Фанатизм

Понятие «фанатизм» происходит от латинского слова fanum - жертвенник.

Фанатизм - это особый феномен групповой и массовой психологии. Для фанатиков, которые обычно находят поддержку во взаимном признании, характерна повышенная эмоциональность, некритическое отношение к любой информации, подтверждающей их взгляды, и, напротив, неприятие критики, даже доброжелательной и конструктивной.

Фанатик воспринимает мир через очень жесткую призму своих взглядов и убеждений, фактически не пропуская сквозь эту призму ничего, что не согласовывалось бы с этими жесткими взглядами и убеждениями.

Психологически фанатизм часто опирается на идейный радикализм и экстремизм и обычно лежит в основе реального терроризма - насильственных действий, совершаемых во имя и ради распространения разделяемых им идей. Это не значит, что всякий фанатик - террорист, но большинство террористов - это фанатики. Преданность исключительно своим, вполне определенным убеждениям обычно сочетается у фанатика с нетерпимостью ко всем инакомыслящим, крайним пренебрежением к существующим юридическим и этическим нормам, препятствующим достижению некой цели, непонятной и недоступной для «непосвященных», но сверхценной для фанатика. Ради достижения этой цели он готов практически на все, в том числе и на самопожертвование. Именно утверждение своих убеждений ценой собственной жизни представляет собой наиболее распространенный и чаще всего встречающийся вариант фанатизма.

На практике принято подразделять фанатизм религиозный, идейный, политический и патриотический. Менее значимыми являются проявления фанатизма в научной, культурной и других сферах, хотя они могут присутствовать и там, не представляя особой опасности для окружающих, - ученый, фанатично приверженный своим идеям, художник, истово убежденный в своей гениальности, редко способны на террористический акт (хотя на отдельные преступления они вполне способны - об этом, например, история Сальери, отравившего Моцарта за его гениальность).

Религиозный фанатизм обычно основан на святости жертвы во имя Бога. Его психологическая основа - вера. В основу понимания веры теологи обычно кладут слова, приписываемые еще апостолу Павлу: «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом». Доктор богословия, ректор Киевской духовной академии архимандрит Антоний в свое время так расшифровывал это определение: «...то есть это суть истины, недоступные опыту и превышающие разум человеческий, чем отличается вера от знания»[213]. А. Введенский утверждал: за вычетом из религиозной жизни всего того, что имеет смысл с «земной» точки зрения, в ней остается нечто, что не может быть осмыслено и понято с этой точки зрения и без чего религия теряет весь свой смысл, - «останется некоторый X (отношение к божеству), без разгадки которого мы не поймем ее существа»[214]. Понятно, что именно «отношение к божеству» и есть вера. Либо вера есть, и тогда есть божество, либо веры нет, и есть атеизм.

Л. Фейербах приводил слова Мартина Лютера: «Все члены нашего символа веры кажутся для разума глупыми и смехотворными... Поэтому не следует домогаться, возможна ли данная вещь; но следует так говорить: бог сказал, и потому случится даже то, что кажется невозможным. Ибо хотя я не могу ни увидеть, ни понять этого, но ведь господь может невозможное сделать возможным и из ничего сделать все»[215]. Позднее эта же мысль была повторена и в православии: «...невозможность полного постижения разумом содержания догматических истин составляет одно из основных положений православного богословия» [216].

Наиболее кратко, четко, жестко и последовательно психологическую сущность веры определил римский раннехристианский богослов Тертуллиан: «Верую, потому что абсурдно». Эта формула навсегда защитила веру от доводов разума. Психологи считают, что вера - это чувство, создающее иллюзию познания и реальности того, что создано фантазией с участием этого же чувства. Оно является обязательным компонентом структуры религиозного сознания и, следовательно, определенным «минимумом религии». Вера - это, как правило, утверждение без каких бы то ни было доказательств. Религиозные представления рождаются не в сознании отдельного человека, они не являются итогом анализа собственного опыта людей. Они внедряются в их сознание в готовом виде. Поэтому любые попытки анализа убивают веру. Поэтому вера и анализ нетерпимы друг к другу. Поэтому искренне верующий человек убежден в правильности своей веры, никогда не сомневаясь в ней.

Психологически вера всегда предполагает готовность к заражению, внушению и подражанию. Одновременно вера - и результат внушения, заражения и подражания. Чувство веры, как это свойственно любой эмоции, поддается действию «циркулярной реакции» и «эмоционального кружения». Вера легко образует массу верующих. И, наоборот, в массе легко распространяется и укрепляется вера, часто достигая уровня неудержимого аффекта и принимая форму религиозного экстаза. Камлания шаманов, изгнание бесов, самобичевание цепями во время праздника «шахсей-вахсей», феномен кликушества - таковы разнообразные варианты проявления религиозного экстаза, доходящего до религиозного фанатизма. «Состояние экстаза, то есть сильного эмоционального возбуждения, сопровождающегося утратой контроля над своими действиями, а иногда и зрительными и слуховыми галлюцинациями, было характерной чертой большинства древних традиционных культов... В последние годы наиболее типичным случаем использования религиозного экстаза для воздействия на сознание и поведение людей является деятельность евангелических проповедников, а также большинства так называемых нетрадиционных сект»[217]. Не согласимся: использование религиозного экстаза имеет место далеко не только в последние годы. Известны многочисленные случаи убийств на религиозной основе. Чем, если не локальным, но все же достаточно массовым террористическим актом, назвать Варфоломеевскую ночь, во время которой французы-католики перебили сотни таких же французов, но гугенотов? Известны и другие примеры. Равальяк заколол кинжалом короля Генриха IV. Армейский офицер Фельтон, фанатик-пуританин, убил премьер-министра Великобритании Дж. Бекингема. В истории хорошо известно имя фанатика-террориста Ж. Клемана. Во имя Бога, христиане ходили в «крестовые походы», убивали представителей иных религий и гибли сами. Во имя Бога, полыхали костры инквизиции. На идее шахэда, воина ислама, отдающего свою жизнь во имя Аллаха, базируется мусульманская религия.

Фанатизм и религия тесно связаны между собой. Справедливо писал Э. Дюркгейм: «Когда более или менее сильное возбуждение разделяется группой людей, оно неизбежно принимает религиозный характер»[218]. Однако Э. Дюркгейм не сводил религию или даже «религиозное возбуждение», экстаз исключительно к вере в Бога. «И современное общество, по Дюркгейму, религиозно, даже если интеллектуальные функции религии отступают на задний план в пользу моральной интеграции, которая находит свое выражение в национальных и политических символах»[219]. Дюркгейм считал совершенно однотипными собрания христиан, ритуально отмечающих главные события из жизни Христа, или иудеев, празднующих исход из Египта, провозглашение десяти заповедей, с собраниями и митингами граждан в память какого-нибудь национального события. Основной функцией религии

Дюркгейм считал не столько объяснение мира, сколько возбуждение эмоций и чувств радости и экзальтации, связанного с фанатизмом побуждения к действию. Он считал, что именно религия отвечает устойчивым «коллективным потребностям», имеющимся в каждом обществе. «Не может быть общества, которое не чувствовало бы потребности поддерживать, оживлять и подкреплять через правильные промежутки времени коллективные идеи и чувства, из которых складывается его единство. ...Но ведь это нравственное оживление и подбадривание может быть получено лишь путем собраний, на которых личности сообща подкрепляют свои общие чувствования...»[220]. То есть, по сути, без группового фанатизма.

«Действие этого механизма особенно наглядно выявляется при внимательном наблюдении за поведением толпы... на любом восточном базаре в исламской стране. Именно базары с их аффективностью, самоиндуцирующейся истеричностью и алогичностью давно стали центрами религиозной антиправительственной пропаганды в Афганистане. Противники революции сумели понять специфику и традиции этого особого на Востоке социального института, его своеобразнейшую роль в определении психического состояния и поведения людей. Базар заражает криком и надрывом. Заражение усиливается, циркулируя в толпе по замкнутому кругу. В такой истеричной толпе у отдельного человека исчезает чувство личной ответственности за свои поступки, снижается уровень сознания и критичности по отношению к ситуации. Он готов на все, он фанатик. Здесь можно выкрикнуть не только религиозный, а любой подстрекательский лозунг - желающие пойти за ним найдутся. В Иране аятолла Хомейни сыграл на религиозном фанатизме базара, когда шел к власти. В этом смысле ответ на вопрос о социальной базе режима Хомейни поначалу звучал просто - базар. В Афганистане противники режима используют базар в своих целях, возбуждая воинственные чувства против «неверных»...

Фанатизм, замешанный на вековой безграмотности и отсталости, подкрепленный средневековым фанатизмом духовенства, оторванного даже от исламских реформаторских идей и течений, приверженного тактике и методам раннего ислама тысячелетней давности, - опасная вещь... Один из лозунгов моджахедов звучит весьма однозначно: «Ни Запад, ни Восток, а канонический ислам !»[221].

Развивая сходные мысли, Й. Хейзинга сочно рисовал конкретные картины того, как осуществлялась взбадривающая фанатиков функция религии в средневековье. «XV век демонстрирует острую религиозную впечатлительность... Это страстное волнение, порой охватывающее весь народ, когда от слов странствующего проповедника горючий материал души вспыхивает, точно вязанка хвороста. Это бурная и страстная реакция, судорогой пробегающая по толпе и исторгающая внезапные слезы, которые, впрочем, сразу же высыхают»[222]. И еще: «Не столь часто, как процессии и казни, появлялись странствующие проповедники, возбуждавшие народ своим красноречием. Мы, приученные иметь дело с газетами, едва ли можем представить себе ошеломляющее воздействие звучащего слова на неискушенные и невежественные умы того времени. ...Все это - настроение английских и американских сектантских бдений, атмосфера Армии спасения, но без каких бы то ни было ограничений и на глазах у всех»[223]. Таким был религиозный фанатизм в прошлом. Однако, но мере старения и ослабления христианской религии, в ней ослабевали и фанатичные начала. Напротив, в более молодых религиях, прежде всего в исламе, переживающем ныне период своего бурного развития, напоминающего христианство времен крестовых походов, фанатизм необычайно силен. Обратим внимание на любопытное совпадение: Й. Хейзинга описывал европейский город XV века. На современном исламском базаре и сейчас - XV век. Правда, по другому, мусульманскому календарю. Так что именно фанатизм является социальнопсихологической основой современного исламского фундаментализма.

Идейный фанатизм базируется на готовности к самопожертвованию и лишениям во имя торжества мировой революции, например. Но не только: идейным фанатиком, безусловно, был Джордано Бруно, который пошел на костер столь же фанатичной инквизиции, но не отрекся от идеи того, что Земля круглая. Идеи могут быть различными, но фанатизм, как вера в их исключительность, психологически всегда един.

Фанатиками были авторы многочисленных социальных утопий - от Т. Мора до Ш. Фурье. Фанатиком «перманентной революции», несомненно, был Л. Д. Троцкий - безусловный радикал, экстремист и совершенно искренний сторонник использования

террористических методов. Для понимания психологии людей такого типа приведем лишь несколько суждений Л. Д. Троцкого. Отвечая на вопрос о его собственной оценке своей личной судьбы, в автобиографии он писал:

«Я не меряю исторического процесса метром личной судьбы. Наоборот, свою личную судьбу я не только оцениваю, но и субъективно переживаю в неразрывной связи с ходом общественного развития. Со времени моей высылки я не раз читал в газетах размышления на тему «трагедии», которая постигла меня. Я не знаю личной трагедии. Я знаю смену двух глав революции. Одна американская газета, напечатавшая мою статью, сделала к ней глубокомысленное примечание в том смысле, что, несмотря на понесенные автором удары, он сохранил, как видно из статьи, ясность рассудка. Я могу только удивляться филистерской попытке установить связь между силой суждения и правительственным постом, между душевным равновесием и конъюнктурой дня. Я такой зависимости не знал и не знаю. В тюрьме с книгой или пером в руках я переживал такие же часы высшего удовлетворения, как и на массовых собраниях революции. Механика власти ощущалась мною скорее как неизбежная обуза, чем как духовное удовлетворение» [224].

Можно, разумеется, по-разному относиться к Л. Д. Троцкому. Можно верить или не вполне верить ему. Однако с точки зрения психологии вся его жизнь свидетельствует о том, что он искренне описал именно то, что действительно чувствовал в тот момент. Он был безусловным фанатиком революции, подчинив ей всю свою жизнь и деятельность, весь свой рассудок. Также очевидно и то, что человек, реально осуществивший октябрьский (1917 года) переворот и в свое время сознательно отказавшийся от верховной власти и отдавший ее В. И. Ленину, не мог руководствоваться административно-политическими ценностями.

И совершенно неслучайно, что Л. Д. Троцкий, прежде всего, ценил в жизни похожих на себя людей - то есть фанатиков, даже не разделяя их идейные взгляды. Он ценил их за человеческую схожесть с собой - за фанатизм. Закономерно в конце своей автобиографии Л.

Д. Троцкий приводит слова Прудона, оговариваясь: «По взглядам своим, по характеру, по всему мироощущению, Прудон... мне чужд. Но у Прудона была натура борца, было духовное бескорыстие, способность презирать официальное общественное мнение, и, наконец, в нем не потухал огонь разносторонней любознательности. Это давало ему возможность возвышаться над собственной жизнью с ее подъемами и спусками, как и над всей современной ему действительностью».

И после такой психологически очень показательной и убедительной оговорки цитата из письма Прудона, написанного в тюрьме одному из друзей:

«Движение не является, без сомнения, ни правильным, ни прямым, но тенденция постоянна. То, что делается по очереди каждым правительством в пользу революции, становится неотъемлемым; то, что пытаются делать против нее, проходит, как облако; я наслаждаюсь этим зрелищем, в котором я понимаю каждую картину; я присутствую при этих изменениях жизни мира, как если бы я получил свыше их объяснение; то, что подавляет других, все более и более возвышает меня, вдохновляет и укрепляет: как же вы хотите, чтоб я обвинял судьбу, плакался на людей и проклинал их? Судьба - я смеюсь над ней; а что касается людей, то они слишком невежды, слишком закабалены, чтоб я мог чувствовать на них обиду».

Л. Д. Троцкий так завершает свою автобиографию: «Несмотря на некоторый привкус церковной патетики, это очень хорошие слова.

Таким же фанатиком был известный латиноамериканский революционер Э. Че Ге-вара. В кубинской революции он сыграл роль, очень во многом схожую с ролью Троцкого. Команданте революции, один из ее «двигателей» и затем руководителей ее вооруженных сил, министр и руководитель многих ведомств, боливийский партизан, международный террорист, в последнем письме своим детям он написал: «Ваш отец был человеком, который действовал согласно своим взглядам и, несомненно, жил согласно своим убеждениям»[226]. Ф. Кастро сказал о нем: «...в нем объединялись человек высоких идей и человек действия».

Справедливо отмечено биографами Че Гевары: «Надо было быть революционером до мозга костей, беззаветно преданным делу революции, самозабвенно служить ей, чтобы отказаться от своих должностей и положения, оставить семью, покинуть Кубу для продолжения революционной деятельности. Сам по себе этот шаг представляет

исключительный подвиг».

В прощальном письме на имя Ф. Кастро Че Гевара писал: «Я чувствую, что я частично выполнил долг, который связывал меня с кубинской революцией на ее территории, и я прощаюсь с тобой, с товарищами... Я официально отказываюсь от своего поста в руководстве партии, от своего поста министра, от звания команданте, от моего кубинского гражданства... Сейчас требуется моя скромная помощь в других странах земного шара»[227]. И последняя цитата в этой связи: «Че покинул Кубу не потому, что он потерял веру в революцию, а потому, что он в нее безгранично верил. Он покинул Кубу, чтобы вновь сражаться с оружием в руках против империалистов, не только потому, что считал это своей священной обязанностью, но и потому, что страстно этого сам желал»[228].

Че Гевара был фанатиком революции, предельным радикалом в своей преданности революционной идее и экстремальности революционного действия. Естественно, что он был еще и экстремистом, и террористом - предельно активным сторонником методов партизанской войны, в которой сам постоянно участвовал[229]. Не случайно, при самом разном к нему отношении, в мировой истории он стоит в одном ряду с Л. Д. Троцким. Обратим внимание на то, что фанатиков любят, им поклоняются, за ними идут. Прежде всего потому, что они руководствуются в жизни и деятельности не меркантильными соображениями. Потому, что они - фанатики. Это всегда притягательно для людей.

Политический фанатизм отстаивает исключительность своих политических целей и взглядов, определенной политической системы, режима, власти и требует жертв ради них (например, во имя «Великой Германии» или во имя советской власти, ради «торжества демократии» и т. д.). Можно привести многочисленные примеры политического фанатизма и связанного с ним терроризма как в борьбе за власть, так и, напротив, в отстаивании своего права на сохранение власти. Борьба за власть, если она становится ожесточенной, всегда в той или иной степени носит признаки фанатизма. От Цезаря до Брута, от В. И. Ленина до Б. Ельцина фанатическая тяга к власти и приверженность идеям террора и осуществления отдельных террористических актов пронизывает всю историю борьбы за власть. Практически не имело особого значения, какой именно строй намеревались установить те или иные люди или, напротив, с каким строем они боролись, - при наличии определенной степени фанатизма, такая борьба неизбежно включала, в той или иной степени, акты террора. Цезарь убил тысячи людей - Брут убил Цезаря. Построенная Лениным советская система убила миллионы людей - Ельцин расстрелял из танков Верховный Совет, последний осколок советской системы.

Классический пример политического фанатизма - уже не раз упоминавщийся в этой книге Б. Савинков. Он боролся с царизмом, разошелся с Временным правительством, воевал с большевизмом - для него основной была вера в террор как эффективный инструмент политического действия. Он не верил в Бога, плохо верил в те или иные идеи. Зато он свято верил в политику и в «прямое политической действие» посредством террора. На определенных этапах развития такой фанатизм бывает продуктивным для общественного развития: он придает развитию необходимый динамизм. Затем обычно он отвергается людьми -

просто потому, что свойственные фанатикам стремление к «экстремальной жизни», попытки реализации наиболее радикальных идей, требование фанатичной в них веры и т. д. со временем утомляют большинство людей, стремящихся к более спокойной и умеренной жизни. Обратим внимание на то, что радикализм, экстремизм, фанатизм и терроризм наиболее популярны среди молодежи. Трудно припомнить имена стариков-террористов, как и седобородых революционеров. Именно в молодежной среде на Западе почему-то до сих пор популярен и Б. Савинков, и Л. Д. Троцкий, и Э. Че Гевара, и даже современный ислам. Как известно, один из известных французских радикалов левоэкстремистского направления, Р. Гароди (а вслед за ним и множество его совсем юных последователей), разуверившись в марксизме, принял ислам.

В психологических истоках политического фанатизма всегда скрывается жажда власти, стремление к подчинению людей практически любой ценой. Поэтому наиболее яркие фанатичные политики так или иначе всегда обращались к террористическим методам и, в конце концов, очень часто сами становились жертвами террора. Примеров множество. Это и тот же Цезарь, с малых лет сознательно готовивший себя к власти, но павший, в итоге, от кинжала Брута. Это и Борджиа. Это и один из ярчайших вождей якобинцев в период Великой французской революции Ж.-П. Марат, убитый фанатичкой Ш. Корде. И многие другие.

Ярким примером политического фанатизма можно считать политическую биографию французского государственного деятеля Ж. Клемансо. Он вошел в большую политику как лидер радикалов-экстремистов. В Первую мировую войну - ярый шовинист и милитарист.

Всю свою жизнь активно стремился к установлению военно-политической гегемонии Франции во всей Европе. Один из вдохновителей Антанты. Один из наиболее ярых борцов с коммунизмом, один из организаторов антисоветской империалистической интервенции. Однако дело даже не в этих достаточно сочных характеристиках, приводимых различными словарями и энциклопедиями. Хотя и по ним можно судить об определенной фанатичности темперамента. Главные свои качества Ж. Клемансо проявил в чисто политической борьбе за власть. Более десяти раз он добивался смены правительств. Инерция политической борьбы была настолько в нем сильна, что, даже приводя ту политическую структуру, которую он к этому моменту возглавлял, к власти, он вполне мог именно в этот момент выйти из нее, перейти в оппозицию, и теперь уже добиваться ее смещения.

Получается, что не жажда власти сама по себе как таковая является основой политического фанатизма. Скорее, это фанатичная борьба за власть, которая, становясь хронической, ведет к своеобразной утрате цели. Говоря языком психологической теорий деятельности А. Леонтьева, происходит «сдвиг мотива на цель». Обычно для реализации основного мотива всей политической деятельности, достижения власти, необходимо достижение целого ряда промежуточных целей - в том числе устранение предшественника, «расчистка места»; сколачивание коалиций для постоянной борьбы с противниками и т. д. Если, однако, достижение мотива затягивается, а промежуточных целей оказывается слишком много, то происходит сдвиг мотива на цель, когда та или иная цель может заменить собой мотив. Тогда она встает на место мотива, и свержение прежнего правительства становится самоцелью, то есть, ведущим мотивом. Такие политики обречены на то, чтобы свергать других. Сами они редко занимают «кресло № 1». Если же это и происходит, как в случае с Ж. Клемансо, то ненадолго. Спустя довольно короткое время такой политик опять оказывается в оппозиции, и возвращается к привычному делу - отстранению от власти своих соперников. Понятно, что достижение таких, явно не слишком продуктивных целей требует значительного фанатизма и завидного упорства.

Патриотический фанатизм (разновидность - националистический) но возрасту немногим уступает религиозному: издревле, после жертв тотемам и богам, всегда приносились жертвы «духам места». Примеров патриотического самопожертвования в истории - великое множество: Муций Сцевола, Иван Сусанин, Василиса Кожина и др. В более поздних вариантах такой фанатизм активно проявлялся, например, в советских лозунгах «За Родину, за Сталина!»; в подвигах партизан в ходе Великой Отечественной войны и т. д. Множество примеров такого рода можно найти и в истории современных национально-освободительных движений в странах Азии и Африки: М. Ганди, М. Нгуаби, П. Лумумба, А. Кабрал и т. д. Обратим внимание: все перечисленные видные деятели национально-освободительного движения были убиты в результате террористических актов.

Патриотический (националистический) фанатизм, как крайняя степень патриотизма и национальной гордости, в социально-политическом плане обычно выражается в шовинизме. Это понятие происходит от французского слова chauvinisme, означающего крайнюю форму национализма, проповедь национальной исключительности, противопоставление интересов одной нации интересам всех других, распространение национального «чванства», разжигание национальной вражды и ненависти; чрезмерный до неразумности патриотизм с упованием на военную силу.

Термин «шовинизм» родился во Франции. В 1831 году в комедии И. ИТ. Коньяр «Трехцветная кокарда» одним из персонажей был агрессивно-воинственный новобранец Никола Шовен. Прообразом этого героя был реальный человек, ветеран наполеоновских войн Н. Шовен, отличавшийся безумным, фанатичным преклонением перед императором Наполеоном - создателем «величия Франции». Поначалу Шовена высмеивали, на него рисовали карикатуры, но после появления пьесы его имя стало нарицательным: словом «шовинизм» стали обозначать различные проявления фанатичного националистического экстремизма.

В начале XX века термин «шовинизм» стал применяться для обозначения сильной приверженности идее военного превосходства какой-либо нации или государства. Настроения шовинизма - неизбежное следствие агрессии и победы, равно как и поражения, паники, но с надеждой на реванш. Это особенно ярко показала Первая мировая война. Социальнополитические силы, активно заинтересованные во внешней экспансии, постоянно разжигают такие настроения. В свое время они стали массовой опорой для прихода к власти германских фанатиков-нацистов. Шовинизм может принимать и более утонченные, внешне не очень фанатичные формы - например, освящая экономическую экспансию, оправдывая политическое давление, культурное доминирование во внутренней политике многонациональных государств («великодержавный шовинизм»). В современной политике понятие «шовинизм» употребляется, прежде всего, для обозначения фанатичного ультранационализма. Оно характеризует определенный ораторский стиль, особую риторику, прославляющую государственную мощь («государственность», «державность») - как правило, с нотками устрашения. Шовинизм - это обычный компонент таких террористических течений, как бонапартизм, фашизм, расизм. Преувеличивая приверженность только «великим» национальным достижениям и задачам, шовинизм всегда играет явно деструктивную роль - как и любые радикальные, чересчур экстремальные, откровенно фанатичные проявления в реальном мире.

Завершая рассмотрение социальной психологии фанатизма, подведем некоторые итоги. Фанатизм - это особое состояние психики. Прежде всего, оно определяется сужением сознания человека, его «моноидеизмом». Глубоко веря в исключительную правоту некой одной идеи, фанатик готов к полному самопожертвованию во имя этой идеи. Существенно, что он не видит в этом никакого особого «подвига» - для него подчинение всей жизни исключительно одной идее является обычным, вполне нормальным жизненным процессом. Внешне, поведенчески, фанатик всегда возбужден. Он отличается особой речью (как устной, так и письменной). У него особый, повышенный темперамент. В силу этого он является как бы «психофизиологическим экстремистом». Крайняя степень веры в свою идею вызывает у фанатика готовность к крайностям и в выборе способов реализации этой идеи. Не случайно большинство фанатиков стали жертвами террористических актов. Своими действиями они сами -сеяли террор. Поэтому их противники понимали: иными, не террористическими, методами их было просто невозможно остановить. Так террор порождает террор.

«Незадолго до взрывов, прогремевших в 1995 году в Париже, вербовщики активизировали свою деятельность. Исламистские радикалы собирали по Европе что-то вроде легиона для войны в Боснии, но сначала «новобранцам» предстояло пополнить лагеря в Афганистане. Большая часть тех, кто впоследствии будет направлен в Боснию, принадлежала к объединению, называемому «фаланга правоверных». Некоторые из этих будущих мучеников вступили в ряды движения «Исламский джихад» в Палестине. Глава «Исламского джихада» Фати Шикак объявил в конце 1994 года, что намерен создать отряд смертников, насчитывающий около ста боевиков, чтобы сражаться не только с израильской армией, но и со всеми, кто выступает против ислама в Европе и Алжире. Сто смертников, готовых свести счеты с жизнью во имя джихада, - это может показаться немыслимым, однако реальность еще более ужасна.

По свидетельству одного из выживших боевиков, проходивших подготовку в этих лагерях, кандидатов затем переводили на базу в Ливан, где его самого научили быть живой бомбой. Сопровождаемые с первого до последнего дня обучения имамом, в обязанности которого входит их духовное наставление, будущие смертники в конце концов начинают сами умолять своих учителей отправить их на задание, настолько им не терпится отправиться в рай... или, возможно, нервное напряжение доходит до предела, и они хотят поскорее покончить со всем этим. За два часа до планируемой операции имам будит их и предлагает помолиться в последний раз. Затем смертники садятся в машину, двери которой завариваются. Тот же свидетель показал, что на каждой тренировке инструкторы приносят в жертву одного добровольца, который, прикрепив к телу взрывчатку, врезается на машине в стену со скоростью 60 км/час. Других «одержимых Аллахом» это зрелище не обескураживает, а ужасная смерть их товарища лишь придает им силу отчаяния» [230].

Б. Савинков так описывал одну из своих соратниц: «...хрупкая девушка с бледным

лицом. Она... в разговоре сильно жестикулировала. В каждом слове ее и в каждом жесте сквозила фанатическая преданность революции. Особенно возбуждалась она, когда начинала говорить о тех унижениях и бедствиях, которые терпит рабочий класс. Она показалась мне агитатором по призванию, но и сила ее преданности террору не подлежала сомнению» [231]. Фанатик всегда предан террору, даже если это женщина и всего лишь неплохой оратор. Сравните с описаниями современных арабских террористов, данными их жертвами.

«Беседовать с фанатиками вообще тяжело, А когда они к тому же крайне необразованны, невежественны - тяжело вдвойне... Между культурными философствующими проповедниками, которые были «наверху», и малограмотными мальчишками-исполнителями из низов - колоссальная пропасть. Пожалуй, за все время пребывания в плену самым неприятным, изматывающим испытанием были даже не моменты ожидания смерти - здесь каждый один на один сам с собой, и ощущения возникают совсем другого плана, - а, как рассказывали после освобождения наши сотрудники, длительные, по несколько часов подряд, беседы с охранниками на религиозные, философские, политические и другие глобальные темы. Почему-то их тянуло поговорить о происхождении жизни, о сущности духа человеческого, о Боге, государственном устройстве и т. д. Конечно, живя на свете, они много всякого слышали и что-то запомнили, но все это осело в их головах в невообразимо хаотическом виде»[232].

Фанатизм - субъективная основа фундаментализма. В определенном смысле, все тот же Б. Савинков, при всей своей революционности, тоже был фундаменталистом - в плане приверженности уже переставшими быть актуальными в 1920-е годы террористическим методам, он мечтал об их возрождении. Сказанное требует понимания того, что же означает фундаментализм в современном мире, помимо его очевидной привязанности к «основам», «фундаменту» в виде некоторых ценностей, взглядов, убеждений.