аналогия, но не тождество. Дело в том, что отсталых, по Трошину, всегда отличает от имморалика три признака: 1) отрицательные явления существуют наряду с положительными («в отсталых, даже с выраженны- мн имморальными явлениями, можно найти симпатичные черты»), 2) преобладание отрицательных явлепнй объяснено психологически, 3) у отсталых не исключено внутреннее (самостоятельное) п внешнее подавление имморальных влечений. Так вот и я бы хотел знать, видел ли Трошин, руководитель школы-лечебницы, или кто-нибудь другой из защитников moral insanity, будь как угодно велика его практика, хотя бы одного ребенка-нмморалпка, у которого не было бы ни разу ни одного положительного проявления, пмморальность которого была бы вне психологических законов, вне принципа причинности и который, наконец, иногда не сдерживал себя. Таких пмморалнков нет и не может быть, так как то, что приписывает им Трошин, есть физиологическая невозможность: 1) абсолютная моторная незаторможенность и 2) чудесная беспричинность. Отличия, по Трошину, отсталого от имморалика — сущие пустяки, о которых надо остерегаться писать в претендующей на научность книге. Трошин считает, что «ц основе настоящей moral insanity лежат «патологические импульсы». Обыкновенно они называются извращенными чувствами или стремлениями: ко лжи, воровству, поджогу, жестокости, к злому вообще» (с. 548). Он предвидит возражение: «Но ведь эти извращенные стремления встречаются и у нормальных детей». Трошин отводит это возражение так: ч«Совершенно верно: психиатрия признает это и патологическими считает стремления лишь в том случае, если они начинаются слишком рано, продолжаются слишком долго, выражаются слишком сильно, вызываются слишком малыми причинами и слишком настойчивы, чтобы уступать внешним воздействиям. Таким образом, чисто количественный критерий для отличия от нормы» (с. 548). Но тут же Трошин спотыкается: «Психическое недоразвитие подрывает даже этот критерий: у идиотов, имбецнлнков н дебнликов отрицательные явления чаще нормы» (с. 548). Итак, даже по Трошину, «требуется еще что-то». Что же это «что-то»? «Это что-то можно понять на примерах» (sik!). Перед памп выступал защитник moral insanity, серьезный, вдумчивый, с огромной практикой и теоретически «подкованный». И что же мы видим? Он все время говорит против себя. Его же собственными словами мы доказали несуществование moral insanity как явления sui generis, я бы сказал, доказали со всей роскошью многочисленных веских аргументов и тщательного анализа. Мы доказали его собствешшми словами, так как он все время вдумчиво разбирался в вопросе. Но власть традиции тяготела над ним, и, вопреки себе, он старается во что бы то ни стало признать moral insanity.
И что тогда получается у Трошина? Либо фактические несуразицы и наивности, либо мистическое «что-то». Это «что-то», которое «можно понять на примерах», этот никогда не существовавший в природе иммора- лик, без единой положительной черты, абсолютно расторможенный и стоящий вне всяких законов причинности,— это все символы того абсурда, до которого доходят даже самые вдумчивые, самые добросовестные и образованные защитники moral insanity. Ill Трошин возлагает все свои надежды на примеры. Действительно, его примеры moral insanity очень хорошо знакомят нас с тем, что есть на самом деле то, что психиатры называют нравственным помешательством и моральной дефективностью. Я исхожу из предположения, что психопатолог, серьезный, вдумчивый и образованный, прекрасно знающий, что большинство психиатров, с крупнейшими авторитетами во главе, отрицают moral insanity, станет приводить, доказывая существование moral insanity, самые яркие, самые убедительные, по его мнению, самые типичные примеры. Чтобы избежать упрека в тенденциозности, я проанализирую все без исключения приведенные им примеры из его практики — большой практики руководителя столичной школы-лечебницы. Всех таких примеров четыре. Вот первый: «Мальчик из хорошей семьи, с слабыми наследственными влияниями, на 7-летнем возрасте, играя с револьвером, пустил себе пулю в правый глаз; пуля прошла через правое полушарие, пробила теменную кость в нижней части и ударилась в потолок. Полтора месяца бессознательного состояния. Много лечился, не раз подвергался трепанации черепа; остались контрактуры в левой руке и ноге и эпилепсия. Умственные способности затронуты, но не сильно; прошел не только первоначальное образо вание, но и первые классы гимназии; дальнейшее образование оставлено не столько благодаря понижению умственных способностей, сколько в силу характера больного: резкая гипертрофия личности, неуживчивость, невыпосливость к школьному режиму, отказ от учения; в поведении масса имморальных черт, но они не носят оттенка эпилептической дегенерации, например жестокости; напротив, чаще вполне сознательные, рафинированные проявления злостности: причиняет неудовольствие другим, придумывает для этого наиболее подходящие формы и т. д.». Этот мальчик, по Трошину, болен moral insanity. Сам автор констатирует, что ребенок страдает эпилепсией, сам автор великолепно знает, что один из симптомов эпилептического характера — жестокость, и тем не менее ему для чего-то понадобилось навязать ребенку еще вторую болезнь — moral insanity. На каком основании? Видите ли, у ребенка нет эпилептической жестокости, а есть... «рафинированные проявления злостности: причиняет неудовольствие другим, придумывает для этого подходящие формы и т. д.». Видите ли, у ребенка не жестокость, а нарочитая рафинированная злостность, и потому недостаточно той эпилепсии, которая заведомо есть у ребенка: нужно еще вот для этой, по-моему, нередкой и типичной для эпилептика, жестокой рафинированной злобности придумать и дать ребенку, в придачу к эпилепсии, moral insanity. Но пример д-ра Трошина все же нас учит. Он учит нас следующему: в тех случаях, когда имморальность ребенка выражается, главным образом, в раздражительности, гневе, ярости, наклонности к мучительству, разрушительным действиям и т. п., во всех этих случаях, особенно если этому предшествовала травма, надо испытать ребенка на эпилепсию. То, что мы называем moral insanity, иногда есть эпилепсия, и только; имморальный характер в этих случаях — более или менее типичный эпилептический характер. Следующие два примера Трошина: 1) «NN, слабые наследственные влияния; родился в срок, в асфиксии5 (около 15 минут), при рождении весил 12 фунтов; развивался медленно, ходить начал только на третьем году. От 4 до 8 лет резкие проявления аморальности: буйствовал, приступы упрямства и избалованности с криками и плачем; капризность; считался очень тяжелым для семьи. С 8 лет поведение изменилось, хотя упрямство и капризность остались; любит родных, особенно мать, хорошо уживается с братьями и сестрами. Умственные способности понижены, но может, хотя с трудом, учиться; читать научился на 7-летнем возрасте в 3 месяца». 2) «Девочка аморальное поведение обнаруживала на 5—6-летнем возрасте; проявления были резкие: сильная страсть к разрушению, мазалась калом; злостные выходки доходили до того, что она прятала кал в чистую скатерть и однажды изрезала целое платье матери. На 12-летнем возрасте имморальные проявления существовали, но уже потеряли свой резкий характер: это была только умственная отсталость незначительной степени с аморальными явлениями и резкой гипертрофией личности. Через 0 лет она помнила свои подвиги; однажды, в хорошем расположении, сама завела разговор с любимой воспитательницей, но и тут не изменила себе: она сказала, что платье изрезала ее старшая сестра, чтобы выжить ее из дому; трудно думать, чтобы это было справедливо». Что мы имеем в этих двух случаях? В первом случае «умственные способности понижены», т. е. умственная дефективность. По мере того, как эта умственная дефективность проходит («может, хотя с трудом, учиться; читать научился на 7-летнем возрасте в 3 месяца»), проходит н мнимая moral insanity («с 8 лет поведение изменилось, хотя упрямство и капризность остались»). То, что именуется moral insanity, часто есть один из симптомов легкой умственной отсталости. Во втором случае с 12 лет «это была только умственная отсталость незначительной степени с аморальными явлениями». Таким образом, примеры д-ра Трошина, действительно, поучительны, но только в следующем смысле: в тех случаях, когда имморальность ребенка не вызывает подозрения на эпилепсию, мы должны исследовать ребенка на умственную дефективность. Д-р Трошин кроме случаев из своей практики приводит три примера из других авторов, которые, очевидно, считают классическими, так как иначе зачем бы он стал бы повторять их для подтверждения существования moral insanity? Что же доказывают нам эти «классические» случаи из «богатой», хотя и архаической, литературы о moral insanity? «Wigar описывает мальчика, который, получив удар линейкой но голове, обнаружил полное извращение моральных чувств; на месте повреждения — небольшое углубление в черепе; трепанация, удаление осколка кости, который давил на мозг; выздоровление». Что это — неужели moral insanity? Не проще ли вместо того, чтобы придумывать особую новую болезнь, предположить, не мудрствуя лукаво, травматический психоз или эпилепсию? Следующий пример Parent-Dnchatelet: «девочка, которая на 7-летнем возрасте выражала твердое желание жить с мужчиной, как только она будет большая; кончила печально: к юности она оказалась слабоумной» — прекрасно расшифровывает сам Трошин: «Судя по такому исходу, данный случай и другие с исходом в слабоумие не относятся к типичной moral insanity, а представляют лишь имморальную форму детского психоза в виде dementia ргаесох или dementia praecociss- та». Так зачем же и здесь приплетать moral insanity, когда вся эта имморальность великолепно объясняется как начало раннего слабоумия? Последний пример принадлежит Притчарду, основателю moral insanity, и извлечен Трошиным из архивной пыли 1830-х годов. Это рассказ о девочке, которая внезапно стала имморальной и через 2 месяца выздоровела. Болезнь ее описана так скверно, что трудно из описанного узнать, чем она была на самом деле, но во всяком случае это не moral insanity, так как практика даже самых крайних защитников moral insanity не знает таких чудесных случаев, чтобы moral insanity налетела и исчезла в несколько недель. Поэтому такого случая приводить не стоило бы. Заметьте, читатель, что мы не пропустили ни одного примера, мы проанализировали все, не уклонялись ни от одного. И какой же результат? Все случаи мнимой moral insanity — или (в очень определенных, типичных случаях) эпилепсия, или (чаще всего — также в вполне определенных, типичных случаях) легкая степень умствеп- ной дефективности. Но у д-ра Трошина есть еще один пример moral insanity — самый последний и «особенно замечательный». «NN, девушка; мать больной страдает наследственной мигренью; у бабушки по отцу была эпилепсия. Болезнь началась около 14 лет; началось со стихов декадентского типа, выразительных, с оттенком даровитости; затем настал период влюбчивости; больная влюблялась постоянно, начиная с гимназистов и кончая кто попадется; назначала свидания иногда в 2 часа ночи, местом не стеснялась: в лесу, в номерах. Чувственности при этом не наблюдалось: все влюбления оставались платоническими. В семье больная стала невозможной; она воевала с родителями за то, что они будто бы стесняют ее свободу; после ссоры уходила из дому, ночевала у подруг; не являлась но нескольку дней; отлучки из дому менее продолжительные бывали почти ежедневно; обыкновенно, уйдя после обеда, больная возвращалась поздней ночью. Ее не могли держать даже в кружках для саморазвития, так как она здесь интриговала и кокетничала с гимназистами. Своей влюбчивости она дает обычную идеологию «идеальной любви» к человеку, который ей сочувствует, одинаковых с нею мнений и т. д. Сердилась, когда ей указывали, что в ее влюбчивости есть другая, не совсем приличная сторона. Иногда дело доходило до курьезов: однажды ее предмет пригрозил ей застрелиться, п она обегала всех докторов города с просьбой излечить его внушением. Чрезвычайно упряма и настойчива; отстаивает мысль о том, что каждый человек должен жить как ему хочется; способна была уйти из дому босой, если прятали еб обувь; приходила к молодым людям и просила у них ночлега; пренебрегала общественным мнением и «боролась» с ним. Раз ушла в «народ», но провела здесь только три дня. Свои отношения к родителям обставляет такими соображениями: «Раз отец дал мне жизнь, он должен содержать меня до 21 года; дальше я свободна»... Дальнейшая судьба этой девушки такова: гимназию она должна была оставить; пробыла несколько месяцев в больнице; здесь вела себя превосходно; выйдя на свободу, принялась за прежнее; платоническая любовь прошла, началась «любовь» настоящая; дальнейших сведений пока нет; нет ничего невозможного, что она выздоровеет и будет хорошим человеком». Не правда ли, действительно, «особенно замечательный» случай moral insanity? «Началось со стихов декадентского типа, выразительных, с оттенком даровитости». Ну, разве это не яркий признак моральной дефективности? Дальше еще большие ужасы: «Настал период влюбчивости, больная влюблялась постоянно. Чувственности при этом не наблюдалось: все влюбления оставались платоническими... Своей влюбчивости она дает обычную форму «идеальной любви» к человеку, который ей сочувствует, одинаковых с нею мнений и т. д. Сердилась, когда ей указывали, что в ее влюбчивости есть другая, не совсем (sic!) приличная сторона». О, конечно, это самые типичные признаки нравственного помешательства! А вдобавок: «Воевала с родителями за то, что они будто бы стесняют ее свободу; после ссоры уходила из дому, ночевала у подруг... Чрезвычайно упряма и настойчива... Пренебрегала общественным мнением и «боролась» с ним. Раз ушла в «народ». Вы представляете, читатель, фигуру врача, аккуратно вписывающего в историю «болезни» эти все новые и новые симптомы нравственного помешательства? Не правда ли, великолепный сюжет для юмористического журнала? Впрочем, бедной девице было не до юмористики: как ее исключили из гимназии, доктор совместно с родителями засадил ее в сумасшедший дом. Впрочем, «здесь она вела себя превосходно», и хотя, «выйдя на свободу, принялась за прежнее», однако, по глубокомысленному мнению доктора, «нет ничего невозможного, что она выздоровеет и будет хорошим человеком». Этот пример moral insanity представляет самую распространенную форму этой «болезни»: это нормальный, здоровый человек, поведение которого не соответствует моральным взглядам и общественному миросозерцанию «педагога» и «врача». Научность диагноза врача в данном случае вполне соответствует диагнозу той всем известной мамаши, которая в старые времена бранила свою дочь-курсистку сумасшедшей дурой. Только в устах мамаши слова «безнравственная дура»—просто домостроевская ругань, притом на русском языке, а в устах психопатолога и педагога слова «моральная дефективность» — «научный» диагноз, при этом на латинском языке. Но в данном случае цена этим тождественным по смыслу словам одна п та же. IV Учение о moral insanity вовсе не случайно возникло в начале XIX в. в Англии. Теоретическая предпосылка этого учения — теория нравственности так называемой шотландской школы6. Плеяда шотландских философов XVIII—XIX вв. очень обстоятельно разработала теорию об особом присущем человеку нравственном чувстве и врожденных нравственных идеях. Это моральное чувство считалось врожденным человеку, подобно инстинкту или какому-либо органу чувств — зрению, слуху и т. п. На почве этой теории «нравственного чувства» развилось учение о врожденном нравственном инстинкте и врожденных нравственных идеях. С другой стороны, Притчард отсюда же вывел moral insanity: как бывают слепорожденные, лишенные чувства зрения, как бывают глухие, лишенные чувства слуха, так бывают люди, слепые и глухие к добру, нечувствительные к добру, лишенные пресловутого «нравственного чувства». Это буквально уроды, лишенные одного из врожденных человечеству чувств, это «нравственные уроды». Вот на какой старинной-старинной предпосылке держится moral insanity. Опровергать сейчас теорию особого врожденного нравственного чувства, доказывать, что нравственность есть не простое, но очень сложное явление, притом не элементарно биологическое, но социальное, притом эволюционирующее в зависимости от изменяющихся исторических условий,— доказывать все эти общепризнанные истины скучно. Поборники moral insanity опоздали в своем научном развитии minimum на 100 лет, и взгляды их смело могут быть названы прабабушкиными. Но эта прабабушкина наука далеко не безвредная вещь, когда она начинает оперировать с детьми Советской России 1923 г. Когда подобный «педагог»-«психолог» сталкивается с детьми революции, с детьми рабочего класса, он часто, не смея сказать по-русски: «безнадежные нравственные уроды», говорит по-латыни: «морально-дефективные дети». То, что в педагогическом обиходе называется морально-дефективным ребенком, часто есть просто ребенок нового поколения, нового общественного уклада. Это «отец» буржуазного класса так клеймит «сына» рабочего класса. И именно потому, что учение о моральной дефективности чаще всего прикрывает самую черную, самую презрительную и злост ную политическую реакцию в педагогике, она осоиепно нуждается в резкой критике. В гораздо меньшем числе случаев — именно там, где мы имеем дело с беспризорными детьми,— мы имеем дело действительно с относительно имморальными детьми. Имморальность их мы, воспитатели, должны преодолеть. Но преодолеть ее мы можем только тогда, когда будем правильно понимать сущность ее. «Моральная дефективность» не есть явление sui generis: она лишь симптом некоторой умственной отсталости, как это мы доказали выше. «Моральная дефективность» в этих случаях есть легкая умственная отсталость: легкая — это значит, выражаясь технически, не медицинская, не клиническая, но педагогическая. Выражаясь популярно, это не «больной», но педагогически запущенный ребенок. Беспризорпый ребенок — нмморалик — это чаще всего просто педагогически запущенный ребенок, настолько запущенный, что у него еще нет такого умственного развития, которое требуется для осознавания социально-моральных отношений и норм и правильного ориентирования в общежитии. Теория «моральной дефективности» и здесь очень вредна, поскольку она благословляет педагога, без всякого основания, утверждать о ребенке, умывая своп руки: «Это — безнадежный ребенок, н воспитывать его не к чему». Вместо того чтобы умствепно развивать такого ребенка, его отсылают в дома дефективных детей, детские клиники или... Во всяком случае, очень странные детские клиники, так как дети описанного мною поселка, узнав, что их хотят отослать в «дефективный дом», каковой они уже имели случай испытать, подняли рев. Во всяком случае, странно читать или слышать от врача рецепт «строгого воспитания» как терапевтического средства против болезни. Надо надеяться, что и в данных случаях медицина смирительной рубашки так же отойдет в область преданий, как* и в других отделах психиатрии. В тех случаях, когда педагог констатирует имморальность ребенка, ребенок должен быть предъявлен психопатологу, так как педагог не может же сам ставить диагнозы душевным болезням. Врач- психопатолог ставит тот или другой диагноз, причем чаще всего это эпилепсия или умственная дефективность. Тогда ребенка надо лечить в соответствующей клинике как эпилептика или дебилика, именно на основании этой болезни, а не моральной дефективности. Но там, где эпилепсии, дефективности и тому подобных клинически реальных болезней нет, там и вовсе нечего болтать о моральной дефективности. Ребенок здоров: он только педагогически запущен, умственно пе вполне доразвит. Соответствующе и надо его воспитывать, как здорового запущенного ребенка. Но вообще, особенно там, где мы имеем дело с консервативным педагогическим персоналом, надо прежде всего проверить, есть ли на самом деле эта имморальность ребенка, не продукт ли она фантазии педагога, плохо разбирающегося в психологии нового ребенка. Резюме этой статьи короткое: моральная дефективность детей как патологическое явление sui generis — это научная дефективность соответствующих психопатологов и педагогов. 1923 г.