Фридрих ВАЙСМАНН ЛЮДВИГ ВИТГЕНШТЕЙН И ВЕНСКИЙ КРУЖОК 8

Раньше я верил, что есть повседневный язык, на котором все мы обычИо изъясняемся, и есть некий первичный язык, который выражает то, что мы действительно знаем, т.

Я полагаю, что, по существу, мы обладаем лишь одним языком, и это — обыденный язык. Мы не только не нуждаемся в том, чтобы изобретать новый язык или конституировать какую-либо символику, но повседневный язык уже является языком при условии, что мы освободим его от неясностей, которые в нем заложены.

Наш язык уже пребывает в полном порядке, стбит только ясно понять, что он символизирует. Другие, отличные от обыденного, языки также ценны, поскольку они показывают нам, что между ними имеется нечто общее. Для определенной цели, например описания условий вывода, искусственная символика может быть чрезвычайно полезной. Фреге, Пеано и Рассел при построении символической логики всегда имели ее в виду фактически лишь для использования в математике и не помышляли об изображении действительного положения дел.

Эти логики думали так. «Если все связи разорваны, если нельзя применить логические формы к действительности, то что ж, нам еще остается математика». Сегодня мы видим, что и с математикой ничего не выходит, что и здесь мы не встретим логических предложений.

Такой символ, как «Д», очень хорош, когда речь идет о том, чтобы объяснять простые логические отношения. Этот символ берет свое начало в тех случаях, когда «/» обозначает предикат, а «до — переменное существительное. Но едва лишь берутся рассматривать действительные положения дел, замечают, что эта символика оказывается в крайне невыгодном положении в сравнении с нашим реальным языком. Конечно, было бы абсолютно неверно говорить только об одной субъектно-предикатной форме. На самом деле, она не одна — их очень много. Ибо если она одна, тогда все прилагательные и все существительные должны быть взаимозаменяемы. Ведь все взаимозаменяемые слова принадлежат к одному классу 9. Однако уже обыденный язык показывает, что это не так. Кажется, я могу сказать: «Стул — коричневый» и «Поверхность стола — коричневая». Но если я заменю «коричневый» на «тяжелый», то смогу высказать только первое предложение, но никак не второе. Это доказывает, что слово «коричневый» также обладает двумя различными значениями.

«Правый» выглядит на первый взгляд так же, к*к и другие прилагательные, например, «сладкий». «Правый-левый» соответствует «сладкий-горький».

Я могу сказать «правее» точно так же, как и «слаще».

Но я могу сказать лить: «... Лежит правее ...», но не: «... Ллежит слаще ...». Следовательно, синтаксис действительно различен

Если же я рассмотрю не только предложение, в котором встречается определенное слово, но все возможные предложения, то это полностью задаст синтаксис этого слова гораздо полнее, чем символ «Д».

Странно же, право, что в нашем языке имеется нечто, что я мог бы сравнить с вращающимся вхолостую колесом в машине. И сейчас я поясню, что подразумеваю под этим.

Смыслом предложения является его верификация

Когда я, например, говорю: «Там на сундуке лежит книга», что я предпринимаю, чтобы это верифицировать? Достаточно ли, если я брошу на неё взгляд, или если рассмотрю ее с разных сторон, или если возьму ее в руки, ощупаю, раскрою, перелистаю it т. д.? На этот счет есть два Мнения. Первое таково: как бы я ни пытался, я Никогда не смогу полностью верифицировать предложение. Предложение всегда остается открытым, словно черный ход. Что бы мы ни делали, мы никогда не уверены, что не ошиблись.

Другое мнение, и его я хотел бы отстаивать, заключается в следующем: нет, если я никогда не смогу полиостью верифицировать смысл предложения, тогда я и не могу ничего под предложением подразумевать. Тогда предложение вовсе ничего не означает.

Для того чтобы установить смысл предложения, я заранее должен знать вполне определенный прием, устанавливающий когда предложение должно считаться верифицированным. Црвседневный язык для этого слишком шаток — гораздо в большей степени, чем язык научный. Здесь существует известная свобода, и это означает не что иное, как символы нашего повседневного языка не могут быть определены недвусмысленно.

<...>

Верификация порой очень трудна: например, «Зейтц был избран бургомистром» *. Как, собственно, я должен приступить к верификации этого предложения? Состоит ли правильный метод в том, что я пойду и наведу справки? Или опрощу людей, которые при этом присутствовали? Но одни видел это из первых рядов, другой — из задних. Или я должен прочитать об этом в газете?

Что более всего чуждо философическому наблюдателю в нашем языке, так это различие между бытием и видимостью.

Колеса на холостом ходу

Когда я поворачиваюсь, печка пропадает. (Вещи не существуют в перерывах восприятия.) Если «существование» берется в эмпирическом (не в метафизическом) смысле, то это высказывание — колесо иа холостом ходу. Наш язык упорядочивается, как только мы понимаем его синтаксис и осознаем, что колеса крутятся на холостом ходу.

«Я могу лишь вспоминать». Как если бы был еще и другой путь, и воспоминание не было бы, более того, единственным источником, из «второго мы черпаем.

Воспоминание обозначают как картину. С оригиналом я могу сравнить картину, нр не воспоминание. Ведь переживания прошедшего не то, что предает в комнате, которые тут, рядом; хотя сейчас я их и не вижу, но я могу подойти <к ним>. А могу ли я прийти к прошедшему?

<«Я не могу чувствовать Вашу бода»».>

Что подчиняется моей воле? Каковы части моего тела? — это относится к опыту. К опыту относится и то, что я, например, никогда не имел двух тел. Но бывает ли такой опыт, что я не могу чувствовать Вшу боль? Нет!

«Я не могу чувствовать боль в Вашем зубе».

«Я не могу чувствовать Вашу зубную боль».

Первое предложение имеет смысл. Оно выражает эмпирическое знание. На вопрос: «Где болит?», — я укажу на Ваш зуб. Если дотронуться до Вашего зуба, я вздрогну. Короче, это моя боль, и она будет моей до тех пор, пока вы продолжаете выказывать симптомы боли в прежнем месте, стало быть, вздрагиваете так же, как и я, если на зуб надавить,

Второе предложение — чистая бессмыслица.

Слово «я» принадлежит к тем словам, которые можно элиминировать из языка. Очень важно владеть многими языками; тогда вйдно, чтб общего для всех этих языков, и чтб репродуцирует эту общность.

Можно сконструировать много разных языков, в которых средоточием являлся бы всякий раз другой человек. Представьте себе как- нибудь, будто Вы деспот на Востоке. Все люди принуждены говорить на языке, в котором центром являетесь Вы. Если я веду речь на этом языке, то я мог бы сказать: у Витгенштейна зубная боль. Но Вай- сманн ведет себя так же, как Витгенштейн, когда у того зубная боль. В языке, в котором Вы являетесь средоточием, это означало бы прямо противоположное: у Вайсманна зубная боль, Витгенштейн ведет себя так же, как Вайсмани, когда у того зубная боль.

Все эти языки могут быть переведены друг в друга. Только общность что-то отражает.

И все же странно, что был выделен один из них, а именно тот, на котором я в некоторой степени могу сказать, что я чувствую действительную боль.

Если я есть «Л» 10, тогда, пожалуй, я могу сказать: *В ведет себя так же, как А, когда тот чувствует боль», но также и *А ведет себя так же, как В, когда тог чувствует боль». От этих языков отличается один, а именно, Язык, в котором я являюсь средоточием. Особое положение этого языка состоит в его употреблении. Он — невыразим.

<...> 4s

<ЯЗЫКИ МИР>

Изображение

Звуковая дорожка

Звуковое кино

Я хотел бы использовать старое сравнение: «laterna magica».

Не звуковая дорожка сопровождает фильм, йо музыка.

Звуковая дорожка сопровождает пленку с изображением.

Мушка сопровождает фильм.

Пденка с изображением Звуковая дорожка Музыка Фильм ? ? Язык Мир

Язык сопровождает мир.

<„>

Среда, 25 декабря 1929 (у Шлиха) ДОЕМЯ

Все трудности физики проистекают от того, что высказывания физики смешиваются с правилами грамматики. «Время» имеет два различных значения: a)

время воспоминания; b)

время физики.

Там, где имеются различные верификации, имеются и различные значения. Если я могу верифицировать временнбе сообщение, например то-то и то-то имело место раньше того-то и того-то, только с помощью памяти, то в этом случае «время» должно иметь иное значение, чем там, где я могу верифицировать такое сообщение также и другими средствами, например с помощью того, что справлюсь в документе или спрошу кого-нибудь и т. д. (Так же обстоят дела и с «представлением». Обычно представление называют «картиной» предмета, будто бы наряду с представлением есть еще какой-нибудь дуть достичь предмета. Но представление имеет иное значение, когда Я понимаю его как картину предмета, который могу верифицировать еще и другим способом, и опять-таки иное, когда я рассматриваю предмет как логическую конструкцию представлений.)

Точно так же следует различать воспоминание как первоисточник и воспоминание, которое можно верифицировать каким-нибудь другим способом.

Мы говорим: «Я обладаю лишь смутным воспоминанием». Что означает здесь это «лишь»? Могу ли я сравнить воспоминание с предметом так, как я сравниваю фотографию с оригиналом? Имеется ли, кроме воспоминания, еще и какой-нибудь другой путь, чтобы прийти к положению дел?

Сравнение с фильмом: отдельные картины с различной резкостью, Мы можем отсортировать их по резкости. Стертость картины я могу назвать «временем».

Теперь является время внешним или внутренним?

Внешнее — внутреннее

Во всех вопросах о внешнем и внутреннем царит чудовищная путаница. Это обусловлено тем, что я могу описать какое-нибудь_от- дельное положение дел различным образом.

Отношение, которое говорит «как?», является внешним. Оно выражается в предложении.

Внутреннее: Мы имеем два предложения, между которыми существует формальное отношение.

Теперь проясним, как я мог бы схожие положения дел выразить то посредством одного предложения, то посредством двух, между которыми существует внутреннее соотношение.

Я могу сказать: а длиной 2 м, b длиной 1,5 м. Тогда окажется, что а длиннее, чем Ь.

Что я не могу сказать, так это то, что 2 > 1,5. Это внутреннее.

Но я могу также сказать: а примерно на 0,5 м длиннее, чем Ь.

Тогда я, очевидно, имею внешнее отношение; поскольку ведь также легко могло бы быть помыслено, что отрезок « короче, чем отрезок Ь. Скажем еще яснее: об этих двух определенных отрезках, разумеется, нельзя помыслить, что один длиннее или короче другого. Но если я, например, скажу, что расположенный слева отрезок длиннее, чем расположенный справа, тогда соотношение «длиннее, чем» фактически сообщит мне нечто - оно будет внутренним. Это, очевидно, связа- но с тем, что теперь мы имеем лишь неполную картину положения дел. Если мы опишем положение дел полностью, то внешнее отношение исчезнет. Однако мы не имеем права считать, что тогда вообще останется какое-нибудь отношение. За исключением внутреннего отношения между формами, которое имеется всегда, никакое отношение не должно проявляться в описании, и это доказывает, что на самом деле форма отношения не является чем-то существенным: она не отображает.

Пожалуй, я могу сказать: «Один костюм темнее, чем другой».

Но я не могу сказать: «Один цвет темнее, чем другой». Поскольку это принадлежит к сущности цвета; ведь без этого он не может быть помыслен.

Дела всегда обстоят так: в том-то и том-то месте пространства цвет темнее, чем в этом. Как только я ввожу Пространство, я получаю внешние отношения, но между чистыми цветовыми качествами могут существовать лишь внутренние отношения. Ведь я вовсе ие располагаю никаким иным средством охарактеризовать цвет, как только' через его качество.

Применительно ко времени: Цезарь до Августа — внешнее. Исторический факт мыслим также и иначе.

Но если я могу верифицировать то, что было раньше, лишь через воспоминание, то отношение «раньше, чем» является внутренним.

" <..>