Хартия 1814 года очень неясно высказывалась в отношении несменяемости судей. Она объявляла несменяемыми лишь тех судей, что назначались королем, не устанавливая строгого правила облечения королевским назначением судей, уже исполнявших свои обязанности вследствие предшествовавших назначений.
Эта зависимость, в которой оказалось достаточно много людей, была небесполезна для тогдашнего правительства. Более откровенное и более твердое в своих действиях нынешнее правительство в новой конституции отказалось от всякой двусмысленной прерогативы. Оно закрепило несменяемость судей начиная с определенного и достаточно близкого периода. И действительно, любое временное назначение либо правительством, либо народом, любая возможность отзыва, если только она осуществлена не на основе действительного судебного решения, в равной степени являются посягательством на независимость судебной власти. Высказывались серьезные возражения против продажи должностей. То было злоупотребление, но это злоупотребление имело преимущество, сожалеть о котором нас заставляет сменивший его порядок отправления правосудия. Почти на протяжении всего периода революции ни суды, ни судьи, ни судебные решения не были свободны. Различные партии поочередно завладевали инструментами и установленной формой закона. Нашим чиновникам с трудом хватало отваги неустрашимых воинов при вынесении приговоров в соответствии с их совестью. Храбрость, заставляющая бравировать смертью во время боя, была более легким делом, нежели публичное отстаивание независимого мнения под угрозами тиранов и мятежников. Судья, которого можно заменить или отозвать, более опасен, чем судья, купивший свою должность. Покупка должности является вещью менее развращающей, нежели постоянные опасения эту должность потерять. С другой стороны, я считаю, что мы пришли к установлению и закреплению института суда присяжных, гласности судебных процедур, к существованию строгих законов против недобросовестных судей. Но коль скоро меры эти приняты, судебная власть должна пользоваться совершенной независимостью: любая власть должна запретить себе любые инсинуации против судов. Ничто не наносит большего ущерба общественному мнению и морали, как эти вечные речи, повторяемые нами по любому поводу и во все времена и направленные против людей, которые должны либо быть неприкосновенными, либо подвергнуться суду. Тот факт, что при конституционной монархии право назначения судей должно принадлежать государю, является очевидной истиной. При таком правлении королевскую власть следует наделить всем влиянием и даже всей популярностью, которую несет в себе свобода. Народ способен часто ошибаться при выборе судей. Ошибки же королевской власти в силу необходимости крайне редки. Она никоим образом не заинтересована в их совершении; она испытывает насущную потребность уберечь себя от подобных ошибок, поскольку судьи несменяемы и поскольку речь идет не о временных поручениях. Для полных гарантий независимости судей, быть может, стоит однажды повысить им жалованье. Общее правило: выплачивайте за исполнение общественных обязанностей жалованье, которое соответствует значимости тех, кто эти функции исполняет, либо сделайте отправление этих обязанностей вообще бесплатным. Выдающиеся представители народа, которые могут надеяться на известность, не нуждаются в том, чтобы им платили, но обязанности судей по своей природе не относятся к бесплатно выполняемым обязанностям, а всякая нуждающаяся в вознаграждении обязанность презираема, если это вознаграждение очень скромно. Уменьшите количество судей, установите округа, которые они будут курировать, и назначьте им значительное жалованье. Несменяемости судей было бы недостаточно, чтобы дать невиновным меры защиты, которые они имеют право требовать, если к этим несменяемым судьям не прибавить институт присяжных, этот столь порицаемый, но, однако же, и столь благотворный институт, несмотря на несовершенства, от которых ему еще не удалось полностью избавиться. Мне известно, что у нас институт присяжных подвергался нападкам при помощи рассуждений о недостатке старания, о невежестве, беззаботности, французском легкомыслии. Тем самым обвиняли не институт, но всю нацию. Но кто может не замечать, что институт, на первых порах кажущийся мало подходящим для нации в силу своей непривычности, с течением времени становился необходимым и целительным для нее, если сам по себе он был хорошим и если нация благодаря этому институту обретала способности, коих не имела доселе? Я всегда отказывался верить, что нация может быть беззаботной в отношении первейшего из своих интересов — управления правосудием и соблюдения гарантий для обвиняемой невиновности. «Французам, — говорит противник суда присяжных, быть может единственный из всех, чья направленная против этого института работа производит впечатление наиболее глубокой, — всегда будет недоставать образования и твердости, необходимых для того, чтобы суд присяжных выполнил свою задачу. Наше безразличие ко всему, что имеет отношение к общественному управлению, власть эгоизма и частного интереса, мягкость, бесплодность общественного духа таковы, что закон, устанавливающий подобный тип судебной процедуры, у нас невыполним». Но нам нужно иметь общественный дух, который бы преодолевал эту мягкость и этот эгоизм. Неужели вы думаете, что подобный дух существовал у англичан вне совокупности их политических институтов? В стране, где введение института присяжных без конца откладывалось, где нарушалась свобода судов, где обвиняемые передавались суду комиссий, подобный дух не может зародиться; в отсутствии этого духа упрекают институт присяжных, но упрекать в этом следовало бы посягательства на данный институт. «Суд присяжных, — говорят нам, — не сможет, как того требует дух института, отделить свою внутреннюю убежденность от документов, свидетельств, признаков; все эти вещи не являются необходимыми, когда существует убежденность, но они совершенно недостаточны, когда такой убежденности не существует». Но ведь нет никакой причины отделять эти вещи друг от друга; напротив, они являются элементами убежденности. Дух института стремится только к тому, чтобы суд присяжных был вынужден произносить приговор на основании не математического расчета, но того впечатления, какое произвела на него совокупность документов, свидетельств или признаков. Таким образом, просвещенности на уровне простого здравого смысла вполне достаточно, чтобы присяжный, выслушав свидетелей, прочитав все документы, сравнив признаки, сумел объявить, убежден он в виновности подсудимого или нет. «Если присяжные, — продолжает цитируемый мною автор, — находят закон чересчур суровым — они оправдают обвиняемого и объявят факт преступления недействительным вопреки своей совести»; автор предполагает случай, когда человек мог быть обвинен в том, что дал убежище своему брату, и благодаря этому своему действию подвергнуться смертной казни. На мой взгляд, этот пример свидетельствует не против суда присяжных, но, напротив, в высшей степени воздает ему похвалу; он доказывает, что этот институт ставит препятствие на пути исполнения законов, противоречащих человечности, моральной справедливости. Прежде чем быть присяжным, человек является человеком; поэтому я далек от того, чтобы осуждать присяжного, который в этом случае не исполнил своего долга присяжного, и похвалю его за то, что он исполнил свой долг человека, за то, что он, используя все находящиеся в его распоряжении средства, пришел на помощь обвиняемому, уже готовому понести наказание за поступок, являющийся не преступлением, но добродетелью. Этот пример не доказывает, что суд присяжных не нужен; он доказывает лишь то, что не нужны законы, требующие смертной казни за предоставление убежища своему брату. «И тогда, — продолжает наш автор, — когда наказание будет чрезмерным или покажется таковым присяжному, он примет обвинение вопреки своей убежденности». Я отвечу, что присяжный, как гражданин и как собственник, заинтересован в том, чтобы не оставлять безнаказанным посягательства, угрожающие безопасности, собственности или жизни всех членов социального целого; этот интерес возобладает в нем над минутной жалостью; Англия дает нам тому, быть может, прискорбное доказательство. Строгие наказания здесь применялись к проступкам, которые определенно их не заслуживали; и присяжные не оставляли своих убеждений, даже испытывая жалость к тем, кого их приговор обрекал на муки*. В человеке есть определенное уважение к писаному закону; ему нужны очень серьезные основания, чтобы это уважение преодолеть. Когда такие основания существуют, то виноваты в том законы. Если наказания кажутся присяжным чрезмерными, то они таковыми и будут, поскольку, повторяю еще раз, присяжные совершенно не заинтересованы считать их таковыми.
В самых крайних случаях, т.е. тогда, когда присяжные окажутся в положении между неодолимым чувством справедливости и человечности, с одной стороны, и буквой закона — с другой, то, осмелюсь заметить, они устранятся не от зла; не должно существовать закона, возмущающего человечность большинства людей в такой степени, что присяжные, представляющие нацию, не смогли бы решиться содействовать применению этого закона; и институт постоянных судей, которых привычка примирит с этим варварским законом, будет не преимуществом, но бедствием. Присяжные, говорят нам, изменят своему долгу либо из страха, либо из жалости; если они сделают это из страха, то виновна в том будет излишне небрежная полиция, не умеющая защитить присяжных от личной мести; если они совершают это из жалости, то повинен в том будет излишне строгий закон. Французская беззаботность, безразличие, легкомыслие являются результатом порочных институтов, а обычно приводят в пример последствия, дабы упрочить порождающие их причины. Ни один народ не может быть безразличен к собственным интересам, если ему дозволено ими заниматься: если эти интересы ему безразличны, это значит, что его от них отторгают. Институт присяжных, с этой точки зрения, тем более необходим французскому народу, что в настоящий момент он кажется совершенно бездарным: в суде присяжных французы найдут не только частные преимущества, какие дает политический институт, но Я был свидетелем того, как в Англии присяжные признали виновной девушку, укравшую кисеи на тринадцать шиллингов. Они прекрасно знали, что их приговор повлечет за собой смертную казнь. также и общее и наиболее важное преимущество — возможность восстановить свое моральное воспитание. К несменяемости судей и неприкосновенности присяжных следует прибавить также постоянное и тщательное соблюдение юридических процедур. Из-за странной логической ошибки на протяжении всего периода революции людей, которые должны были предстать перед судом, заранее объявляли убежденными преступниками. Судебная процедура в этом отношении является спасением, сокращение же судебной процедуры есть уменьшение значения или утрата этой спасительной меры47. Сокращение процесса является, таким образом, наказанием. И если мы подвергаем обвиняемого такому наказанию, значит, его преступление заранее доказано. Но если его преступление доказано, то зачем нужен суд, каким бы он ни был? Если же его преступление не доказано, то по какому праву вы причисляете обвиняемого к особому классу изгнанников и на основании одного лишь подозрения лишаете его преимущества, которым пользуются все члены общества? Но это не единственная абсурдность. Судебная процедура либо необходима, либо бесполезна для доказательства: если она бесполезна, то зачем вы сохраняете ее в обычных процессах? Если она необходима, то почему вы сокращаете ее в процессах, наиболее значительных? Когда речь идет о мелком проступке, наказание за который не представляет угрозы ни жизни, ни чести обвиняемого, его дело рассматривается со всей торжественностью; но когда вопрос стоит об ужасном злодеянии и, следовательно, о бесчестии и смерти, то одним росчерком пера уничтожаются все предохранительные меры, закрывается Кодекс законов, формальные процедуры сокращаются, как будто все считают, что чем серьезнее обвинение, тем менее оно нуждается в изучении! Вы утверждаете, что преимуществ полноты судебной процедуры вы лишаете только разбойников, убийц, заговорщиков; но не следует ли прежде, чем признать их таковыми, установить фактическую сторону дела? Судебная же процедура как раз и является средством установления фактов. Если существуют лучшие или более быстрые средства, воспользуйтесь ими, но прежде установите их в качестве оснований. Почему может существовать группа фактов, в отношении которой соблюдается излишняя медлительность, и другая группа фактов, в отношении которой решения принимаются с опасной поспешностью? Дилемма очевидна. Если поспешность не представляет опасности, медлительность излишня; если же медлительность не является излишней, поспешность опасна. Неужели вы скажете, что по внешним и безошибочным признакам до суда можно отличить невинных людей от людей виновных, тех, кто должен пользоваться преимуществами судебной процедуры, от тех, кто может быть лишен этого преимущества? Именно потому, что таких признаков не существует, и необходимы судебные процедуры; именно потому, что судебные процедуры оказались единственным средством для отличения безвинного от виновного, все свободные и гуманные народы потребовали их введения. Сколь бы ни были несовершенны судебные порядки, они обладают способностью защитить, которой их можно лишить, лишь разрушив; они — врожденные враги, несгибаемые противники тирании, народной или какой-либо иной. До тех пор, пока они существуют, суды противопоставляют произволу более или менее благородное сопротивление, которое служит сдерживанию произвола. При Карле I английские суды оправдали многих сторонников свободы вопреки угрозам двора; при Кромвеле суды, хотя и находились под влиянием протектора, очень часто признавали невиновными обвиненных в приверженности монархии; при Якове II Джефрейс был вынужден попрать судебную процедуру и нарушить независимость судей, назначенных им же самим, дабы подвергнуть бесчисленным мукам жертвы собственного гнева. В судебных процедурах есть нечто величественное и точное, что заставляет судей уважать самих себя и следовать справедливости и порядку. Ужасный закон, который при Робеспьере объявил доказательства излишними и упразднил защитников, яв ляется данью судебной процедуре. Этот закон доказывает, что судебные порядки, измененные, изуродованные, во всех отношениях превратно истолкованные гением борющихся группировок, еще сдерживали тщательно выбранных из лона всего народа людей, лишенных всяких угрызений совести и всякого уважения к общественному мнению*. Наконец, я перейду к рассмотрению права помилования, которым наша конституция облекает императора, в качестве последней меры защиты, дарованной невиновному. Этому праву противопоставлялась одна из тех острых дилемм, которые, казалось бы, упрощали вопросы, ибо искажали их. Если закон справедлив, говорили нам, никто не должен иметь права помешать его исполнению; если закон несправедлив, его следует изменить. Этому рассуждению недостает только одного условия: необходим закон для каждого конкретного случая. Чем более общий характер носит закон, тем больше он отдаляется от отдельных деяний, в отношении которых он тем не менее должен выносить приговор. Закон может быть совершенно справедливым только в отношении одного обстоятельства; когда же он применим к двум случаям, даже незначительно отличающимся друг от друга, он является более или менее несправедливым в отношении одного из них. Факты имеют бесконечное множество нюансов; законы не могут учитывать их все. Таким образом, предложенная нам дилемма является ошибочной. Закон может быть справедлив как общий закон, т.е. он может справедливо определять наказание за определенное действие; и однако же закон может быть несправедлив в его применении к конкретному случаю; т.е. то или иное дей- Статья нынешней конституции, ограничивающая военное правосудие рассмотрением только военных проступков, а не распространяющаяся, как это было раньше, на проступки военных, просто великолепна. Ведь на основании предыдущей статьи то военных лишали возможности следовать всем судебным порядкам, то гражданских людей судили в соответствии с процедурой военного суда. ствие, фактически являющееся действием, предусмотренным законом, в реальности может отличаться от него, хотя законом это различие и не определено. Право на помилование является не чем иным, как законно неопределимым. Право на помилование есть не что иное, как примирение общего закона и отдельной несправедливости. Потребность в таком примирении тем более настоятельна, что во всех странах, где право на помилование отвергнуто, его подменяют всякого рода уловками. У нас некогда кассационный суд пользовался им в некоторых случаях. В приговорах, выносивших слишком суровые наказания, он выискивал нарушения процедуры, которые влекли за собой отмену приговора; для достижения этого он очень часто прибегал к кропотливым формальностям; то было злоупотребление, хотя в основе его и лежали вполне извинительные причины. Конституция 1815 г. совершенно справедливо вернулась к более простой идее возвратить верховной власти одну из ее наиболее трогательных и естественных прерогатив.