Обычному человеку трудно поверить, что все слышанное им о немцах может быть правдой, и почти невозможно поверить в это тем, кто непосредственно знаком с определенными сторонами жизни Германии. Тем, кто имеет достоверное представление о преступлениях, совершенных десятками тысяч немцев во время [Второй мировой] войны, трудно поверить, что в этом не проявилась общая природа немецкого народа, и они нередко пытаются забыть все иное, что им было известно о Германии.
С другой стороны, те, кто был близко знаком с лучшими сторонами немецкой жизни, несмотря ни на что пытаются уверить себя, что все, что мы слышим сейчас, есть плод жуткого преувеличения и деяния сравнительно немногих. И всё же все подобные попытки замалчивать факты ради непротиворечивого представления пагубны для понимания проблемы Г ермании. Любое истинное изображение этого народа должно начинаться с осоз - нания того, что оно включает крайние противоположности. Громадное достоинство нового обзора немецкой истории, предпринятого профессором Вермейлем415, — отсутствие искажений, создаваемых стремлением к ложно понимаемой последовательности. Его книга, представляющая собой последний и наиболее зрелый плод великой сорбоннской школы германистики, замечательна во многих отношениях. Она замечательна своим духом, всеобъемлюща по своему интересу, в ней проявлена почти невероятная осведомленность о мельчайших событиях немецкой истории и литературы, и она изумительна способностью проявлять сочувствие к весьма странным явлениям. В очень сжатом виде автор рассматривает огромный материал, а изобилие кратких напоминаний о малоизвестных фигурах и событиях есть дань образованности французского читателя, для которого книга и написана. Такого рода путеводитель по лесной чаще, который то и дело останавливает нас, чтобы, двигаясь быстро, мы все-таки могли заметить характерные детали, не может быть легким чтением. Временами прочитанное представляется частью сложной мозаики, слишком большой, чтобы ее охватить всю одним взглядом. И все же при всех видимых недостатках эта книга рисует наиболее правдивую картину, хотя, возможно, и не полную. О чисто исторической части книги сказать нечего, за исклю - чением того, что здесь собраны все основные ингредиенты, которые пошли на созидание современной Германии: от «великолепного, но короткого расцвета городов» в XIV—XV вв. до форсированного развития экономики при Бисмарке, который несуществующую буржуазию подменил классом нуворишей, «отчаянно пытавшихся обрести отсутствовавшие традиции»; интеллектуальное развитие от великой эпохи Лейбница и Баха или Гёте и Бетховена до позднейших работ Ницше и Х. С. Чемберлена; и религиозное развитие от лютеранства до религиозного безразличия, которое «направило обманутый и разочарованный религиозный инстинкт на науку, искусство, литературу или, наконец, на нацию, понятую как имперская общность». Даже когда утверждения автора поначалу ставят в тупик, как, например, замечание о послушном большинстве, на которое Бисмарк рассчитывал, но которого он никогда не имел, или о Гитлере, как о «человеке компромисса, который в этом отношении, быть может, явился преемником Бисмарка», — по некотором размышлении они оказываются одновременно и верными и поучительными. История Германии, однако, представляет собой лишь рамку, которая нужна профессору Вермейлю для достижения главной цели — «объяснить принципиальную агрессивность» третьего Рейха. Он не облегчает себе задачу и определенно не слеп к возвышенным и привлекательным чертам истории Германии. Он даже подчеркивает, что «гуманистическая Германия существовала всегда и продолжает существовать за фасадом гитлеровской империи» и что «войну превозносит меньшин ство немцев, а большинство ее ненавидит, но принимает и участвует в ней». Однако все это лишь часть аргумента, объясняющего, почему «как организованная нация, немцы делаются невыносимы». Некоторые отвергнут книгу именно из-за той строгой справедливости, с которой профессор Вермейль признает и даже подчеркивает все положительные качества немцев. Но для меня подлинная картина того, как смесь, изобилующая такими хорошими основами, породила нацистский ужас, является и более поучительной и более страшной, чем если бы была нарисована одной только черной краской.
Заключительная часть книги под названием «Психологический контур и проекция в будущее» с описанием характерных различий между германскими племенами и весьма глубоким сравнением Германии и России представляет собой маленький шедевр, который следовало бы прочесть даже тем, кому не хватит времени на объемистую книгу. Но самые глубокие размышления появляются в тексте по мере постепенного продвижения к выводам. Одним из самых плодотворных является короткое рассуждение, в котором профессор Вермейль исправляет знакомое немцам противопоставление цивилизации и культуры, заменяя его истинной оппозицией цивилизации и политики. Мне бы хотелось процитировать множество других высказываний, столь же кратких и емких, но придется ограничиться лишь еще одним. По-видимому, я верно толкую профессора Вермейля, когда выделяю в качестве главного вывода книги довольно рано встретившееся заключение, где он утверждает, что «Германия никогда не могла быть, не была, а в силу обстоятельств заведомо никогда не будет подлинно национальным государством». Может, я лучше проиллюстрирую значение этого вывода указанием на факт, пониманием которым я косвенно обязан профессору Вермейлю, прояснившему для меня то, что я прежде лишь смутно сознавал. Речь идет о фундаментальном различии между национальными чувствами немцев и большинства других народов, — по крайней мере всех более старых народов. Если англичанин, француз или американец по какой-либо причине захочет быть в большей степени англичанином, французом или американцем, он посмотрит на окружающих и постарается быть похожим на них. С немцем все иначе: он придумывает теорию о том, каким должен быть немец, а затем пытается соответствовать (или не соответствовать) своему идеалу, сколь бы это ни отличало его от его соотечественников. Звучит абсурдно, но вопрос ведь стоит так: а что еще он может сделать? Все было бы просто, попытайся он быть баварцем, швабом или пруссаком. Но что представляют или представляли собой характерные черты, общие для большинства немцев? Бесспорно, за последние семьдесят лет многие качества, которые принято было считать специфически прусскими, стали весьма распространенными во всей Германии. Но в целом это не сделало их популярными или желательными даже в Германии, и распространились они лишь в силу отчаянного стремления к выработке общего национального характера, которое даже тех немцев, которые не одобряли в программе Гитлера ничего, позднее привело к тому, что в нацистском движении они увидели «нечто полезное». Именно это отсутствие общих свойств и объясняет, почему вряд ли найдется такая добродетель, которую немцы не объявили бы чертой национального характера, и вряд ли найдется такой порок, который они не посчитали бы своим собственным, если он, по их мнению, придаст им нечто общее. Это страстное стремление стать нацией представляется единственной общей чертой современных немцев. Ужасно, что Гитлер в самом деле впервые в истории создал единую нацию немцев. Но в том, что этого исхода уже не изменить, беды нет, и очарованность новым объединителем вовсе не представляет перманентной опасности. Конечно, навязать Германии бессрочное расчленение означает почти наверняка привести ее к новой вспышке жажды объединения. Но ведь есть и лучшие методы помешать Германии возникнуть вновь как объединенной нации в такой форме, которая неприемлема. Если какое-нибудь центральное правительство, которое сохранится в Германии после поражения, надолго останется под контролем союзников и развитие глубокой автономии ее земель сделается единственным путем к независимости и если перспектива принятия этих земель в западное сообщество наций будет зависеть от их успехов в создании устойчивых представительских институтов, то вполне можно надеяться, что они в конце концов удовлетворятся слабыми федеральными узами и без каких-либо формальных запретов на воссоединение. Но это будет в значительной мере зависеть от схемы организации, которую предложит Западная Европа, т.е. от того, в какой степени европейцы сумеют за это время привести в порядок свой общий дом.