К началу 90-х годов исходная ситуация дискуссии о Центральной Европе с ее расстановкой сил, системой референций и ориентаций, задачами и действиями тактического и стратегического плана изменилась. С разворачиванием реального национально-политического строительства в странах Восточной Европы, ставших независимыми от СССР, место интеллектуалов в обществе коренным образом изменилось.
Распад и смена элитных группировок, рост националистических настроений в элитах и структурах новой власти в Сербии, Словакии, Болгарии, Венгрии, Румынии сделали символику и проблематику Центральной Европы, как она здесь описывалась, неактуальной. Если сложившийся в Восточной Европе на исходе 1960-х годов язык противостояния СССР, борьбы за гражданские свободы и защиты прав человека дополнился и отчасти сменился к концу 1970 - началу 1980-х дискурсом Центральной Европы, то с начала 1990-х его сменила национальная и националистическая риторика в определенных кругах более молодых и провинциальных, а потому более радикальных либо, напротив, более прагматичных интеллектуалов, в том числе пошедших «во власть». Шок многих из прежних интеллектуалов в первой половине 1990-х годов и позднее (о событиях на территории Югославии сейчас не говорю) связан, среди прочего, с явной потребностью обществ, выходящих из тоталитарного режима, в институциональных формах состязательного и кооперативного, нерепрессивного действия, способных на универсалистских основаниях организовать повседневную экономическую, политическую, социальную, культурную жизнь в стране. Отсутствие или организационная слабость подобных образований, неготовность прежней андерграундной интеллигенции к повседневной работе по их созданию и поддержанию вызвали к жизни, в совокупности и по контрасту, совсем другие представления и группы их интеллектуальных носителей - идеи и символы «оскорбленного» национализма в лозунговой лексике популистских и ультраправых националистических группировок. Риторика «нации» и подобных ей гемайншафтных форм общности, построенных на жестком противопоставлении «своих» и «чужих», акцентировала негативную символику катастрофы, смертельной угрозы социальному целому24 и претендовала на то. чтобы компенсировать слабость институциональных «мышц» общества, выходящего из тени тоталитаризма. Причем обещала сделать это, по обычаю популистских идеологий, быстро, необратимо и «для всех» (разумеется, всех «наших») (см.: Brubaker 1996; Populism 1998: Intellectuals 1999: Коровицына 1999:148-153 и далее: Verdery 2000; Mudde 2000: материал о соответствующих интеллектуальных феноменах и инициативах в странах Балтии, на Украине, в Белоруссии и Молдове - применительно к моей проблематике - см., например: Национальные истории 1999:83-94,123-131,195-230: Яковенко 2002: 333-379).
Данным процессам — своего рода коллективному бунту против Европы, среди прочего обозначившему для Запада конец краткого, примерно, в 15-20 лет, периода распространения и господства «переходной» идеологии и риторики постмодерна и постмодернизма. - посвящена вся вторая часть монографии Урса Альтерматта. В ней на материале такого «нового» государственного национализма опять поднимается, казалось бы. исторически исчерпанный к концу XX века, в период глобализации, постмодерна, единой Европы, вопрос о старой модели национального государства (см.: Альтерматт 2000:123-228). На венецианской конференции 2002 года эти проблемы заострил в своем докладе и дискуссии по нему Виктор Заславский. Выработанный интеллектуалами Восточной Европы запас символов коллективной идентификации, апеллирующих к единству культу- 25 ры, оказался в данной конкретной ситуации непригодным и невостребованным. Дело не в том, что эти символы не смогли стать основой для мобилизации общества на определенном историческом этапе (не для этих целей они создавались, их «материал» и «постройка» были рассчитаны на другие, более долговременные задачи, да символы культуры никогда и не действуют быстро и напрямую), а в том, что они не обладали достаточной определенностью, аргументированностью и убедительностью, чтобы смягчить назревающие в обществе конфликты и агрессивные выбросы, сделать взгляд людей и групп друг на друга более толерантным и широким. В этом и только этом ограниченном смысле, по-моему, и следует понимать слова Петера Эстерхази о том. что «интеллигенция так называемой Центральной Европы потерпела фиаско». Определенный круг коллективного обсуждения, больше того — круг исторического движения. оказался завершен. По словам Эстерхази. «мы вернулись к тому, на чем кончил Музиль: человек без свойств ищет собственную идентичность»25.