В принципе я согласен со старинной мудростью aut bene, aut nihil — об ушедшем либо хорошо, либо ничего. В конце концов этого требует элементарная справедливость: ушедший не может больше возразить своим оппонентам.
Есть, однако, исключения из этого правила. Одно из них касается памяти серьезного ученого. В этом случае уважение к его памяти налагает на тех, кто идет по его стопам, суровую ответственность за интерпретацию его идей в потомстве, за устранение всех двусмысленностей, дающих возможность их толкования, противоположного замыслу ученого. Тогда уважение к идеям ушедшего требует их критики. Всякий серьезный ученый хотел бы, я думаю, чтобы о его идеях вспоминали, когда он уйдет, именно так — критически. Мы с Александром Самойловичем выросли в одних и тех же условиях душной, затхлой резервации, отрезанными от большого мира. Его главная работа писалась примерно в то же время, что и моя. Я знаю, что в Москве и сегодня есть еще люди, которые помнят — и даже цитируют — эту старую рукопись (я говорю о своей трехтомной самиздатской работе 1973 года, разошедшейся под довольно нелепым названием «Некоторые проблемы русской консервативной мысли XV-XVIII веков»). Написать ее было для меня лишь способом выжить (для Ахиезера, подозреваю, тоже). Только публиковать ее сегодня я бы не стал. Просто потому, что понимаю: моя самиздатская рукопись не выдержала бы элементарного экзамена «бритвой Оккама». Помните, «не умножайте сущностей сверх необходимости»? Лишь после того как — выдворенный в 1974 году из СССР — получил возможность познакомиться на языке оригиналов с книгами, написанными в мире свободном от цензуры, понял я мудрость этой старинной формулы, Понял, до какой степени непомерно умножали мы в подцензурном мире эти самые «сущности», придумывая кучу мудреных терминов для обозначения самых простых вещей. Отчасти, конечно, это понятно. Невыносимая терминологическая путаница, «дефиниционный хаос», как я его называю, внесенный в общественные науки мертвой официозной догмой, провоцировали живое словотворчество. Рождение новой науки, культурологии, требовало новых терминов. Но чувство меры, честно говоря, нередко нам изменяло. И «сущности» умножали мы решительно сверх всякой необходимости. Достаточно сказать, что объяснение этих самых новоизобретенных «сущностей» (социокультурный словарь) занимает в трехтомнике Ахиезера доминирующее положение (470 страниц против 318, понадобившихся автору для критики исторического опыта всего тысячелетнего прошлого страны, того, что назвал он «первым глобальным периодом» ее истории). Да и то обстоятельство, что 74 года «второго глобального периода», то есть история СССР, заняли в трехтомнике заметно больше места (378 страниц), нежели тысячелетие «первого периода» неопровержимо выдает, где лежал главный интерес автора.