ЗАРАЗА ЧУЖЕБЕСИЯ

(А.И.Солженицын и Ф.М.Достоевский)

Для патриота, любящего свой народ и болеющего нуждами русской государственности, нет сейчас более захватывающей темы для размышлений, как о природе русской интеллигенции...

С.Н.Булгаков

Интерес к художественно-публицистическому и философско-религиозному наследию Достоевского проявлялся у Солже- ницына в течение всего творческого пути: и когда он работал над «Одним днем Ивана Денисовича», и когда создавал эпопею «Красное колесо». Писатель ощущал внутреннюю родственность своей судьбы с жизненной судьбой автора «Записок из Мёртвого дома». Он так же изведал все тяготы каторжного бытия (при всём различии дореволюционной сибирской каторги и ежовско-бериевских лагерей), так же неоднократно оказывался в «пограничной ситуации», на грани между жизнью и смертью. Если Достоевский своими «Записками из Мёртвого дома» открыл «каторжную» тему в русской литературе, то Солженицын вошёл в её историю как один из основоположников так называемой «лагерной» прозы . Как и Достоевский, он напряженно размышлял о природе добра и зла, о несовершенстве и греховности человека, о неоднозначной роли отечественной интеллигенции в исторической судьбе России ХХ столетия.

Рассуждая о творчестве Солженицына, многие исследователи не случайно проводят сопоставления, порой удачные, а чаще поверхностные, между темами, мотивами и героями Достоевского и автора «Архипелага ГУЛАГ» . Имя Достоевского постоянно встречается не только в публицистике последнего, но и в самой художественной ткани его романов. Так «В круге первом» автор не без снисходительности признается: «Когда читаешь описание мнимых ужасов каторжной жизни у Достоевского, — поражаешься: как покойно им было отбывать срок! Ведь за десять лет у них не было ни одного этапа».

Первоначальный интерес Солженицына к «Запискам из Мёртвого дома», вне сомнения, был продиктован желанием осмыслить собственный трагический опыт пребывания в застенках ГУЛАГа и сравнить его с опытом бывшего петрашевца, узника сибирской каторги. Однако по мере духовного и интеллектуального созревания Солженицын обращается к Достоевскому как к пророку и мыслителю, проникшему в тайны национальной жизни, глубины русской души и человеческого бытия в целом. В центре внимания оказывается уже «Дневник писателя», внутренняя связь с нравственно-философской проблематикой которого ощущается наиболее явственно в публицистике Солженицына 1970-х годов. Эта связь проявляется не только в страстной напряженности стиля, широте философских и нравственных обобщений, но и в истовой религиозности и непримиримости к любому проявлению атеизма и материализма.

В своих размышлениях о национальной проблематике Солженицын прямо цитирует Достоевского, подчеркивая, что нация — это «живейшее образование», которому доступны все нравственные понятия. Ведь «идея нравственная всегда предшествовала зарождению национальности, — приводит он высказывание из «Дневника писателя», — еврейская нация создалась лишь после Моисея, многие из мусульманских после Корана... А когда с веками в данной национальности расшатывается её духовный идеал, так падает национальность и все ее гражданские уставы и идеалы» .

На Достоевского ссылается Солженицын, касаясь вопроса 0

свободе и подчеркивая, что свобода внешне, социальная, политическая желательна для нормального развития человечества.

Но при этом необходимо принимать во внимание, что свобода есть лишь условие. Считать её целью — бессмыслица: «Свою внутреннюю свободу, — поясняет он, — мы можем твердо осуществлять даже и в среде внешне несвободной (насмешка Достоевского: «Среда заела»). В несвободной среде мы не теряем возможности развиваться к целям нравственным (например: покинуть эту землю лучшими, чем определили наши нравственные задатки). Сопротивление среды награждает наши усилия и большим внешним результатом» .

Развивая эти мысли в своей Гарвардской речи в 1978 году, Солженицын заявил, что свобода сама по себе не решает всех проблем человеческого существования, но во множестве ставит новые. Подлинная свобода не имеет ничего общего со вседозволенностью и анархией. Она порождается решимостью человека сделать выбор в жизни с тем, чтобы противостоять энтропии и духовному развращению. Важно не только приобщать личность к свету духовности, но и помочь ей уберечься от сатанинских соблазнов, подстерегающих на каждом шагу. Важно пробудить в душе ощущение своей причастности к миру как земному, так и небесному, пробудить чувство ответственности не только перед будущим, но и перед прошлым. Лишь при этом условии может состояться духовное становление личности, сознающей смысл своего земного существования.

В той же Гарвардской речи Солженицын говорил об ущербности «автономного безрелигиозного сознания», возникшего ещё в эпоху Ренессанса, когда человек с его плотской красотой и плотскими потребностями оказался мерой всех вещей без учета его внутреннего несовершенства: самолюбия, корыстолюбия, зависти, гордыни и т.п. Ущербность европейской цивилизации с её «культом земного благополучия» в том, что она не признала за человеком ничего, кроме преклонения перед материальными потребностями: «3а пределами физического благополучия и накопления материальных благ, все другие, более тонкие и высокие особенности и потребности человека остались вне внимания государственных устройств и социальных систем, как если бы человек не имел более высокого смысла жизни».

3адача человечества, продолжает он, очевидно, духовней: «Не за хлеб повседневности, не наилучшие способы добывания благ, а потом весёлого проживания их, но несение постоянного и трудного долга, так что весь жизненный путь становится опытом нравственного возвышения: покинуть жизнь существом более высоким, чем начинает её» . Только добровольное воспитание в самих себе «светлого самоограничения» способно нравст- венно возвысить человека с тем, чтобы противостоять экспансии атеистического материализма и бесстыдству неограниченной наживы. Да, собственность необходима для нормального и свободного экономического хозяйствования человека, однако, при одном условии: если бы собственники «на первом же пороге развития с а м о о г р а н и ч и л и с ь, а не доводили бы размеров и напора своей собственности и корысти до социального зла, вызвавшего столько справедливого гнева» . Если же человечество окажется неспособным руководствоваться принципом «светлого самоограничения», если по—прежнему будет оставаться под властью «потребительски-жадного прогресса», то альтернатива, ожидающая его, — Апокалипсис: «При всех вариантах развития в XXI веке человечество погибнет от истощения, а от бесплодия и замусоренности» .

Идея духовно-нравственного совершенствования оказывается в центре внимания в романе «В круге первом», где сталкиваются разнообразные, порой прямо противоположные точки зрения персонажей. Причем каждый из них не просто свободно выговаривается, но использует все возможные аргументы для подкрепления собственных тезисов, что придает роману своеобразное полифоническое звучание.

Один из героев Сологдин, утверждая, что его поколение вынуждено было жить «под закрытым забралом», замечает: «А люди и вообще, и без этого — сложней, чем их рисуют в романах. Писатели стараются объяснить нам людей до конца — в жизни мы никогда до конца не узнаем. Вот за что люблю Достоевского: Ставрогин! Свидригайлов! Кириллов! — что за люди? Чем ближе с ними знакомишься, тем меньше понимаешь».

На вопрос собеседника «Откуда Ставрогин?» — Солог- дин изумляется: «Из «Бесов»! Ты не читал?» И далее между ними происходит диалог, напоминающий разговор Алеши с Иваном Карамазовым:

« — Ив тот же день, наслушавшись твоих евангельских откровений, я закинул тебе вопросик... —

Карамазовский? —

Да, ты помнишь! Что делать с урками? И ты сказал? —

Перестрелять!»

Один из героев идеалист Кондрашов заявляет, что в каждом человеке от рождения вложена некоторая сущность: «Это как бы — ядро человека, это его я! Никакое внешнее бытие не может его определить! И ещё каждый человек носит в себе образ совершенства, который иногда затемнён, а иногда так явно выступает. И напоминает ему его рыцарский долг!»

Мысль о необходимости в жизни рыцарей-праведников пронизывает все речи Кондрашова: «А кто изгнал рыцарей из жизни? Любители денег и торговли! Любители вакхических пиров! А кого не хватает нашему веку? Членов партии? Нет, уважаемый, — не хватает рыцарей! При рыцарях не было концлагерей! И душегубок не было!»

Мысль о праведничестве возникает в художественном сознании писателя на протяжении всей жизни, начиная с «Матре- ниного двора» и кончая «Красным колесом, не без влияния Достоевского. Об этом свидетельствовал и сам Солженицын в Нобелевской лекции: «Достоевский загадочно обронил однажды: «Мир спасёт красота». Что это? Мне долго казалось — просто фраза. Как бы это возможно? Когда в кровожадной истории кого и от чего спасала красота? Облагораживала, возвышала, но кого спасала?.. И тогда не обмолвкою, но пророчеством написано у Достоевского: «Мир спасёт красота», ведь ему было дано многое видеть, озаряло его удивительно» .

Путь к подлинной красоте Солженицын вслед за Достоевским видит в неустанной нравственной работе человека над самим собой. Единственно возможный способ изменения мира к лучшему начинается с очищения своей души: «Ещё прежде, чем мы очистим страны, — мы очистимся сами. И это — единственно правильный исторический порядок, ибо зачем очищать воздух страны, если сами остаемся грязными?»

Процесс духовного очищения, «лечения» души невозможен, однако, вне раскаяния, вне ощущения своей ответственности. Каждый должен принять на себя вину за все злодейства, — поучал у Достоевского старец Зосима. К аналогичному выводу приходит и Солженицын: «Каждый из нас, если станет прожитую жизнь свою перебирать честно, без уловок, без упряток, вспомнит не один такой случай, тогда притворился, что уши его не слышат крика о помощи, тогда отвёл равнодушные глаза от умоляющего взора. ».

В повальной нравственной безответственности заключается одна из причин не только существования ГУЛАГа, но и опасность авторитарных режимов, не отвечающих ни перед кем, ни перед чем: «Самодержцы прошлых религиозных веков при видимой неограниченности власти ощущали свою ответственность перед Богом и собственной совестью. Самодержцы нашего времени опасны тем, что трудно найти обязательные для всех них высшие ценности» .

Безответственность этих современных самодержцев, по словам Солженицына, порождается «автономным безрелигиозным» сознанием, оторванностью от народа, которого якобы «не существует вовсе». Возражая против подобного суждения, Солженицын категорически утверждает: «Поспешен вывод, что нет больше народа. Да, разбежалась деревня, а оставшаяся приглушена, да, на городских окраинах — стук домино и разбитые бутылки, ни хороводов и язык испорчен... но почему даже от этих разбитых бутылок, даже от бумажного мусора, перевеваемого ветром по городским дворам, не охватывает такое отчаяние, как от служебного лицемерия образованщины? Потому что народ в массе своей не участвует в казённой лжи, и это сегодня — главный признак его, позволяющий надеяться, что он не совершенно пуст от Бога, как упрекают его» .

Важно при этом, что Солженицын соотносит понятие «народ» с другим не менее важным понятием «душа». Народ, по его словам, это «не все говорящие на нашем языке, но и не избранцы, отмеченные огненным знаком гения. Не по рождению, не по труду своих рук и не по крылам своей образованности отбираются люди в народ.

А по Душе.

Душу же выковывает каждый сам, год от году. Надо стараться закалить, отгранить себе такую душу, чтобы стать человеком. И через то — крупицей своего народа.

С такою душой человек обычно не преуспевает в жизни, в должностях, в богатстве. И вот почему народ преимущественно располагается не на верхах общества» .

Вера в народ роднит Солженицына с автором «Мужика Марея», под неказистой внешностью которого Достоевский разглядел чуткую нежную душу. И воспоминание о нем на каторге помогло писателю не сломиться и увидеть в узниках Мёртвого дома страдающих товарищей по несчастью. Точно так же и Солженицын признается в своих очерках литературной жизни «Бодался телёнок с дубом»: «Этой деликатности под огрубелой необразованностью крестьян, и в тяжком их быту я не могу перестать изумляться» .

Протестуя против фальшивого утверждения, что «христианство — это путь, не испытанный Россией», что религиозность русского человека сомнительна, как в прошлом, так и в настоящем, Солженицын вслед за Достоевским подчеркивает, что нет в мире народа, который был бы так истово предан идеалам христианства, выразившимся в Православии. Доказательство тому — склонность русского человека к покаянию (как говорил И.А.Ильин, к «мнительно-покаянному преувеличению своих грехов». Другой пример — русская классическая литература с ее пафосом самообличения. Говоря об этом, Солженицын замечает: «Чем крупней народ, тем свободней он сам над собой смеётся. И русские всегда, русская литература и все мы, — свою страну высмеивали, бранили беспощадно, Почитали у нас все на свете худшим, но, как и классики наши, — Россией болея, любя. А вот — открывают нам, как это делается, ненавидя».

Писатель имеет в виду коварный прием, используемый плюралистами, которые отождествляют с исконной «русскос- тью», царизм и коммунизм один и тот же противник. Сталинское варварство — прямое продолжение варварства в России. Марксистская опричнина — частный случай российской опричнины. Русский мессианизм под псевдонимом марксизма. «Коммунизм — идеологическая рационализация русской империалистической политики, — более универсальная, чем славянофильство или православие».

Такую же цинично-изворотливую казуистику проявляет и американский политолог А.Янов, когда в книге «Русская идея и 2000 год» заявляет, что в сцене встречи Ленина с Парву- сом-Гельфандом («Красное колесо») содержится «квинтэссенция русской идеи». Здесь всё ставится с ног на голову: сатанинский замысел разрушения России, последнего оплота истинного христианства (Православия), замысел устроения мирового революционного пожара выдается за русскую идею.

Возражая против подобных демагогических передергиваний, Солженицын вопрошает: «Господа, опомнитесь! В своём недоброжелательстве к России какой же вздор вы несёте Западу? Зачем же вы его дурачите? Не было в добольшевистской России ЧК, не было ГУЛАГа, массового захвата невинных, ни системы всеобщей присяги лжи, проработок, отречений от родителей, наказаний за родство, люди свободно избирали вид занятий, труд их был оплачен, городские жены не работали, один отец кормил семью в 5 и 7 детей, жители свободно переезжали с места на место, и, самое дорогое, — в эмиграцию тотчас, кто хотел...»

Здесь уместно вспомнить, что задолго до Солженицына его предшественники, выдающиеся отечественные мыслители резко протестовали против бесцеремонного отождествления материалистических и атеистических доктрин с подлинной русскостью. В.О.Ключевский, например, писал, что вольтери- анские идеи приходили в Россию именно из Франции, той са- мой Франции, где впервые зародилась, «ложная и отчаянная» идея социализма, закономерное порождение идеи католической (Достоевский).

Русский атеизм, подчеркивал С.Булгаков, усвоен нами с Запада, недаром он стал первым признаком и сущностью нашего «западничества»: «Его мы приняли как последнее слово западной цивилизации, сначала в форме вольтерьянства и материализма французских энциклопедистов, затем атеистического социализма (Белинский), позднее материализма 60-х годов, позитивизма, фейербаховского гуманизма, в новейшее время экономического материализма... На многоветвистом дереве западной цивилизации, своими корнями, идущими глубоко в историю, мы облюбовали только одну ветвь, не зная, не желая знать всех остальных...»

О нерусскости недуга, поразившего Россию, писал и современник Булгакова И.Ильин: «воинствующее безбожие, антихристианство, материализм, отрицающий совесть и честь; террористический социализм; тоталитарный коммунизм; вселенское властолюбие, разрешающее себе все средства — весь этот единый и ужасный недуг имеет не русское, а западно-европейское происхождение. В течение ХХ века русская интеллигенции соблазнялась им как "последним словом передовой культуры » .

Как же случилось, что в ХХ веке интернациональные «прогрессисты», соблазнившиеся «последним словом передовой культуры», устремились на штурм России, захватив и превратив её в опытный полигон, в пространство для социальных экспериментов? Как случилось, что России не удалось избежать этого недуга? Ответ на вопрос даёт тот же Ильин в статье «О страданиях и унижениях русского народа»: «Русская национальная интеллигенция не понимала своего народа, не разумела его монархического правосознания, не умела верно вести его и отвернулась от своих Государей.

Среди комплекса причин болезни, поразившей Россию, на первом месте, как видим, вопрос об ответственности интеллигенции, тех самых «гуманных и развитых любителей народа русского», которые, по словам Достоевского, сожалели откровенно, что народ наш столь низок, что никак не может подняться до парижской уличной толпы. «Наши западники, разъяснял писатель в статье «Мечты и грёзы», — это такой народ, что сегодня трубят во все трубы с чрезвычайным злорадством и торжеством о том, что у нас нет ни науки, ни здравого смысла, ни терпения, ни умения; что нам дано только ползти за Европой, ей подражать во всем рабски и, в видах европейской опеки, преступно даже и думать 0

собственной нашей самостоятельности» .

Развивая эту мысль в «Объяснительном слове» по поводу речи о Пушкине, Достоевский утверждал, что стремление России в Европу, даже со всеми увлечениями и крайностями его, было не только законно и разумно, но и народно, ибо совпадало со стремлением самого духа народного. Вместе с тем, писатель протестовал против слепого перетаскивания в Россию европейского гражданского устройства: «Неужели всё-таки мы и тут должны рабски скопировать это европейское устройство... Неужели и тут не дадут и не позволят русскому организму развиться национально, своей органической силой, а непременно обезличенно, лакейски подражая Европе? Да куда же девать тогда русский-то организм? Понимают ли эти господа, что такое организм?. «Этого народ не позволит», — сказал по одному поводу, года два назад, один собеседник одному ярому западнику. «Так уничтожить народ!» — ответил западник спокойно и величаво. И был он не кто-нибудь, а один из представителей нашей интеллигенции» .

«И почему, почему наш европейский либерал так часто враг народа русского? — недоумевал Достоевский, размышляя о внутренней противоречивости отечественных «прогрессистов». — Почему в Европе называющие себя демократами всегда стоят за народ, по крайней мере, на него опираются, а наш демократ... всегда почти служит в руку всему тому, что подавляет народную силу и кончает господчиной?»

«Вот эта-то известного рода бессовестность русского интеллигентного человека — решительный для меня феномен, изумляется Достоевский. — Она свидетельствует о таком равнодушии к суду над собой своей собственной совести, или, что то же самое, о таком необыкновенном собственном неуважении к себе, что придешь в отчаяние и потеряешь всякую надежду...»

Называя современного интеллигента «умственным пролетарием», «беспочвенным межеумком», Достоевский в «Дневнике писателя» отмечал такие его пороки, как безудержная хлестаковщина, стремление как можно скорей «объевро- пеизироваться», отсутствие кровной связи с отечественной историей. Однако главный порок Достоевский видел в оторванности от народа, в непонимании его души, национальных и религиозных идеалов. Писателю казалось непостижимым, как при всем этом интеллигенции претендовала на роль учителя и наставника народа. Размышляя над непомерными притязаниями, Достоевский приходил к выводу, что они, в конечном счёте, сводились к одному — духовному развращению людей. Не случайно в «Бесах» Федька Каторжный является непосредственным порождением либерала и западника Степана Петровича Верховенского, который некогда отдал его в рекруты в уплату за свой карточный долг, а в романе «Братья Карамазовы» лакей Смердяков оказывается прилежным учеником Ивана, вдохновившего его на убийство собственного отца.

О пагубной роли российской интеллигенции, которая заражала свой народ безрелигиозностью, чуждыми идейными и политическими соблазнами и самое главное — сатанинским богоборчеством, писали вслед за Достоевским почти все выдающиеся отечественные мыслители XX века. Россия, по словам С.Булгакова, «глубоко отравлена смертоносным ядом, и яд этот — нигилизм, двойной по происхождению и характеру, — нигилизм интеллигентский и бюрократический. Интеллигенция, следуя за своими учителями, верит в «дух разрушения как дух созидающий», она из революции создала для себя религию, и мы уже видели эту религию в действии...»

Начиная с середины XIX века, — утверждал П.Струве, — образованные люди «в своей массе только и делали, что подавляли в себе национальный инстинкт и гасили национальную идею. Проделав это над собой, они антинациональным ядом отравили народ, и в разлитии по всему народному организму этой отравы и состояла русская революция» .

«Русской интеллигенции есть над чём задуматься подчеркивал И.Ильин, — и без религиозного и духовного самоуглубления ей не найти верного исхода. Честно и мужественно она должна сказать себе, что революционное крушение русского государства есть прежде всего её собственное крушение: это она вела, и она привела Россию к революции... Одни разносили и вливали яд революции, другие готовили для него умы, третьи не умели (или не хотели) — растить и укреплять духовную сопротивляемость в народе... Интеллигенция не смеет слагать с себя вину и возлагать её на простой народ...»

Величайшим бедствием обернулась для России вера её интеллигенции в пригодность и даже спасительность западных государственных форм для России.

Называл интеллигенцию «книжной, философствующей и блудливой», отравляющей сознание людей не одно уж столетие, историк и мыслитель И.Солоневич подчеркивал её непоследовательность неустойчивость и опять же беспочвенность: «Интеллигенция... должна была бы быть слоем людей, профес- сионально обязанных понимать хоть что-нибудь. Но вместо какого бы то ни было понимания в её уме свирепствовал кабак непрерывно мельтешащихся мод. Вольтерианство и гегелиан- ство, Шеллинг и Кант, Ницше и Маркс, эротика и народовольчество, порнография и богоискательство — всё это выло, прыгало, кривлялось на всех перекрестках русской интеллигентской действительности».

Особым сарказмом проникнуто у Солоневича сравнение интеллигенции с русским мужиком, человеком непосредственно практического дела, которое не терпит никакой безответственности: «Любая отсебятина — и корова подохла, урожай погиб и мужик голодает. Это Бердяевы могут менять вехи, убеждения, богов и издателей, мужик этого не может. Бердяевская ошибка в предвидении не означает ничего — по крайней мере, в рассуждении гонорара. Поэтому мужик вынужден быть умнее Бердяевых» .

Спору нет, интеллигенции было присуще чувство сострадательности судьбе народа, её представители нередко жертвовали собой, выступая в защиту народных интересов. Искренность её альтруистских порывов не подлежит сомнению. Но, как заметил Ф.Степун, интеллигенция защищала не столько интересы народа, сколько своё субъективное представление о них: «Эти представления о реальных интересах народа были не всегда реальны, что в достаточной степени объясняется тем, что интеллигенция народную нужду видела издали, на горизонте западноевропейских идеологий и в глубине своей беспокойной совести» .

К аналогичным выводам пришел и А.Солженицын.

В одной из своих статей 1970-х годов он писал, что интеллигенция «раскачала» Россию до космического взрыва, но, не сумев управлять её обломками, отправилась в застенки ГУЛАГа, в эмиграцию вместе с той самой царской бюрократией, которую она сама недавно подрывала бомбами. А оправившись в эмиграции от потрясения, начала придумывать себе оправдание: народ не такой оказался, обманул её ожидания: «Не зная ни народа, ни собственных государственных сил, на- до было десятижды остеречься непроверенно кликать его и себя в пустоту».

В статье «Образованщина» Солженицын почти буквально повторяет мысли Достоевского о прекраснодушной мечтательности, недостаточном чувстве действительности, свойственном интеллигенции, о её слепой вере в научный прогресс, который якобы способен заменить религию и решить все земные проблемы. Говоря об искусственной обособленности этой интеллигенции от национальной жизни и государственных интересов, Солженицын подчеркивал, что всё это парализовало в ней любовь и интерес к истине, ослабило иммунитет к соблазнам Великого инквизитора: «Да сгинет истина, если от этого люди станут счастливее» .

Вину интеллигенции Солженицын видит в том, что она прошла мимо пророческих предупреждений Достоевского, замечая в отечественной классике лишь критицизм и обличи- тельство, рассматривая её как средство общественной борьбы, т.е. преобразования жизни внешними средствами без внутреннего преображения человека. Не случайно в Гоголе интеллигенция ценила не художника и религиозного мыслителя, а обличителя государственного строя и правящих классов, а как только он встал на путь духовных поисков, то был «публицистически исхлёстан и отрешён от передовой общественности». В Толстом она также ценила обличителя, враждебно относящегося к церкви, государственности, художественному творчеству. В то же время его проповедь нравственного совершенствования, опрощения воспринималась интеллигенцией весьма снисходительно. Что же касается Достоевского, то он был вообще наглухо забит и забыт в России и не цитировался бы сегодня на каждом шагу, если бы в ХХ веке внезапно на уважаемом Западе не вынырнула его громкая мировая слава» .

Но еще большая вина беспочвенной интеллигенции в том, что она «отвергла религиозную нравственность, избрав себе атеистический гуманизм, легко оправдавший и торопливые ревтрибуналы и бессудные подвалы ЧК». В эпопее «Красное колесо» один из персонажей с горечью говорит: «Россия пошла за бесами. Даже буквально, через несколько дней после смерти Достоевского — убили Освободителя. Повернула, повалила за бесами... В двадцатилетие смерти Достоевского изо всей читающей интеллигентской России, ото всей нашей просвещенной столицы, от нашего гордого студенчества — знаешь сколько человек пришло на его могилу? Семь... Семь человек».

В сущности, заключает Солженицын, у нас никогда не было чёткого определения понятия «интеллигенция». В результате под этим словом понимается ныне весь образованный слой, т.е. те, кто получил образование выше семи классов. Вот почему было бы разумным называть такую интеллигенцию «образованщиной».

В своё время Достоевский отмечал металлические ноты в речах подобных «образованцев», «гуманных и развитых любителей народа русского», подчеркивая, что их нетерпимость к иным взглядам и мнениям с неизбежной закономерностью влечёт разгул «бесовства», террор, осуществляемый с помощью револьверов и бомб и ведущий к тоталитаризму и диктатуре. Об этом же говорил и Солженицын в Нобелевской лекции: «Заливает мир наглая уверенность, что сила может всё, а правота — ничего. Бесы Достоевского — казалось, провинциальная кошмарная фантазия прошлого века, на наших глазах расползаются по всему миру, в такие страны, где и вообще вообразить их не могли — и вот угонами самолетов, захватами заложников, взрывами и пожарами последних лет сигналят о своей решимости сотрясти и уничтожить цивилизацию. И это вполне может удастся им». В этой же лекции, говоря о либеральных представителях старшего поколения, заискивающих перед незрелой молодежью, у которой нет за плечами другого жизненного опыта, кроме сексуального, и уверенной, что гранатами и автоматами можно достигнуть всеобщего благоденствия, Солженицын подчеркнул: «Кто мог бы этой молодежи возразить, — многие не смеют возражать, даже заискивают, только бы не показаться консерватором», снова явление русское XIX века. Достоевский называл его «рабством у передовых идеек» .

Примечательно, что все мыслители от Достоевского до Солженицына, обличая интеллигенцию, имели в виду лишь тех её либерально-космополитических и радикально-демократических представителей, которые именовали себя «независимыми», «передовыми», «прогрессивными», а на деле были откровенными ненавистниками России. Именно о такого рода интеллигентах говорит в «Красном колесе» одна из героинь: «у них у всех нет чувства ответственности перед глубиной русской истории. Им даже в голову не приходит, что они совсем не понимают веры этого народа, ни его особого понимания правды, ни главных опасностей народному характеру. Но на Западе никакие радикалы с таким презрением не отзываются о собственной истории». В статье «Наши плюралисты» Солженицын продолжает развивать мысль о ненависти «образованцев» ко всему русскому и православному, об их «дружном гавкании на Россию»: «Что это за девушка, которую все, кому не лень, насилуют?», «Русские — сильный народ, только голова у них слабая» и т.д. и т.п. При этом единственную заслугу России «плюралисты» видят в том, что она сумела создать» «европейски мыслящую интеллигенцию», вина которой за трагические события в России якобы «сильно преувеличена».

Любопытно, что когда в 1920—1930-х годах взрывались православные храмы, уничтожалось православное духовенство, крестьянство, казачество, это не вызывало раздражения «плюралистов»: «Как их предшественники и отцы, спокойно пропустили тотальное уничтожение еще ленинских лет, тотальное вымирание Поволжья, потом геноцидную коллективизацию, голод на Украине, на Кубани, послевоенные потоки ГУЛАГа (только заметили вовремя партийные чистки 37 года, «космополитов» и «дело врачей»), так и сегодня наши плюралисты не замечают, что Россия — при смерти, что она уже — обмерший полутруп — а кружится на павшем теле хоровод оживленных гномов, всё нащебечивая своё» .

В свое время Достоевский мечтал о появлении в России «скромных и доблестных людей», которые перестанут заниматься самооплевыванием и проникнутся чувством уважения и любви к своему Отечеству. Такая интеллигенция, воспитанная в духе национального самосознания, всегда существовала в России, хотя и оставалась всегда где-то на втором плане. Но именно она оказалась «виновницей» того обстоятельства, что в русском языке понятие «интеллигентность» неизменно связывалось с представлением не только о культуре, образованности, но и с порядочностью, душевной деликатностью, неспособностью к нравственным компромиссам. В.Шукшин склонен был считать признаком подлинной интеллигентности сострадание судьбе народной. В свою очередь, М.Шагинян акцентировала внимание на совестливости как свойстве истинно русского интеллигента. «Признаюсь честно, — писала она в своих воспоминаниях, — ни в одной стране, кроме нашей, я не встретила того особого нравственного качества нашей русской интеллигенции, какое очень трудно описать, но невозможно не почувствовать, когда сравниваешь, наблюдаешь, изучаешь, интеллигенцию разных стран... Русский интеллигент, с тех самых времен, как определил ось для нас это понятие, — был совестлив... Словно в чем-то перед кем-то виноват классический русский интеллигент, — а ведь он стоит подчас в продувном пальтишке, с двугривенным в кармане, на ветру, не знает, где пообедает, — но смотрит на переходящего улицу старика, на жмущуюся к стене проститутку с глубоким чувством вины перед нею. Вина человеческой совести, чего-то непонятного внутри нас — перед человечеством, перед убожеством жизни, перед тяжким беспросветным трудом, перед «малыми сими», хотя сам ты устроен, быть может, хуже тех, кого жалеешь сейчас острой, пронизывающей, виноватой жалостью. Я не встречала таких интеллигентов на Западе» .

Однако, не случайно после 1917 года слово «интеллигент» превратилось в ругательное и стало употребляться с до- бавлением эпитетов: «гнилой», « расхлябанный», «очкатый» и пр. Весомую лепту в извращенное толкование понятия внесли сатирики М.Зощенко, И.Ильф и Е.Петров. Вспомним хотя бы карикатурный образ Васисуалия Лоханкина из их дилогии, того самого, который валялся на диване, размышляя о роли интеллигенции в истории России, и изъяснялся со своей женой с помощью четырехстопного ямба.

К счастью, в России настоящая национально мыслящая интеллигенция, проникнутая любовью к своему народу и отечеству, никогда не переводилась. Не случайно Солженицын признавался, что сам он в последние годы своими глазами видел эту скромную и доблестную молодежь, которая поддерживала его в трудные минуты. Именно она с полным правом может повторить вслед за А.Ахматовой: «Я всегда была с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был». Именно она с полным правом может заявить, что «остаётся с обманутым народом... на обломках родины своей».

Эта скромная и доблестная интеллигенция, обладающая чувством национального достоинства, не заявляет о себе истерическими крикливыми воплями. Она продолжает в неимоверно трудных условиях делать своё дело: лечить больных, учить детей, сторожить в полупустых музейных залах и библиотеках остатки национального достояния. Эти мужественные люди будут до последнего противостоять ораве псевдоинтеллигентского бесовства.