Когда открылась сессия 1820 г., новая Франция страшилась буквально всего; правительство испытывало страх; старый порядок надеялся на многое. Когда же сессия завершилась, старый порядок ретировался, исполненный досады; правительство было цело и невредимо, но утратило всякую веру в свое будущее; новая Франция, поражаясь, что против нее не было совершено ничего из того, чего она так опасалась, по-прежнему ощущала себя в опасности.
Либо я сильно заблуждаюсь, либо именно этим и кичится правительство. Но именно в этом-то оно и ошибается. Если сессия 1820 г. не принесла старому порядку всего, что ему было обещано, она от этого не стала менее губительной для Франции. Такова, по моему мнению, ее преобладающая черта, с необходимостью обусловленная позицией, занимаемой правительством. Сессия вычеркнула политику из числа общих интересов, чтобы подчинить ее интригам, интересам частного характера. Ни одно из предложений, ни одна из мер, предпринятых правительством, не имела принципа в качестве руководства к действию и Францию в качестве своего объекта. Права граждан, общественные потребности не играли никакой роли в поведении министров. Для них речь шла только о том, чтобы делать необходимые уступки, чтобы разделять или день ото дня успокаивать неудобных союзников, устранять тех из них, что скомпрометировали самих министров, все подчинять тайным обычаям, жертвовать всем ради потребностей их собственного положения. Представительная власть превратилась в занавес, под покровом которого презренные группки и личные амбиции вершили свои дела, всячески показывая, что заботятся о Франции. Я совершенно не исследую здесь, каким образом проводилась в жизнь эта повседневная тактика, каковы были ее герои и ее секреты. Мне вовсе не требуется этого знать. Одна только картина хода сессии и ее результатов со всей полнотой разоблачает тот факт, что не народ был объектом рассмотрения сессии, что интересы, совершенно чуждые его интересам и даже зачастую чуждые общим взаимоотношениям между партиями, управляли поведением администрации. Да и кто не был удивлен тем, что столь длительная сессия не дала мало-мальски значительного результата, никакого закона, имеющего хоть какую-нибудь значимость? Надо было решить вопрос о разграничении избирательных округов; в этом состояли потребности и интересы партии. Правительство же предложило другой закон о муниципальном порядке. Я вскоре скажу об этом. Но как только закон был вынесен на рассмотрение, всем стало ясно и все согласились с тем, что проект этот даже не будет обсуждаться. Я совершенно не жалею об этом. Я только хочу подчеркнуть неспособность министров дать нам хотя бы какие-то институты, не говоря уже о тех, которые бы нам подошли. Партия, на которую опирается правительство, требовала этого точно так же, как и мы; ежедневно все ее сторонники только и твердят, что лишь при помощи институтов,, при помощи определенной организации прав и влияний революция может быть побеждена. Это пожелание своей собственной партии министры не могут осуществить, равно как и все наши пожелания; в том положении, которое занимают министры, невозможно установление никаких институтов. Хорошие или дурные, эти институты имеют неизбежным своим результатом создание гарантий для самостоятельности, введение в действие различных сил; правительство же желает оставить все силы без движения, любую самостоятельность — без гарантии. Еще бы ему не желать этого! Ведь всякий институт предполагает определенные принципы, производит определенные общие результаты. Министры же попытались управлять без принципов и без результатов. Они не способны создать новую Францию, ибо в этом случае их друзья тут же восстали бы. Они не осмелились бы восстановить старый порядок, ибо боятся погибнуть от него. Идеи и интересы революции обладают могуществом, которое не способны преодолеть те, кто сражается против них; революция приводит их в ужас и парализует их усилия, направленные на ее разрушение. Сегодня мало кто настолько отважен или, если хотите, настолько безрассуден, что осмелился бы проектировать введение привилегий среди граждан, выступать за неравенство в распределении имущества, за право старшинства, за восстановление корпораций и, наконец, всех тех институтов, которые — и не без основания — партия старого порядка считает необходимыми для утверждения своей власти. Министры не без ужаса думают о подобных планах; они смутно осознают, что нынешнее состояние общества при помощи скрытых сил мгновенно оттолкнуло, иссушило бы кощунственную руку, которая попыталась бы посягнуть на него. Итак, с этой стороны, совершенно очевидно, что какое бы то ни было создание институтов невозможно для правительства. С другой стороны, эта невозможность еще более очевидна. Система, сформировавшаяся в 1816—1820 гг., каждый год могла приносить свои плоды; права и свободы постепенно могли получить свойственные им формы и законные гарантии. Мы были свидетелями начала этого развития. В нынешней системе правительства оно остановлено безвозвратно, ведь нет ни одной свободы, ни одного права, которое, получив действительные основания и гарантии, не стало бы фатальным для самой системы. Министры вновь потребовали цензуры для газет, и опять в виде исключительного закона. То была ложь; не существует и не может более существовать исключительного закона; для правительственной же системы это постоянная и с каждым днем все более настоятельная необходимость. И пусть Франция будет спокойной и процветающей, а ее администрация умеренной; ступив однажды на этот путь, правительство никогда не дождется того дня, когда подлинная, деятельная свобода печати сможет примириться с ним. То же самое можно сказать обо всех наших свободах и обо всех наших правах. Как бы оно того ни хотело, правительство не в состоянии дать нам институты, способные вдохнуть жизнь в эти права и свободы; его политика найдет в них свою смерть. Невозможно все уничтожить, все извратить. И то, что удалось создать избирательную машину, искажающую Францию, но не подавляющую ее полностью, — уже много. Не все поддается подобным уловкам. Правительству никогда не удастся создать подобные механизмы для суда, для печати, для личной свободы, для местной администрации. Чем более действенны и обширны институты, чем глубже проникают они в общество, тем труднее становится ложь; и я сомневаюсь, что если бы муниципальные советы были реальностью, можно было бы изобрести некую комбинацию, способную провести в них притворное и лживое большинство. Вскоре всплыли бы факты, которые потребовали бы введения соответствующих им реальных принципов. Правительство, не желающее принципов, не смогло бы предложить какого бы то ни было разрешения данной ситуации. Необходимость принуждает его разрешить эту губительную проблему в отношении избрания палаты депутатов; но оно всячески пытается обойти эту проблему во всех иных областях. Как известно, в этом году г-н министр юстиции предложил видимость реформы института судопроизводства; тут же возникла масса неразрешимых для министерства вопросов, относительно которых г-н де Серр поостерегся выдвинуть даже малейшую мысль. Конечно же, он хотел представить палатам очень простой и даже благообразный проект; но ведь дело касалось института судопроизводства; и тут же в дискуссиях вскрылись затруднения и бессилие министерства; оно было не способно выдвинуть какой-либо принцип, дать какое-либо обещание, хоть как-то приоткрыть завесу над будущим; в палате депутатов г-н министр юстиции даже не осмелился предпринять попытку ответить на серьезные возражения Ройе-Коллара!6 Такой же будет позиция правительства всегда, когда речь будет заходить об институтах. Почти все они докучают власти; для нее все они неприемлемы. И если власть не отдает себя полностью в руки сторонников старого порядка, если она не является и простым исполнителем планов партии, она вынуждена пребывать в бездействии и пустоте, отказываться от решения любого общего вопроса, отвергать всякую идею прав, признанных и гарантированных законами, наконец, она должна поддерживать общество в состоянии разложения и инерции, в каковом оно и пребывает в настоящий момент. В несколько иных формах восемнадцатый век дал нам нечто аналогичное. Правление было мягким; Франция процветала; заблуждения администрации, интриги двора, бездарность министров, попытки сопротивления власти совершенно не препятствовали развитию общественного благосостояния и идей. Власть зиждилась на прежних привычках повиновения, каких-то осколках былых сил, а также на ощущении всеобщего благополучия, которым пользовались народы еще до того, как оно было гарантировано. Но если от нее требовали объединиться с обществом, идти в ногу с ним, внимать и управлять возникающими у него потребностями, его возрастающей энергией, наконец, приспосабливаться к потребностям неизбежного будущего? Ее тут же охватывала досада и бессилие; она не умела, не желала, не могла; в конце концов, она оказалась чуждой и даже враждебной обществу, которое на протяжении полувека мирно жило и процветало под ее руководством. Таковы и наши министры. Они стали наследниками государственной машины Бонапарта подобно тому, как Людовик XV унаследовал государственные институты Людовика XIV и старой монархии. Они также пользуются общей склонностью к праздности, тем состоянием процветания, которое после революций и войн обычно приносит мир. Я согласен, они вынуждены жить во взаимодействии с более серьезными и значительными политическими партиями. Но они обращаются с ними подобно тому, как раньше обращались с придворными партиями, воспринимая людей поодиночке, вступая в переговоры с личными амбициями, жертвуя многим ради частных интересов и отвергая либо придавая одну лишь видимость всему тому, что должно было бы стать всеобщим или решающим моментом. Вот в чем секрет бесплодности последней сессии правительства, а также того зла, которое она несла в себе. Будущее вовсе не принималось в расчет; в настоящем же предпринимались все попытки обойти природу нашего правления либо извратить ее. В отношении к департаментам применялось имперское правление; в отношении к центральной власти — методы старого порядка и королевского двора; таковы были используе мые средства. Потребовалась помощь партии; но с партией в целом считались мало, зато много считались с теми из ее членов, которые всегда были под рукой, или с теми, с кем можно было прийти к взаимопониманию. Я не говорю здесь ни о каких тайных или незаконных сделках; я описываю политику, признанную и запечатленную в общественном поведении, политику, которая вытекала не из порочности того или иного человека, но из самой ситуации, в которой оказалась власть. Я обращаюсь к основным деяниям сессии, результаты их вы найдете повсеместно. Нигде не проявились они столь ясно, как в проекте представленного закона об организации департаментов и коммун. Нигде более торг между имперским порядком и старым порядком не открылся нам с такой простотой. На протяжении пяти лет сторонники старого порядка, писатели и ораторы, выступали в качестве провозвестников местных свобод; они могли быть таковыми, не особенно противореча собственным политическим теориям, не компрометируя собственную партию и даже используя ее в ущерб единству представительной системы. Подобная тактика, используемая как против революции, так и против правительства, приносила свои плоды. И вот эти люди приходят к власти. На рассмотрение выносится закон, составленный, без сомнения, в их манере или по крайней мере с их согласия. Что делает власть? Она поддерживает бонапартистскую систему, только пытается передать ее в руки людей от контрреволюции. Прежняя аристократия отныне будет пребывать в лоне имперского деспотизма; таковы муниципальные свободы, которые г-н де Виллель и его друзья хотят или могут дать Франции! Сама структура проекта выдает намерения его авторов. Он естественным образом включал в себя две части, касающиеся положения дел и людей, характеристик местных советов и способа их формирования. Прежде всего речь должна была вестись о характерных чертах местных советов. Следует определить, чем будет власть, прежде чем искать людей, способных эту власть осуществлять. Этот естественный порядок перевернут; характеристики советов отосланы в конец проекта; по чему? Да потому, что они ничего не значат, потому что ничто или почти ничто не изменилось в существующем порядке вещей, потому что коммуны не имеют в своих делах почти никаких гарантий, никакой самостоятельности, потому что ни один из крупных вопросов, касающихся этого предмета, не разрешен, о его существовании, казалось, и не подозревают. Здесь также преобладает политика застоя; все пребывает в бездействии, все острые вопросы обходятся. Конечно же, составители проекта думали только о людях. Кто же будет вводить в действие имперский порядок? Вот единственный вопрос. Нужно, чтобы этим занялся старый порядок; это непременное условие. Дело это затруднительное. Мы не пребываем сейчас на вершинах социального порядка. Для того чтобы обеспечить старому порядку общие шансы на получение поддельного большинства, нужно совершить еще большее насилие над фактами, еще более грубо попрать права. Однако ничто здесь не представляет трудностей. Число избирателей сокращено сверх всяких приличий; люди, призванные избирать депутатов Франции, не достаточно хороши для того, чтобы назначать членов муниципального совета. Либеральный по смыслу принцип оказался подмененным аристократическим принципом наибольшей облагаемости налогом. Если в городах, например, из числа выборщиков не осмелились исключить классы, к которым относились с презрением, — торговцев, адвокатов и проч., — то не было установлено ни число избираемых, ни способы их состязания на выборах; авторы закона оставили за собой возможность урегулировать этот вопрос на основе договоренностей с партией или с властью в каждом конкретном месте; зато были предприняты все старания, дабы внести в проект несколько слов, которые хотя и не направлены на возрождение корпораций, но указывают на разделение общества по профессиональному признаку. Когда дело дошло до советов департаментов, возникли трудности иного рода. Эти корпуса по природе своей обладают определенной степенью сплоченности, сила которой и вызвала опасения. Таким образом, особую важность приобрело еще большее сужение двери, дабы войти в нее смогли лишь старый порядок и власть. При помощи целой серии весьма странных комбинаций множились предосторожности и препоны. Выборы были лишены прямого характера, признанного чересчур откровенным, затем и своего окончательного характера, признанного чересчур независимым; и поскольку оставалось еще слишком много шансов на победу истины, советы департаментов, как настоящие, так и будущие, были призваны сами регулировать свое собственное переизбрание, что обеспечивало им в этом состязании влияние по меньшей мере на половину избирателей. Я не обсуждаю этот проект; я только пытаюсь постичь характер продиктовавшей его политики; и вот каковым он читается в этом проекте: власть передает бывшей аристократии местные вольности страны при условии, что бывшая аристократия отдаст власти свою собственную независимость. И это называют политическим институтом! Речь шла о том, чтобы собрать подлинные и естественные силы общества с тем, чтобы, упорядочив, обратить их на общее благо, с тем, чтобы консолидировать их, передав им часть дел; на деле же все усилия употребляются на то, чтобы обойти эти силы, уничтожить их, заменить силами ложными, обескровленными, которые по природе своей не наделены истиной и в своей деятельности будут лишены какого бы то ни было реального влияния! Действительно ли этот план был разработан? Отдавали ли себе отчет его составители в том, что они хотят сделать? Я этого не знаю и думаю, что это не имеет особого значения. Когда власть встает на ложный путь, когда партия, которая не должна править, пытается узурпировать власть, ситуация, в которой они оказались, берет над ними верх, хотя они сами того не осознают. Они сами не знают, что делают; но они постоянно занимаются тем, что им нравится, причем нравится исключительно им одним. Я говорил, что правительство при нынешней своей системе было не в состоянии дать нам Какой-либо политический институт; прежняя аристократия пребывает в том же бессилии. Поскольку она не лишена ни возвышенных умов, ни благородных характеров, то порой видит себя возвращающей былые вольности и права, утверждающей их если и не в соответствии с общественным благом то, по крайней мере, в соответствии с собственной честью и удерживающей их всем своим достоинством в противовес власти. Не в ее силах уже занять таким образом высокое и независимое положение; да простят мне это выражение; она поссорилась с Францией; она ничего не способна сделать для народа, да и сама не имеет более ни одной точки опоры в борьбе против власти. Свобода, которую она потребовала бы у политических институтов, имела бы такие принципы и результаты, которых Франция вовсе не желает; она была бы вынуждена навязывать эту свободу одновременно и народу и власти. Это невиданные вещи. До тех пор, пока будет существовать партия старого порядка, она будет заключать союз с властью — такова насущная необходимость. Аристократия и власть смогут обсуждать между собой цену взаимных услуг с тем, чтобы затем заставить заплатить Францию; но в их взаимоотношениях ни одна, ни другая сторона не смогут претендовать на то, чтобы сохранить свою независимость и благородство. Им позволено объединиться, но при условии одновременного или поочередного унижения. Кто не заметил, что в палату пришло значительное число сторонников правых сил, имеющих если не патриотические, то по крайней мере достаточно возвышенные намерения, не являющихся сторонниками национальных свобод, но достаточно ревностно относящихся к своим личным правам, в достаточной степени склонных к требованию законов, способных стать основанием и гарантией этих прав? Они влились в общее движение партии и оказались в полной инерции; они были вынуждены либо отказаться от своих претензий на свободу, подобно другим, приблизившись к власти, либо остаться в стороне, в праздной и бесполезной досаде. Так того желает общая ситуация, в которой оказалась партия; она находится в полном повиновении власти, которой служит, даже когда эта власть сама повинуется партии. Что бы произошло, если бы аристократия потребовала от правительства установления местных институтов, соответствующих правам и интересам всех? Она пришла бы к собственному краху. Таким образом, нужно было, чтобы она упросила министров помочь ей воздвигнуть ложные институты, которые были бы хороши лишь для нее одной, создать военные места, в которых она могла бы найти убежище. Министры согласились, но при условии, что места эти будут открыты также и для них, что институты, которые без них невозможно воздвигнуть, по природе своей нельзя было бы обратить против них. Факты развивались таким образом, потому что они не могли развиваться иначе; и старая аристократия, униженная, пожертвовала всеми своими мечтами о местной независимости, чтобы попытаться избежать опасности, которой ей грозили наши подлинные свободы. Как посмотрит на такое положение дел следующая сессия? Выдвинет ли она все тот же проект закона или новый? Это не имеет большого значения. Над всеми проектами по-прежнему будет довлеть ситуация; они все будут нести на себе ту же печать. Старый порядок не изобретет никакой комбинации, которая бы освободила его от власти, не подвергнув опасности пасть перед Францией; власть не сможет найти никого, кто освободил бы ее от старого порядка, не наложив на нее национального ига. Быть может, нет ничего невозможного в том, что они сообща будут влачить какое- то время беспокойное и исполненное случайностей существование. Но возможность создать институты, которые бы сделали каждого из них сильным в своих собственных интересах и в противовес другому, обеспечили их ближайшее будущее, для них совершенно закрыта. Поодиночке они слабы; объединившись, они станут бесплодными Чего же удивляться, что мы не видим ни одного крупного закона, ни одного подлинного института, которые явились бы результатом их союза. Эта законодательная бесплодность есть необходимое следствие их политики, а их политика есть необходимое следствие той ситуации, в которой они оказались. Кроме того, правительство далеко от ускорения дебатов, в которых все это открылось, которые оно вынуждено было бы вести, не имея никакого — истинного или ложного — принципа, никакого общего — легитимного или несостоятельного — интереса, дебаты, в которых природа и вынужденные последствия его альянса с правыми выплыли бы на свет божий. Правые также почувствовали ложность своего положения и, не зная, каким образом его избежать, сами были рады отложить вынесение этого положения на всеобщее обозрение. И поскольку проект закона о местной администрации был отложен, сессия была исполнена лишь дебатами, приуроченными к случаю.
Я не мог бы назвать иным словом закон, который при создании новых церковных вакансий оказывал воздействие на постепенное снижение выплат духовенству. Положение духовенства, его права, его взаимоотношения с властью и с гражданами — ничего из этого не урегулировано, как подобало бы конституционному порядку; с этим все согласны. Фундаментальный закон здесь необходим и ожидаем всеми. Если бы конкордат 1802 г. не пошатнулся, если бы органичный закон от 18 жерминаля X года7 оставался в полной силе, необходимость эта была бы менее насущной и менее ощутимой. Неискусные правления совершают ошибку, расслабляя и истощая имеющиеся под рукой силы и установления, не заменяя их. В этом случае все окунается в неустойчивое и смутное состояние, и ни власть, ни свобода не знают более, как прийти к обоюдному согласию. Совершенно очевидно, никто не считает, что последняя сессия правительства что-либо изменила в этом досадном положении. О религии, ее управлении говорилось много; органам церковного управления был открыт политический и финансовый кредит для учреждения еще тридцати епархий. Но ничего, абсолютно ничего не было сделано для обеспечения судеб духовенства, для того, чтобы просветить как само духовенство, так и публику. Старый порядок и власть оказались и здесь в положении, которое постоянно довлеет над ними, т.е. они совершенно неспособными что бы то ни было создать, разрешить какой бы то ни было вопрос. Относительно того, каким образом эта партия обращается со своим настоящим, можно сказать, что она отдает отчет в своей узурпации и совершенно не думает о будущем. Она манипулирует вещами подобно торопливому и расточительному человеку, пользующемуся чужим имуществом, и не помышляет ни о приращении, ни об упорядочении благ, коими располагает. Духовенству хотят оказать покровительство; вы полагаете, что будут созданы церковные учреждения, что будут исследованы общие потребности Церкви, что правительство займется определением должного места Церкви в обществе, установлением ее отношений со всеми властями, со всеми правами, наконец, что оно определит то положение, в котором Церковь должна будет жить, и таким образом, чтобы Церковь и государство смогли бы длительное время жить совместно? Ничего подобного; правительство торопится здесь учредить несколько епархий, там — назначить несколько пенсий; перед департаментами и городами ходатайствуют о выделении фондов, которых не осмеливались просить у палат, кажется, давших больше, чем у них просили. В остальном же абсолютно ничего не решается, ничего не упорядочивается, ничего не воздвигается; правительство избегает любой меры, любой общей дискуссии как невозможной или губительной. Да она и будет таковой, если в действительности мы хотим того, чего совершенно не в состоянии осуществить. Но в этом случае верит ли правительство, что его действия будут полезными, действенными? Думает ли оно, что религия, что само духовенство много выигрывает от того, что, на первый взгляд, пользуется нынешним беспорядком? Ведь духовенству нужно предложить не временные трофеи, но полноценное, законное существование, согласующееся со всей совокупностью наших институтов и наших нравов. Вы говорите, что у нас нет достаточного количества епархий; но вы не говорите, ни сколько еще их недостает, ни где они еще нужны. Ваша партия предлагает их ввести без счета; вы в страхе отступаете; и вот между вами и вашей партией возникает темный торг, не имеющий под собой никакого принципа, в котором факты не контролируют принципы, в котором речь идет единственно о том, чтобы, с одной стороны, выяснить, сколько епархий можно ввести, а с другой — от введения скольких из них можно уклониться. В этом ли суть общественных законов? Это ли означает учитывать общественные права и интересы? Неужели не понятно, что здесь исчезла самая общественная мысль, что все решается в игре своенравных и капризных воль, направленных на то, чтобы поработить самих себя, принимая политику не за продукт разума и общей необходимости, но за состязание интриг и страстей партии? Правительству представился случай разрешить вопрос, в котором оно ощущало себя во всеоружии, в котором не нужно было разбираться ни с каким принципом, ни с какой идеей института и с которым оно не выходило за границы той сферы частных интересов, где правительство хотело бы навсегда замкнуться. Речь идет о законе о пожалованиях. Конечно же, министры со всей поспешностью ухватились за эту возможность заручиться хоть какой-то популярностью среди людей новой Франции, не компрометируя себя (этим они кичились в меньшей степени) связью со своими друзьями из правых. О, как слабо человеческое предвидение! Личные интересы, покровительствуемые министрами, в старом порядке встретили интересы подобного же рода, поднятые волной ревности и возмущения. Открылись дебаты, в которых о Франции вовсе не шла речь, где одни оспаривали деньги у других, на карту были поставлены имена, вопрос стоял только о том, чтобы выяснить, будут ли отобраны пожалования у тех, кому они принадлежали и кому в соответствии с законом и самыми общими обещаниями они еще принадлежат, с тем, чтобы вселить в кого- либо — я не знаю, в кого именно, но в кого-то точно, — надежду на их получение. Правительство рассчитывало на политику правых сил; но вместо их политики оно столкнулось с их страстями, и эти-то страсти совершенно неожиданно поставили его в опасное положение; дабы избежать опасности, правительство вынуждено было отказаться от последних остатков принципов, на которых был основан предлагаемый закон, пожертвовать правом получивших пожалования, намекнув им, что за ними будет признан сам факт пожалования. Вот до какой степени правительство и старый порядок не способны объединиться в определенной системе, сообща следовать определенным общим идеям! Вот до какой степени вынуждены они лишь существовать бок о бок, изо дня в день, постоянно пребывая в состоянии неспособности сделать хоть самую малость, что дало бы хоть какие-то ростки длительности, что могло бы рассматриваться как продвижение к стабильному и устойчивому порядку вещей! Возьмите как самые незначительные, так и наиболее важные дебаты на сессии; все они — как поднятые предложениями правительства, так и спровоцированные случайными обстоятельствами — несут на себе отпечаток одной черты, все они обнаруживают забвение, оставление всякого действительно общественного принципа, всякой идеи права. Правительство определяет границы избирательных округов; не ждите от него, чтобы какая-либо общая точка зрения, какое- либо общее правило направляло эту работу; оно думает о соблюдении приличий и об интересах избирателей и публики не более, чем если бы ни избирателей, ни публики не существовало бы вовсе. Это целая череда противоречивых уловок, направленных на взаимное обвинение и осуждение сторон, уловок, в рамках которых об истине беспокоятся лишь затем, чтобы принудить ее уступить хитрости, а общество, кажется, воспринимается в качестве непокорной материи, которую следует третировать множеством разных способов, дабы повсеместно заставить ее принять форму, которую само общество отвергает, но которую ему всячески пытаются навязать. Свобода скрылась с трибуны; но здесь еще существует право, которое выказывает себя вместе с силой и властью. Но и оно будет подвержено нападкам; против него будут обращены самые безграничные, самые расплывчатые угрозы; исполнить их никто не осмелится; в конце концов будут приняты лишь те меры, которым нечего опасаться прямого воздействия права, и в этом случае злая воля также растворится в полном бессилии; но, тем не менее, будут предприняты попытки проигнорировать или обуздать право, существование которого повсеместно кажется непереносимым. Один из высших офицеров выступает против решения, которое, по его словам, в его лице наносит оскорбление принципам и законам; очевидно, с его заявлением связан самый общий вопрос; от этого вопроса уклоняются; правительство не желает ни признать принципы, ни полностью отвергнуть их из страха вызвать более серьезное недовольство, нежели недовольство одного человека; партия, которой оно служит, постоянно оказывает ему поддержку в пользу произвола; и добропорядочный человек, г-н де Корду, стремящийся к справедливости даже по отношению к своим противникам, выказывает болезненное удивление тем, что он оказывается отделенным от своих друзей всякий раз, когда речь идет о том, чтобы вершить правосудие и уважать права. Презрение к праву, забвение об общественности, отсутствие общих взглядов, безразличие по отношению к истине и лжи, нежелание подумать о будущем, подчинение политики отдельным потребностям, частным интересам — таков, повторяю, характер поведения правительства во время сессии. Вполне достаточно сказать, что сама природа, основная цель нашего правления была забыта. Таковой целью является предписание политике общих принципов и установлений, преобладание общих интересов над интересами частными, общественного дела — над отдельными людьми и партиями. Рано или поздно политика выполнит среди нас свое предназначение; но ее продвижение замедлено; ее попытались отбросить на пути заговоров и дворцовых интриг. В соответствии с естественным и истинным порядком каждая сессия должна делать шаг к будущему и укреплять права. От системы, стремящейся служить движению, правилам и истине, потребовали, чтобы она служила неподвижности, произволу и лжи. И нам еще говорят, что контрреволюция ни в чем не одержала победы! Прежде всего, она победила в том, что для нее было самым важным: под прикрытием конституционного занавеса она навязала правлению свою политическую практику, единственную политику, которая соответствует ее положению. Вне ее писатели могут проповедовать свои доктрины, вынашивать свои проекты, возрождать общество. Но по мере приближения к власти партия не требует многого; она отлично знает, что доктрины эти неприемлемы, проекты — химеричны, что общество не заставит себя воспринять формы, в которые хотят замкнуть его господа де Монлозье или де Бональд8. Но если партия не способна перековать общество, она попытается его коррумпировать; она не будет претендовать на открытую замену принципов нового порядка своими собственными принципами, но попытается обойти все принципы вообще; она не заставит привилегии открыто бороться с правом, но попытается ослабить право, отодвинуть его в сторону, не считаться с ним; она не будет афишировать победу интересов одного класса над общими интересами, но оставит общие интересы без сил и гарантий; она попытается замаскировать грозящую им опасность, погрузив их в лоно покоя. Такова подлинная контрреволюционная тактика; все остальное — лишь мечты, годные только для того, чтобы потворствовать внешним страстям партии. Я думаю, что даже этими мерами она неспособна достичь своей цели и утвердиться; но от этого не менее истинным является факт, что таковы единственные средства, при помощи которых эта партия может продолжать существовать и пока что эксплуатировать достигнутый ею сегодня успех. Правительство служит ей, превратив эти средства в свою собственную систему правления; оно служит ей, поскольку в его политике преобладают утверждения, практики, привычки, которые подходят как контрреволюции, так и ему самому. Отказать праву в его власти, отложить создание каких бы то ни было институтов, устраниться от преобладающих общих интересов, ничего не делать ради будущего означает расчищать дорогу партии старого порядка, которая вначале не делала бы большего. Если последняя сессия правительства в палате депутатов не дала своей партии никакого позитивного и непосредственного результата, что произошло вовсе не оттого, что партия эта укрепила свою избирательную систему или выиграла в нескольких немаловажных вопросах, то, по крайней мере, она дала партии огромное преимущество. Она привнесла свой дух в правление. Палата пэров дает совсем иную картину. Как палата законодательная она не совершила ничего примечательного. Как судебный орган она отбросила иго контрреволюции, чем в значительной степени послужила конституционным интересам. Поэтому партия и правительство рассматривают все произошедшее в ее рамках как крупное поражение. И они имеют на то основания. Давно уже интриги опутывают Францию. Давно уже о них судили так, как они и вершились, — по группировкам. В ином месте я уже указывал на подчинение правосудия политике, что является орудием и характерной чертой всех тираний. Я не выступаю с обвинением против намерений; но достоверным фактом является то, что мы чуть было не стали свидетелями возобновления этой попытки управлять при помощи судов — верного симптома того, что власть считает себя в большой опасности и может защититься от нее лишь посредством беззакония и угнетения. Палата лордов разрушила это роковое средство правления. Мы были свидетелями широкого политического процесса, проведенного наконец правосудием. Это прогресс, значение которого трудно поддается измерению. В мои задачи не входит ни выявление всех деталей, ни восстановление внутреннего хода этого важнейшего дела. Если верить слухам, политика прилагала усилия, чтобы проникнуть в это дело. После попыток при помощи обвинения усугубить природу преступления она со своеобразной смесью застенчивости и настойчивости попыталась расширить его сферу. В своей застенчивости она требует от первых встречных освободить ее от врагов и с трудом осознает, что ей отказывают в признании преступным всего, в чем она усматривает опасность. Она почти удивлена, увидев, что оказалась решительным образом исключенной из дебатов, к которым она испытывает интерес, и охотно посчитала бы фракционной оппозицией или преступной слабостью щепетильное сопротивление, не желающее распространять закон за пределы сферы фактов, предусмотренных и инкриминированных законом. Политическая ассамблея подала пример подлинных и легитимных юридических процедур. Она принудила обвинение замкнуться в определенных границах, сконцентрироваться на фактах точных и тех, что могли бы быть обнаружены в подзаконных текстах. Она удалила из этой сферы все общие утверждения, нелепые предположения, основанные на вероятности, индуктивные заключения, выведенные из обстоятельств, чуждых делу, — всю эту туманность, в которой факты смешиваются, увеличиваются в размере, делаются неопределенными и изменяют свою природу; и факты сразу же сжались, уменьшились в размере и прояснились. Люди и вещи, все было поставлено на свои места, всему были возвращены подлинные черты, все сведено к своим подлинным размерам. Вопросы права обсуждались сами по себе и с тем, чтобы открыть истинный смысл законов, а не для того, чтобы подчинить право страстям или обычаям партии. Председатель суда, г-н Дамбрей, вел заседания в духе справедливости и умеренности, чему обвиняемые и их защитники беспрестанно отдавали должное уважение. Наконец, весь ход процесса и увенчавший его приговор оставили Францию в убеждении, что свершилось правосудие, что ничьи иные интересы и никакие иные силы ничего не выиграли. Это еще не все. Справедливый приговор и добрый пример не являются единственным благом, которое породили эти длительные дебаты. В их ходе со всем авторитетом высшего и торжественного правосудия были разрешены конституционные и правовые вопросы огромной значимости. Была определена подлинная природа заговора и тем самым осуждена всякая попытка в будущем расширить границы заговора или отсечь какие-либо его черты9. Принципы, установленные в связи с этим случаем, уже послужили основой приговора, вынесенного судом присяжных Риома в отношении Восточного заговора, а также приговора суда присяжных Лиона по делу некоего Майара, в котором г-н Курвуазье10 в полной мере развил эти принципы в своей замечательной обвинительной речи. И, мимоходом замечу, тем самым уже можно признать, насколько заблуждается законодатель, когда он пытается толковать законы в соответствии со своими опасениями, а не в соответствии с природой вещей. Определение заговора в уголовном кодексе было, без сомнения, продиктовано намерением поразить преступление в зародыше и наказать его в момент замышления столь же строго, как если бы оно было совершено. Таким образом, из этого следует, что если бы данное опреде ление применялось просвещенными судьями, беспристрастными и исполненными решимости не выходить за пределы текста законов, подлинный заговор, заговор, признанный таковым законом, почти никогда бы не существовал и его было бы почти невозможно пресечь, тогда как на нашем пути мы сталкиваемся с массой наказуемых деяний, не имеющих в законе ни определения, ни меры наказания. Следовало бы, чтобы закон, преследуя заговор в его изначальных элементах и открывая в его чисто моральных чертах концентрированную и установленную решимость к действию, потребовал бы по меньшей мере ясного, полного объединения всех признаков, к которым он собирается применить смертную казнь; но это объединение становится крайне редким; закон же упустил из виду действия, как, например, попытка подкупа, подстрекательство и т.д., которые сами по себе заслуживали бы менее строгого, хотя и реального наказания, но остаются безнаказанными, если не сочетаются со всеми элементами, необходимыми для формирования заговора. Замечательный пример бессилия законов, когда они хотят соорудить крупные преступления для того, чтобы иметь право выглядеть более суровыми! Палата пэров в отсутствии целостного и, быть может, невозможного закона по праву своей собственной юрисдикции и на основе возможности действовать в качестве суда разрешила вопросы, в отношении которых до сих пор высказывались опасения, что они останутся неразрешенными. Она постановила, что сама будет определять сферу своей компетенции и что для приостановления ее деятельности недостаточно простого ордонанса. Тем самым она отвергла всякую видимость комиссии, призванной вершить суд лишь тогда, когда будет востребуема властью, и со всем достоинством сохранила свою независимость. Она также сохранила за собой право по справедливости назначать наказания; это очень важное право для суда, который не обладает обычными гарантиями, судит о фактах и правах, выносит приговор, не подлежащий никакому обжалованию, и, по всей вероятности, будет призван принимать постановления относительно людей и относительно дел, где справедливость должна обладать огромной значимостью. Наконец, она снова подтвердила свой обычай требовать при всяком осуждении пяти восьмых голосов, этой абсолютно необходимой гарантии в любом многочисленном суде, в котором неизбежно так или иначе проявляются политические пристрастия. В этом и состоят истинные завоевания, завоевания конституционные, залог настоящего, семена будущего. Таким образом формировались великие институты, управлявшие народами. Когда в ходе значительных событий они достойно выполняли свою миссию, удовлетворяли общественным интересам и чаяниям, устанавливали некоторые принципы, наконец, доказывали, что действовали в соответствии с правилами, посредством самых общих воззрений, что они не находились в распоряжении ни власти, ни партий, эти институты упрочивались в разуме людей и пускали здесь глубокие корни. В настоящий момент Франция может подчиниться превосходству старого порядка; в настоящий момент она, хотя и со страхом и болью, может смириться с картиной конституционного порядка, пребывающего в застое и без гарантий. Она питает надежды, доверие, раскрывается только тогда, когда видит, что старый порядок отвергнут, что конституционный порядок развивается. Всякая сессия, которая ничего не делает в рамках этого двойственного отношения, в ее глазах является пустой сессией, в которой все подозрительно и даже полная никчемность которой предстает исполненной мрачных предзнаменований. Правительство, если ему так угодно, может кичиться собственными усилиями в бездействии; эти усилия хороши лишь для него одного. Франция от этого ничего не выиграла, они ей ничего не обещают. Я не знаю, сколь долго все эти выпады против левых, вся эта демонстрация монархических доктрин и это забвение о публике, и эти уступки, совершенно не обеспечивающие будущего, будут удовлетворять правых. Я не знаю, согласятся ли правые с тем, чтобы все иные люди, кроме их собственных представителей, исполняли свои обязанности только наполовину, не потребуют ли они какого-то более полного, более решающего действия; и если они того потребуют, я еще не знаю, будут ли они в состоянии вырвать это действие. Но совершенно определенно, что среди всего бессилия, скрывающегося за столькими горячими словами, среди всех трибунных баталий, которые, как кажется, предназначены для прикрытия посредственности достигнутых результатов, Франция, не мирясь ни с какими опасностями, не видит ничего из того, что она желает, ничего из того, в чем она нуждается и что имеет право требовать.