1. Философия Ницше - философия господ.

Смысл философствования Ницше, как он сам его понимал, был сформулирован этим мыслителем через посредство созданного им литературного героя - Заратустры:

" Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти.

... Сверхчеловек - смысл земли. Пусть же ваша воля говорит: да будет сверхчеловек смыслом земли!

... Человек - это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, -канат над пропастью.

В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель.

... Я люблю всех тех, кто является тяжелыми каплями, падающими одна за другой из темной тучи, нависшей над человеком: молния приближается, возвещают они и гибнут, как провозвестники.

Смотрите, я провозвестник молнии и тяжелая капля из тучи; но эта молния называется сверхчеловек " [1, т. 2, с. 8-11].

В чем же заключается, как и на основе чего осуществляется переход от животного к сверхчеловеку (иными словами, возвышение человека до сверхчело века)?

"Человечество не представляет собою развития к лучшему, или к сильнейшему, или к высшему, как в это до сих пор верят. "Прогресс" есть лишь современная идея, иначе говоря, фальшивая идея. Теперешний европеец по своей ценности глубоко ниже европейца эпохи Возрождения, поступательное развитие решительно не представляет собою какой-либо необходимости повышения, усиления.

Совсем в ином смысле, в единичных случаях на различных территориях земного шара и среди различных культур, удается проявление того, что фактически представляет собою высший тип, что по отношению к целому человечеству представляет род сверхчеловека. Такие счастливые случайности всегда бывали и всегда могут быть возможны. И при благоприятных обстоятельствах такими удачами могут быть целые поколения, племена, народы " [там же, с. 634].

«Всякое возвышение типа «человек» было до сих пор - и будет всегда -делом аристократического общества, как общества, которое верит в длинную лестницу рангов и в разноценность людей и которому в некотором смысле нужно рабство. Без пафоса дистанции, порождаемого воплощенным различием сословий, постоянной привычкой господствующей касты смотреть испытующе и свысока на подданных, служащих ей орудием, и столь же постоянным упражнением ее в повиновении и повелевании, в порабощении и умении держать подчиненных на почтительном расстоянии, совершенно не мог бы иметь места другой, более таинственный пафос - стремление к увеличению дистанции в самой душе, достижение все более возвышенных, более редких, более отдаленных, более напряженных и широких состояний, словом, не могло

5

бы иметь места именно возвышение типа «человек», продолжающееся «самопреодоление человека», - если употреблять моральную формулу в сверхморальном смысле. Конечно, не следует поддаваться гуманитарным обманам насчет истории возникновения аристократического общества (т. е. этого возвышения типа «человек» - ): истина сурова. Не будем щадить себя и скажем прямо, как начиналась до сих пор всякая высшая культура на земле! Люди, еще естественные по натуре, варвары в самом ужасном смысле слова, хищные люди, обладающие еще не надломленной силой воли и жаждой власти, бросались на более слабые, более благонравные, более миролюбивые расы, быть может занимавшиеся торговлей или скотоводством, или на старые, одряхлевшие культуры, в которых блестящим фейерверком остроумия и порчи сгорали остатки жизненной силы. Каста знатных была вначале всегда кастой варваров: превосходство ее заключалось прежде всего не в физической силе, а в душевной, - это были более цельные люди (что на всякой ступени развития означает также и "более цельные звери ")" [там же, с. 379].

«Порядок каст, высший господствующий закон, есть только санкция естественного порядка, естественная законность первого ранга, над которой не имеет силы никакой произвол, никакая «современная идея». В каждом здоровом обществе выступают, обусловливая друг друга, три физиологически разнопритягательных типа, из которых каждый имеет свою собственную гигиену, свою собственную область труда, особый род чувства совершенства и мастерства. Природа, а не Ману отделяет одних - по преимуществу сильных духом, других - по преимуществу сильных мускулами и темпераментом и третьих, не выдающихся ни тем, ни другим - посредственных: последние, как большинство, первые, как элита. Высшая каста - я называю ее кастой немногих - имеет, будучи совершенной, также и преимущества немногих: это значит -быть земными представителями счастья, красоты, доброты. Только наиболее одаренные духовно люди имеют разрешение на красоту, на прекрасное; только у них доброта не есть слабость. Pulchrum est paucomm hominum* : доброе есть преимущество. Ничто так не возбраняется им, как дурные манеры, или пессимистический взгляд, глаз, который все видит в дурном свете, или даже негодование на общую картину мира. Негодование - это преимущество чандалы; также и пессимизм. {{Мир совершенен» - так говорит инстинкт духовно одаренных, инстинкт, утверждающий жизнь: "несовершенство, все, что стоит ниже нас, дистанция, сама чандала, - все принадлежит к этому совершенству". Духовно одаренные, как самые сильные, находят свое счастье там, где другие нашли бы свою погибель, - в лабиринте, в жестокости к себе и другим, в исканиях; их удовольствие - это самопринуждение; аскетизм делается у них природой, потребностью, инстинктом. Трудную задачу считают они привилегией; играть тяжестями, которые могут раздавить других, - это их отдых ... Познание для них форма подвижничества. - Такой род людей более всех достоин почтения - это не исключает того, что они самые веселые, радушные люди. Они господствуют не потому, что хотят, но потому, что они существуют; им не предоставлена свобода быть вторыми. Вторые - это стражи права, опекуны порядка и безопасности, это благородные воины, это прежде всего король, как высшая формула воина, судьи и хранителя закона. Вторые -это исполнители сильных духом, их ближайшая среда, то, что берет на себя все грубое в господстве, их свита, их правая рука, их лучшие ученики. Во всем,

*Прекрасное принадлежит немногим (лат.)

6

повторяю, нет ничего произвольного, ничего " деланного "; все, что не так, то сделано, - природа там опозорена... Порядок каст, иерархия, только и формирует высший закон самой жизни; разделение этих типов необходимо для поддержания общества, для того, чтобы сделать возможными высшие и наивысшие типы, - неравенство прав есть только условие к тому, чтобы вообще существовали права. - Право есть привилегия. Преимущество каждого в особенностях его бытия. Не будем низко оценивать преимущества посредственных. Жизнь, по мере возвышения, всегда становится суровее, -увеличивается холод, увеличивается ответственность. Ремесло, торговля, земледелие, наука, большая часть искусств, одним словом, все, что содержится в понятии специальной деятельности, согласуется только с посредственным -в возможностях и желаниях; подобному нет места среди исключений, относящийся сюда инстинкт одинаково противоречил бы как аристократизму, так и анархизму. Чтобы иметь общественную полезность, быть колесом, функцией, для этого должно быть естественное призвание: не общество, а род счастья, к которому способно только большинство, делает из них интеллигентные машины. Для посредственностей быть посредственностью есть счастье; мастерство в одном, специальность - это естественный инстинкт. Было бы совершенно недостойно более глубокого духа в посредственности самой по себе видеть нечто отрицательное. Она есть первая необходимость для того, чтобы существовали исключения: ею обусловливается высокая культура" [там же, с. 685 - 686].

Итак, Ницше вполне ясно и недвусмысленно утверждает, что духовное совершенствование человека - "достижение все более возвышенных, более редких, более отдаленных, более напряженных и широких состояний" -обусловливалось, обусловливается и всегда будет обусловливаться "аристократическим" (иными словами, классовым) обществом. Возвышение человека до сверхчеловека возможно лишь для немногих и достигается благодаря тому, что большинство людей, представляющих собою "посредственности" и остающихся таковыми, порабощаются и эксплуатируются этими немногими (между которыми существует разделение труда: высшие из них - мыслители, учителя, творцы духовных ценностей - лишь потребляют плоды этой эксплуатации, которую непосредственно осуществляют их "лучшие ученики", правители и воины, "берущие на себя все грубое в господстве "). Эти немногие, аристократы духа и меча, оказываются способными к самосовершенствованию, во-первых, благодаря навыкам господства и управления (Ницше совершенно однозначно выводит "стремление к увеличению дистанции в самой душе" из "пафоса дистанции, порождаемого воплощенным различием сословий", а этот последний - из практики господства и манипулирования), а во-вторых - благодаря избытку досуга и богатства, обеспечиваемому эксплуатацией усредненного большинства:

"Богатство необходимо созидает аристократию расы, ибо оно позволяет выбирать самых красивых женщин, оплачивать лучших учителей, оно дает человеку чистоту, время для физических упражнений и прежде всего избавляет от отупляющего физического труда. В этом смысле оно создает все условия для возможности через несколько поколений научиться благородно и красиво ступать и даже поступать: большую свободу духа, отсутствие всего жалко-мелочного, унижения перед работодателем, грошовой скупости" [1, т. 1, с. 450-451].

7

Вполне естественно, что эксплуатацию и насилие Ницше считает сущностью всякой жизни, всюду и во все времена; а отрицание эксплуатации и насилия отождествляется им с отрицанием самой жизни.

"Взаимно воздерживаться от оскорблений, от насилия и эксплуатации, соразмерять свою волю с волей другого - это можно считать в известном грубом смысле добронравием среди индивидуумов, если даны нужные для этого условия (именно, их фактическое сходство по силам и достоинствам и принадлежность к одной корпорации). Но как только мы попробуем взять этот принцип в более широком смысле и по возможности даже сделать его основным принципом общества, то он тотчас же окажется тем, что он и есть, -волей к отрицанию жизни, принципом распадения и гибели. Тут нужно основательно вдуматься в самую суть дела и воздержаться от всякой сентиментальной слабости: сама жизнь по существу своему есть присваивание, нанесение вреда, преодоление чуждого и более слабого, угнетение, суровость, насильственное навязывание собственных форм, аннексия и по меньшей мере, по мягкой мере, эксплуатация, - но зачем же постоянно употреблять именно такие слова, на которые клевета наложила издревле свою печать? И та корпорация, отдельные члены которой, как сказано ранее, считают себя равными - а это имеет место во всякой здоровой аристократии - должна сама, если только она представляет собою живой, а не умирающий организм, делать по отношению к другим корпорациям все то, от чего воздерживаются ее члены по отношению друг к другу: она должна быть воплощенной волей к власти, она будет стремиться расти, усиливаться, присваивать, будет стараться достигнуть преобладания - и все это не в силу каких-нибудь нравственных или безнравственных принципов, а в силу того, что она живет и что жизнь и есть воля к власти. Но именно в этом пункте труднее всего сломить общие убеждения европейцев; теперь всюду мечтают, и даже под прикрытием науки, о будущем состоянии общества, лишенном "характера эксплуатации", - это производит на меня такое впечатление, как будто мне обещают изобрести жизнь, которая воздерживалась бы от всяких органических функций. "Эксплуатация" не является принадлежностью испорченного или несовершенного и примитивного общества: она находится в связи с сущностью всего живого, как основная органическая функция, она есть следствие действительной воли к власти, которая именно и есть воля жизни" [1, т. 2, с. 380-381].

Из этого с необходимостью следует, что

"в хорошей и здоровой аристократии существенно то, что она чувствует себя не функцией (все равно, королевской власти или общества), а смыслом и высшим оправданием существующего строя - что она поэтому со спокойной совестью принимает жертвы огромного количества людей, которые должны быть подавлены и принижены ради нее до степени людей неполных, до степени рабов и орудий. Ее основная вера должна заключаться именно в том, что общество имеет право на существование не для общества, а лишь как фундамент и помост, могущий служить подножием некоему виду избранных существ для выполнения их высшей задачи и вообще для высшего бытия: ее можно сравнить с теми стремящимися к солнцу вьющимися растениями на Яве, - их называют Sipo Matador, которые охватывают своими ветвями ствол дуба до тех пор, пока не вознесутся высоко над ним, и тогда, опираясь на него, вволю распускают свою крону и выставляют напоказ свое счастье" [там же, с. 380].

8

Согласно Ницше, "степень и характер родовитости человека (иными словами, его классовая принадлежность. - В. Б.) проникает его существо до последней вершины его духа" [там же, с. 292]. В том числе и до той области его духа, которая ответственна за моральные устои этого человека.

"Странствуя по многим областям и утонченных и грубых моралей, господствовавших до сих пор или еще нынче господствующих на земле, я постоянно наталкивался на правильное совместное повторение и взаимную связь известных черт - пока наконец мне не предстали два основных типа и одно основное различие между ними. Есть мораль господ и мораль рабов] спешу прибавить, что во всех высших и смешанных культурах мы видим также попытки согласовать обе морали, еще чаще видим, что они переплетаются одна с другою, взаимно не понимая друг друга, иногда же упорно существуют бок о бок - даже в одном и том же человеке, в одной душе. Различения моральных ценностей возникли либо среди господствующей касты, которая с удовлетворением сознает свое отличие от подвластных ей людей, - либо среди подвластных, среди рабов и зависимых всех степеней. В первом случае, когда понятие "хороший" устанавливается господствующей кастой, отличительной чертой, определяющей ранг, считаются возвышенные, гордые состояния души. Знатный человек отделяет от себя существ, выражающих собою нечто противоположное таким возвышенным, гордым состояниям: он презирает их. Следует заметить, что в этой морали первого рода противоположение "хороший" и "плохой" значит то же самое, что "знатный" и "презренный", -противоположение "добрый" и "злой" другого происхождения. Презрением клеймят человека трусливого, малодушного, мелочного, думающего об узкой пользе, а также недоверчивого, со взглядом исподлобья, унижающегося, -собачью породу людей, выносящую дурное обхождение, попрошайку-льстеца и прежде всего лжеца: все аристократы глубоко уверены в лживости простого народа. "Мы, правдивые" - так называли себя благородные в Древней Греции. Очевидно, что обозначение моральной ценности прилагалось сначала к людям, и только в отвлеченном виде и позже перенесено на поступки] поэтому историки морали делают большую ошибку, беря за исходную точку, например, вопрос: "почему восхвалялся сострадательный поступок?" Люди знатной породы чувствуют себя мерилом ценностей, они не нуждаются в одобрении, они говорят: "что вредно для меня, то вредно само по себе", они сознают себя тем, что вообще только и дает достоинство вещам, они созидают ценности. Они чтут все, что знают в себе, - такая мораль есть самопрославление. Тут мы видим на первом плане чувство избытка, чувство мощи, бьющей через край, счастье высокого напряжения, сознание богатства, готового дарить и раздавать: и знатный человек помогает несчастному, но не или почти не из сострадания, а больше из побуждения, вызываемого избытком мощи. Знатный человек чтит в себе человека мощного, а также такого, который властвует над самим собой, который умеет говорить и безмолвствовать, который охотно проявляет строгость и суровость по отношению к самому себе и благоговеет перед всем строгим и суровым. "Твердое сердце вложил Вотан в грудь мою", говорится в одной старой скандинавской саге; и вполне верны эти слова, вырвавшиеся из души гордого викинга. Такая порода людей гордится именно тем, что она создана не для сострадания, - отчего герой саги и предостерегает: "у кого смолоду сердце не твердо, у того оно не будет твердым никогда". Думающие так знатные и храбрые люди слишком далеки от морали, видящей в сострадании, или в альтруистических поступках, или в desinteressement

9

отличительный признак нравственного; вера в самого себя, гордость самим собою, глубокая враждебность и ирония по отношению к "бескорыстию" столь же несомненно относятся к морали знатных, как легкое презрение и осторожность по отношению к сочувствию и "сердечной теплоте". - Если кто умеет чтить, так это именно люди сильные, это их искусство, это изобретено ими. Глубокое уважение к древности и родовитости - все право зиждется на этом двойном уважении, - вера в предрассудки, благоприятствующие предкам и неблагоприятствующие потомкам, есть типичное в морали людей сильных; и если, обратно, люди «современных идей» почти инстинктивно верят в "прогресс" и "будущее", все более и более теряя уважение к древности, то это уже в достаточной степени свидетельствует о незнатном происхождении этих "идей". Но более всего мораль людей властвующих чужда и тягостна современному вкусу строгостью своего принципа, что обязанности существуют только по отношению к себе подобным, что по отношению к существам более низкого ранга, по отношению ко всему чуждому можно поступать по благоусмотрению или "по влечению сердца" и, во всяком случае, находясь "по ту сторону добра и зла", - сюда может относиться сострадание и тому подобное. Способность и обязанность к долгой благодарности и долгой мести - и то и другое лишь в среде себе подобных, - изощренность по части возмездия, утонченность понятия дружбы, до известной степени необходимость иметь врагов (как бы в качестве отводных каналов для аффектов зависти, сварливости и заносчивости, - в сущности, для того, чтобы иметь возможность быть хорошим другом) - все это типичные признаки морали знатных, которая, как сказано, не есть мораль "современных идей", и оттого нынче ее столь же трудно восчувствовать, сколь трудно выкопать и раскрыть. - Иначе обстоит дело со вторым типом морали, с моралью рабов. Положим, что морализировать начнут люди насилуемые, угнетенные, страдающие, несвободные, не уверенные в самих себе и усталые, - какова будет их моральная оценка? Вероятно, в ней выразится пессимистически подозрительное отношение ко всей участи человека, быть может даже осуждение человека вместе с его участью. Раб смотрит недоброжелательно на добродетели сильного: он относится скептически и с недоверием, с тонким недоверием ко всему "хорошему", что чтится ими - ему хочется убедить себя, что само счастье их не истинное. Наоборот, он окружает ореолом и выдвигает на первый план такие качества, которые служат для облегчения существования страждущих: таким образом входят в честь сострадание, услужливая, готовая на помощь рука, сердечная теплота, терпение, прилежание, кротость и дружелюбие, - ибо здесь это наиполезнейшие качества и почти единственные средства, дающие возможность выносить бремя существования. Мораль рабов по существу своему есть мораль полезности. Вот где источник возникновения знаменитого противоположения "добрый" и "злой" - в категорию злого зачисляется все мощное и опасное, обладающее грозностью, хитростью и силой, не допускающей презрения. Стало быть, согласно морали рабов, "злой" возбуждает страх; согласно же морали господ, именно "хороший" человек возбуждает и стремится возбуждать страх, тогда как "плохой" вызывает к себе презрение. Контраст становится особенно резким, когда в конце концов как необходимое следствие рабской морали к чувству, возбуждаемому "добрым" человеком в ее духе, примешивается некоторое пренебрежение - пусть даже легкое и благодушное, ибо добрый, по понятиям рабов, должен быть во всяком случае неопасным человеком: он добродушен, легко поддается обману, быть может, немножко глуп, un

10

bonhomme. Всюду, где мораль рабов является преобладающей, язык обнаруживает склонность к сближению слов "добрый" и "глупый". - Последнее коренное различие: стремление к свободе, инстинктивная жажда счастья и наслаждений, порождаемых чувством свободы, столь же необходимо связана с рабской моралью и моральностью, как искусство и энтузиазм в благоговении и преданности является регулярным симптомом аристократического образа мыслей и аристократической оценки вещей. - Отсюда понятно само собою, отчего любовь, как страсть - эта наша, европейская специальность, непременно должна быть знатного происхождения: как известно, она изобретена провансальскими трубадурами, этими великолепными и изобретательными представителями "gai saber" , которым Европа обязана столь многим и почти что своим собственным существованием" [там же, с. 381-384].

Мы просим у читателей прощения за столь длинную цитату. Но не привести ее целиком и без изъятий было бы смертным грехом против самих читателей: настолько полно, ярко, образно она демонстрирует конкретный процесс сознательного использования Ницше метода классового анализа (разумеется, сам Ницше не называл его этим именем. Однако от этого данный метод не перестал быть самим собой) при исследовании морали. Данная цитата неопровержимо свидетельствует о том, что Ницше отнюдь не был чужд тот "классовый подход", который высмеивается и оплевывается - особенно в сфере морали, то есть там, где его в данном случае и применил Ницше - "многими, слишком многими" его почитателями.

Разумеется, классовый подход Ницше совершенно по-иному мировоззренчески обоснован, чем классовый подход Маркса и марксистов. Последние объясняют деление общества на классы, ища его происхождение в системе производственных отношений, развитие которых обусловливается развитием производительных сил человечества. Ницше же утверждал, что корни классового (разумеется, он употреблял другие термины) деления общества лежат в биологической природе человека.

"Для всякого высшего света нужно быть рожденным; говоря яснее, нужно быть зачатым для него" [там же, с. 338].

«Из души человека нельзя изгладить того, что больше всего любили делать и чем постоянно занимались его предки: были ли они, например, трудолюбивыми скопидомами, неразлучными с письменным столом и денежным сундуком, скромными и буржуазными в своих вожделениях (Ницше знал только вожделения буржуазии XVI-XIX вв., отнюдь не достигшие размаха вожделений буржуазии XX в. - так же, как и могуществу буржуазии XIX в. было далеко до могущества современных монополий. - В. Б.), скромными также и в своих добродетелях; были ли они привычны повелевать с утра до вечера, склонны к грубым удовольствиям и при этом, быть может, к еще более грубым обязанностям и ответственности; или, наконец, пожертвовали ли они некогда своими привилегиями рождения и собственности, чтобы всецело отдаться служению своей вере - своему «Богу» - в качестве людей, обладающих неумолимой и чуткой совестью, краснеющей от всякого посредничества. Совершенно невозможно, чтобы человек не унаследовал от своих родителей и предков их качеств и пристрастий, что бы ни говорила против этого очевидность. В этом заключается проблема расы. Если мы знаем кое-что о родителях, то позволительно сделать заключение о детях: отвратительная невоздержанность, затаенная зависть, грубое самооправдывание - три качества, служившие во все времена неотъемлемой принадлежностью плебейского типа, -

11

все это должно перейти к детям столь же неизбежно, как испорченная кровь; и с помощью самого лучшего воспитания и образования можно достигнуть лишь обманчивой маскировки такого наследия» [там же, с. 389].

Как писал С. Ф. Одуев, «здесь ставится знак равенства между биологической эволюцией человека как рода и социальной стратификацией, осуществляющейся вертикально в соответствии с превратно истолкованной биологической закономерностью... возвышение некоторых избранных существ над людской массой окажется не чем иным, как их предельным подъемом по лестнице страт, а сама сага о сверхчеловеке - методологическим приемом оправдания социальной иерархии при помощи биологической символики» [2, с. 69].

«Мучительное, страшное зрелище представилось мне: я отдернул завесу с испорченности человека. В моих устах это слово свободно по крайней мере от одного подозрения: будто бы оно заключает в себе моральное обвинение. Слово это - я желал бы подчеркнуть это еще раз - лишено морального смысла, и притом в такой степени, что испорченность эта как раз ощущается мною сильнее всего именно там, где до сих пор наиболее сознательно стремились к «добродетели», к «божественности». Я понимаю испорченность, как об этом можно уже догадаться, в смысле decadence: я утверждаю, что все ценности, к которым в настоящее время человечество стремится, как к наивысшим, - суть ценности decadence.

Я называю животное - род, индивидуум - испорченным, когда оно теряет свои инстинкты, когда оно выбирает, когда оно предпочитает то, что ему вредно. История «высоких чувств», «идеалов человечества» - может быть, именно мне нужно ею заняться - была бы почти только выяснением того, почему человек так испорчен. Сама жизнь ценится мною, как инстинкт роста, устойчивости, накопления сил, власти: где недостает воли к власти, там упадок. Я утверждаю, что всем высшим ценностям человечества недостает этой воли, что под самыми святыми именами господствуют ценности упадка, нигилистические ценности» [1, т. 2, с. 635].

Критическое рассмотрение самых разных форм и проявлений этого «упадка» проходит красной нитью через все произведения Ницше. Начиная с «Заратустры», эта нить превращается в толстый канат: Ницше с полной отчетливостью и ясностью осознает эту свою проблему и делает ее основной проблемой всех последующих произведений (включая «Ессе Номо»). Ницше рисует жуткую для него картину измельчания и вырождения человечества, утраты воли к власти господствующими классами и размягчения их нравов, утверждения «стадной» морали рабов в качестве господствующей, и как следствие всего этого - политической демократии, подъема рабочего движения, распространения в массах бунтарских настроений, а среди интеллигенции -нигилистической философии, проповедующей равенство, человеколюбие, учение о прогрессе и отрицающей традиционные ценности (такие, как рыцарская честь, благородство аристократической крови, воинская доблесть, благоговение перед старшими и т. д.). Его сочинения пересыпаны ругательствами по адресу анархистов, социалистов, нигилистов, феминисток и т. п. Вот несколько пассажей такого рода:

«Кого более всего я ненавижу между теперешней сволочью? Сволочь социалистическую, апостолов чандалы, которые хоронят инстинкт, удовольствие, чувство удовлетворенности рабочего с его малым бытием, -которые делают его завистливым, учат его мести...» [Там же, с. 686].

12

«Глупость, в сущности вырождение инстинкта, являющееся ныне причиной всех глупостей, заключается в том, что существует рабочий вопрос. Об известных вещах не спрашивают: первый императив инстинкта. - Я совершенно не понимаю, что хотят сделать с европейским рабочим, после того как из него сделали вопрос. Он чувствует себя слишком хорошо, чтобы не спрашивать все более и более, все с большей нескромностью. В конце концов он имеет на своей стороне великое множество. Совершенно исчезла надежда, что тут слагается в сословие скромная и довольная собою порода человека, тип китайца: а это было бы разумно, это было бы именно необходимо. Что же сделали? - Все, чтобы уничтожить в зародыше даже предусловие для этого, - инстинкты, в силу которых рабочий возможен как сословие, возможен для самого себя, разрушили до основания самой непростительной бессмыслицей. Рабочего сделали воинственным, ему дали право союзов, политическое право голоса: что же удивительного, если рабочий смотрит нынче на свое существование уже как на бедствие (выражаясь морально, как на несправедливость)! Но чего хотят! спрашиваю еще раз. Если хотят цели, то должны хотеть и средств: если хотят рабов, то надо быть дураками, чтобы воспитывать их для господства» [там же, с. 617].

«Людей, замышляющих общественный переворот, следует разделять на таких, которые хотят достигнуть этим чего-либо для себя самих, и на таких, которые имеют при этом в виду своих детей и внуков. Последние опаснее всего: ибо им присуща вера и спокойная совесть бескорыстных людей. Остальных можно удовлетворить: господствующее общество еще достаточно богато и разумно для этого. Опасность начинается, когда цели становятся безличными; революционеры из безличного интереса имеют право рассматривать всех защитников существующего порядка как людей, лично заинтересованных, и потому чувствовать себя выше последних» [1, т. 1, с. 437].

Когда Ницше писал книгу «Человеческое, слишком человеческое», которую мы только что процитировали, он еще не пришел к выводу, что насилие составляет сущность жизни, а ослабление инстинкта насилия означает вырождение и измельчание человеческой породы. Поэтому в то время он полемизировал с социалистами совершенно в духе либеральных демократов:

«Когда социалисты показывают, что распределение собственности в современном человечестве есть последствие бесчисленных несправедливостей и насилия, и in summa отвергают обязательство в отношении столь неправомерно обоснованного владения, то они видят лишь нечто единичное. Все прошлое старой культуры построено на насилии, рабстве, обмане, заблуждении; но мы сами, наследники всех этих условий или даже сгустки всего этого прошлого, не можем отменить самих себя и не должны стремиться выделить из себя единичную часть. Несправедливый образ мыслей содержится и в душах неимущих, они не лучше, чем имущие, и не имеют никакого морального преимущества, ибо некогда их предки были имущими. Не насильственные новые распределения необходимы, а постепенные пересоздания образа мыслей; справедливость должна стать во всех большей, инстинкт насилия должен всюду ослабеть» [там же, с. 436].

С тех пор много воды утекло. Автор «Заратустры», «По ту сторону добра и зла» и «Антихриста» отбросил прочь кроткие увещания и перешел к языку угроз. Теперь у него язык не повернулся бы сказать, что «неимущие не имеют никакого морального преимущества, ибо некогда их предки были имущими»; теперь сама мысль о том, что «имущие» должны оправдываться перед

13

«неимущими», показалась бы ему святотатством. Теперь он клеймил ослабление инстинкта насилия у представителей «расы господ». Однако кое-что у Ницше так и не изменилось: это его враждебность к «людям, замышляющим общественный переворот», врагам существующего порядка. Просто Ницше довел свою позицию идеолога господствующих классов до логического завершения, поняв, что демократия - это палка о двух концах: в данный момент она помогает успокоить бунтующих рабов и договориться с ними, зато в будущем рабы, получившие определенные права и использующие их для своего усиления, могут попробовать развить столь удачно начавшееся наступление и завоевать новые рубежи.

«Наши учреждения не стоят больше ничего - это общее мнение. Но в этом виноваты не они, а мы. После того как у нас пропали все инстинкты, из которых вырастают учреждения, для нас пропали вообще учреждения, потому, что мы (обратите внимание на это «мы». Здесь речь идет отнюдь не о «людях вообще», но о тех, кто способен создавать «учреждения», то есть о «расе господ». Ницше сознательно отождествляет себя с господствующими классами. - В. Б.) уже негодны для них. Демократизм был во все времена упадочной формой организующей силы: уже в «Человеческом, слишком человеческом» (то есть уже тогда, когда Ницше еще отнюдь не был свободен от многих демократических воззрений. - В. Б.) я охарактеризовал современную демократию со всеми ее половинчатостями, вроде «Германской империи», как упадочную форму государства. Чтобы существовали учреждения, должна существовать известная воля, инстинкт, императив, антилиберальный до злобы: воля к традиции, к авторитету, к ответственности на столетие вперед, к солидарности цепи поколений вперед и назад in infinitum. Если эта воля налицо, то основывается нечто подобное imperium Romanum; или подобное России, единственной державе, которая нынче является прочной (о, святая простота! Мы еще увидим примеры ницшевой наивности и ее причину. - В. Б.), которая может ждать, которая еще может нечто обещать, - России, противопонятию жалкому европейскому партикуляризму и нервозности, вступившим в критический период с основанием Германской империи...» [1, т. 2, с. 615-616].

Итак, Ницше мечтает о недемократическом, открыто диктаторском по своему характеру государстве, которое прочно держит в своих руках «хорошая, здоровая аристократия». Эта мечта вполне соответствует социальному идеалу Ницше - иерархическому, кастовому общественному строю, доведенному до последовательного завершения и застывшему в своей завершенности на века и тысячелетия. Правда, в его произведениях встречаются фрагменты, которые, по мнению многих почитателей Ницше, несовместимы с приведенной выше цитатой:

«Кое-где существуют еще народы и стада, но не у нас, братья мои: у нас есть государства.

Государство? Что это такое? Итак, слушайте меня, ибо теперь я скажу вам свое слово о смерти народов.

Государством называется самое холодное из всех холодных чудовищ. Холодно лжет оно; и эта ложь ползет из уст его: «Я, государство, есмь народ».

Это - ложь! Созидателями были те, кто создали народы и дали им веру и любовь: так служили они жизни.

Разрушители - это те, кто ставит ловушки для многих и называет их государством: они навесили им меч и навязали им сотни желаний.

...Рождается слишком много людей: для лишних изобретено государство!

14

Смотрите, как оно их привлекает к себе, это многое множество! Как оно их душит, жует и пережевывает!

«На земле нет ничего больше меня: я упорядочивающий перст Божий» - так рычит чудовище.

Ах, даже вам, великие души, нашептывает оно свою мрачную ложь! Ах, оно угадывает богатые сердца, охотно себя расточающие!

.. .Героев и честных людей хотел бы он уставить вокруг себя, новый кумир! Оно любит греться в солнечном сиянии чистой совести, - холодное чудовище!

...Посмотрите же на этих лишних людей! Они крадут произведения изобретателей и сокровища мудрецов: культурой называют они свою кражу - и все обращается у них в болезнь и беду!

Посмотрите же на этих лишних людей! Они всегда больны, они выблевывают свою желчь и называют это газетой. Они проглатывают друг друга и никогда не могут переварить себя.

Посмотрите же на этих лишних людей! Богатства приобретают они и делаются от этого беднее. Власти хотят они, и прежде всего рычага власти, много денег, - эти немощные!

Посмотрите, как лезут они, эти проворные обезьяны! Они лезут друг на друга и потому срываются в грязь и пропасть.

Все они хотят достичь трона: безумие их в том - будто счастье восседало бы на троне! Часто грязь восседает на троне - а часто и трон на грязи.

По-моему, все они безумцы, карабкающиеся обезьяны и находящиеся в бреду. По-моему, дурным запахом несет от их кумира, холодного чудовища; по-моему, дурным запахом несет от всех этих служителей кумира.

Братья мои, разве хотите вы задохнуться в чаду их пастей и вожделений! Скорее разбейте окна и прыгайте вон!

Избегайте же дурного запаха! Сторонитесь идолопоклонства лишних людей!

Избегайте же дурного запаха! Сторонитесь дыма этих человеческих жертв!

Свободною стоит для великих душ и теперь еще земля. Свободных много еще мест для одиноких и для тех, кто одиночествует вдвоем, где веет благоухание тихих морей.

Еще свободной стоит для великих душ свободная жизнь. Поистине, кто обладает малым, тот будет тем меньше обладаем: хвала малой бедности!

Там, где кончается государство, и начинается человек, не являющийся лишним: там начинается песнь необходимых, мелодия, единожды существующая и невозвратная.

Туда, где кончается государство, - туда смотрите, братья мои! Разве вы не видите радугу и мосты, ведущие к сверхчеловеку? -

Так говорил Заратустра» [там же, с. 35-37].

И тот же самый автор немногим позже писал:

«Чем измеряется свобода, как у индивидов, так и у народов? Сопротивлением, которое должно быть побеждено, и трудом, который расходуешь, чтобы оставаться наверху. Высший тип свободных людей следовало бы искать там, где постоянно побеждается высшее сопротивление: в пяти шагах от тирании, у самого порога опасности рабства. Это верно психологически, если понимать здесь под «тираном» непреклонные и страшные инстинкты, требующие по отношению к себе maximum авторитета и дисциплины, - прекраснейший тип этого Юлий Цезарь; это верно также и в политическом отношении, стоит лишь проследить ход истории. Народы,

15

имевшие какую-либо ценность, ставшие ценными, никогда не делались таковыми под влиянием либеральных учреждений: великая опасность делала из них нечто заслуживающее уважения, опасность, которая впервые знакомит нас с нашими средствами помощи, нашими добродетелями, с нашим оружием, с нашим духом, - которая принуждает нас быть сильными... Первый принцип: надо иметь необходимость быть сильным - иначе им не будешь никогда. - Те огромные теплицы для сильной, для сильнейшей породы людей, какая когда-либо доселе существовала, аристократические государства, подобные Риму и Венеции, понимали свободу как раз в том смысле, в каком я понимаю это слово: как нечто такое, что имеешь и не имеешь, чего хочешь, что завоевываешь...» [Там же, с. 615.]

Казалось бы, одна цитата другую съесть готова. Но не будем спешить с выводами, как это делают те, кто объявляет Ницше совершенно иррациональным и алогичным философом, чьи взгляды лишены какой бы то ни было системы.

Внимательные читатели книги «Так говорил Заратустра» не могут не обратить внимание на то, что взгляды героя книги (=автора) описываются Ницше в их развитии. Да Ницше и сам подчеркивает это различными средствами, вплоть до чисто формальных - такого, например, типа:

«После этого Заратустра опять возвратился в горы, в уединение своей пещеры, и избегал людей... Так проходили у одинокого месяцы и годы; но мудрость его росла и причиняла страдания своей полнотою» [там же, с. 58].

Приведенная выше цитата о государстве (из книги «Так говорил Заратустра») соответствует относительно раннему этапу развития мировоззрения Ницше (а именно, тому времени, когда он писал «Человеческое, слишком человеческое»), который ознаменован такими его мыслями:

«...раз уже всякая политика сводится к тому, чтобы сделать сносной жизнь возможно большему числу людей, то следует предоставить этому возможно большему числу и определить, что оно разумеет под сносной жизнью; и если оно доверяет своему разуму в отыскании верных средств для этой цели, то какой смысл - сомневаться в нем? Ведь они именно и хотят быть кузнецами своего счастья и несчастья; и если это чувство самоопределения, эта гордость теми пятью-шестью понятиями, которые таит и выносит на свет их голова, действительно делает им жизнь столь приятной, что они охотно выносят роковые последствия своей ограниченности, - то против этого вряд ли можно что возразить, при условии, что ограниченность не заходит слишком далеко и не требует, чтобы все в этом смысле стало политикой, чтобы каждый жил и действовал по такому мерилу. А именно, прежде всего некоторым людям должно быть, более чем когда-либо, дозволено воздерживаться от политики и немного отходить в сторону; ведь и их к этому влечет радость самоопределения: и некоторая гордость также, быть может, заставляет молчать, когда говорят слишком многие или вообще многие. Затем, этим немногим следует простить, если они не придают особого значения счастью многих, будь то народы или классы населения, и иногда позволяют себе ироническую гримасу; ибо их серьезность заключается в другой области, их счастье есть иное понятие, и не всякая неуклюжая рука, только потому, что у нее пять пальцев, способна охватить их цель. Наконец - и это право, вероятно, будет труднее всего приобрести, но оно тоже должно принадлежать им - время от времени наступает мгновение, когда они выходят из своего молчаливого одиночества и снова испытывают силу своего голоса; а именно, они тогда перекликаются между

16

собой как заблудившиеся в лесу, чтобы подать знак и внушить бодрость друг другу; при этом, конечно, раздается многое, что дурно звучит для ушей, для которых оно не предназначено». [1, т.1, с. 430-431].

Мы видим, что Ницше - автор «Человеческого, слишком человеческого» (так сказать, молодой Заратустра) выступает за уход «высших людей» от политики, от активной общественной деятельности. Но мы также видим, что в данном фрагменте имеется в виду уход от политики именно демократического государства, которое пытается «сделать сносной жизнь возможно большему числу людей». Если бы «высшие люди» проявили интерес к такого рода общественной деятельности и занялись ею, то это означало бы, что они опустились на колени перед чуждым им государством толпы. И в речи своего Заратустры Ницше наделяет государство такими характеристиками, какими он обычно наделяет именно демократические государства.

«Рождается слишком много людей: для лишних изобретено государство! Смотрите, как оно их привлекает к себе, это многое множество! Как оно их душит, жует и пережевывает!»

«Часто грязь восседает на троне - а часто и трон на грязи».

Что же касается «лишних людей», у которых «все обращается в болезнь и беду», которые «выблевывают свою желчь и называют это газетой», то они куда больше походят на демократических политиков, чем на Цезаря и Наполеона (как их изображал Ницше).

Разумеется, для ницшевских «высших людей» запах, исходящий от таких политиков и такого государства, есть дурной запах. И если они (подобно Ницше - автору «Человеческого, слишком человеческого», еще не написавшему «Так говорил Заратустра» и более поздние произведения) считают, что:

«В этом ничего уже нельзя изменить, и ради этого бесполезно даже пошевелить пальцем» [там же, с. 430], - то им, естественно, остается только один выход: уйти от такого государства куда подальше.

Правда, «дозаратустровский» Ницше, считавший, что «инстинкт насилия должен всюду ослабеть», не жаловал и те «аристократические государства», которые «постзаратустровский» Ницше восхвалял как «теплицы для сильнейшей породы людей». Однако критику такого рода государств он счел нужным применить лишь как подсобное средство для критики... социализма.

«Социализм есть фантастический младший брат почти отжившего деспотизма, которому он хочет наследовать; его стремления, следовательно, в глубочайшем смысле слова реакционны. Ибо он жаждет такой полноты государственной власти, какою обладал только самый крайний деспотизм, и он даже превосходит все прошлое тем, что стремится к формальному уничтожению личности; последняя представляется ему неправомерной роскошью природы, и он хочет реформировать ее, превратив ее в целесообразный орган коллектива. В силу своего родства он всегда появляется поблизости всякой чрезмерно развитой власти, как старый типичный социалист Платон - при дворе сицилийского тирана; он приветствует цезаристское могущественное государство века (а при случае и содействует ему), потому что, как сказано, он хочет стать его наследником. Но даже это наследство было бы не достаточно для его целей, он нуждается в такой верноподданнической покорности всех граждан абсолютному государству, какая еще не существовала доселе (за подобные тирады Ницше очень любит немалая часть тех интеллигентов из СНГ и стран Восточной Европы, которые его читали. - В. Б.); и так как он уже не может рассчитывать на старое религиозное благоговение

17

перед государством, а, напротив, непроизвольно должен содействовать его устранению - потому что он стремится к устранению всех существующих государств, - то ему остается лишь надеяться на краткое и случайное существование с помощью самого крайнего терроризма. Поэтому он втайне подготовляется к террористической власти и вбивает в голову полуобразованных масс, как гвоздь, слово «справедливость», чтобы совершенно лишить их разума (после того, как этот разум уже сильно пострадал от полуобразованности) и внушить им добрую совесть для той злой игры, которую они должны разыграть. - Социализм может послужить к тому, чтобы особенно грубо и внушительно убедить в опасности всякого накопления государственной власти и в этом смысле внушить вообще недоверие к государству. Когда его хриплый голос присоединяется к боевому кличу «как можно больше государства», то сначала этот клич становится шумнее, чем когда-либо; но скоро с тем большей силой доносится и противоположный клич: «как можно меньше государства!»» [там же, с. 446-447].

Такая критика деспотического государства есть не что иное, как плод отвращения представителя «касты немногих», не желающего «брать на себя все грубое в господстве», испытывающего отвращение к этому «грубому», но еще не до конца понявшего, что без этого «грубого» - без государства, в котором осуществляют власть «исполнители сильных духом, их ближайшая среда, их правая рука, их лучшие ученики» - «сильных духом» просто затрут. Их поглотит «многое множество», в руках которого государство становится дурно пахнущим для Ницше и ему подобных. В отличие от «дозаратустровского» Ницше, поздний Ницше уже понимал это до конца.

То, что Ницше и до написания «Заратустры» был сознательным идеологом господствующих классов, доказывается следующими его рассуждениями того периода:

«Более высокая культура сможет возникнуть лишь там, где существуют две различные общественные касты: каста работающих и каста праздных, способных к истинному досугу; или, выражаясь сильнее: каста принудительного труда и каста свободного труда. Точка зрения распределения счастья несущественна, когда дело идет о создании высшей культуры; но во всяком случае каста праздных более доступна страданиям, более страдает, ее довольство жизнью меньше, ее задача - более велика. И если еще имеет место обмен членами между обеими кастами, так что более тупые, менее одухотворенные семьи и личности из высшей касты перемещаются в низшую, и, наоборот, более свободные личности низшей касты получают доступ в высшую, - то достигнуто состояние, за пределами которого видно лишь открытое море неопределенных желаний. - Так говорит нам еле доносящийся до нас голос древнего времени; но где есть еще уши, которые могли бы услышать его?» [Там же, с. 431.]

Ницше всегда оставался самим собой. Поздний Ницше отличался от раннего только тем, что окружающая действительность заставила его лучше прислушаться к «голосам древнего времени» и уловить приятные слуху «высшего человека» ноты в мерном топоте легионов Цезаря. Этим и объясняются практически все «нестыковки» между его различными высказываниями о государстве и политической жизни общества.

«Любите мир как средство к новым войнам. И притом короткий мир -больше, чем долгий.

18

Я призываю вас не к работе, а к борьбе. Я призываю вас не к миру, а к победе. Да будет труд ваш борьбой и мир ваш победою!

Можно молчать и сидеть смирно, только когда есть стрелы и лук; иначе болтают и бранятся. Да будет ваш мир победою!

Вы говорите, что благая цель освящает даже войну? Я же говорю вам, что благо войны освящает всякую цель.

Война и мужество совершили больше великих дел, чем любовь к ближнему. Не ваша жалость, а ваша храбрость спасала доселе несчастных.

Что хорошо? спрашиваете вы. Хорошо быть храбрым. Предоставьте маленьким девочкам говорить: «быть добрым - вот что мило и в то же время трогательно» [1, т. 2, с. 34].

Тех, кто хотел бы видеть в Ницше противника «насилия над личностью», всегда коробили эти великолепные афоризмы, столь охотно использовавшиеся теоретиками фашизма и геббельсовским министерством пропаганды. Приходилось перетолковывать их в том смысле, что Ницше, мол, имел здесь в виду битвы «в духе», идейные битвы, теоретические турниры. Сделать это было не так уж трудно: подходящие для этого цитаты из Ницше нашлись тут же, рядом.

«И если вы не можете быть подвижниками познания, то будьте по крайней мере его ратниками. Они спутники и предвестники этого подвижничества.

...Своего врага ищите вы, свою войну ведите вы, войну за свои мысли! И если ваша мысль не устоит, все-таки ваша честность должна и над этим праздновать победу!» [Там же, с. 33-34.]

Вроде бы убедительно. Но давайте зададимся вопросом: а имел ли бы Ницше что-нибудь против того толкования вышеназванных афоризмов, которое дали идеологи германского империализма, если бы знал о нем?

Ответ на это мы найдем с помощью ключа, скрытого в четвертой части «Заратустры».

«Заратустра не ходил еще и часу в горах и лесах своих, как вдруг увидел он странное шествие. ...шли два короля, украшенные коронами и красными поясами и пестрые, как птица фламинго; они гнали перед собой нагруженного осла».

Оказалось, что эти короли покинули свои царства, своих приближенных, своих подданных, ибо для них было «лучше жить среди отшельников и козопасов, чем среди нашей раззолоченной, лживой, нарумяненной черни, -хотя бы она и называла себя «хорошим обществом», - хотя бы она и называла себя «аристократией». Но в ней все лживо и гнило, начиная с крови, благодаря застарелым дурным болезням и еще более дурным исцелителям.

...Все у нас лживо и гнило. Никто уже не умеет благоговеть: этого именно мы все избегаем. Это заискивающие, назойливые собаки, они золотят пальмовые листья.

...мы, короли, сами стали поддельными, ...мы обвешаны и переодеты в старый, пожелтевший прадедовский блеск, ...мы лишь показные медали для глупцов и пройдох и для всех, кто ведет сегодня торговлю с властью!

Мы не первые - надо, чтобы мы казались первыми: мы устали и пресытились наконец этим обманом.

От отребья отстранились мы, от всех этих горлодеров и пишущих навозных мух, от смрада торгашей, от судороги честолюбий и от зловонного дыхания».

19

Рыбак рыбака видит издалека. Заратустра, почуяв в двух королях родственные себе души, представился им и выслушал поток дифирамбов в свой адрес:

«О Заратустра, как хорошо сделали мы, что пришли повидать тебя!

Ибо враги твои показывали нам образ твой в своём зеркале: там являлся ты в гримасе демона с язвительной улыбкой его; так что мы боялись тебя.

Но разве это помогло! Ты продолжал проникать в уши и сердца наши своими изречениями. Тогда сказали мы наконец: что нам до того, как он выглядит!

Мы должны его слышать, его, который учит: «любите мир как средство к новым войнам, и короткий мир больше, чем долгий!»

Никто не произносил ещё таких воинственных слов: «Что хорошо? Хорошо быть храбрым. Благо войны освящает всякую цель».

О Заратустра, кровь наших отцов заволновалась при этих словах в нашем теле: это была как бы речь весны к старым бочкам вина.

Когда мечи скрещивались с мечами, подобно змеям с красными пятнами, тогда жили отцы наши полною жизнью: всякое солнце мира казалось им бледным и холодным, а долгий мир приносит позор.

Как они вздыхали, отцы наши, когда они видели на стене совсем светлые, притуплённые мечи! Подобно им жаждали они войны. Ибо меч хочет упиваться кровью и сверкает от желания».

А что же Заратустра?

«Пока короли говорили с жаром, мечтая о счастье отцов своих, напало на Заратустру сильное желание посмеяться над пылом их: ибо было очевидно, что короли, которых он видел перед собой, были очень миролюбивые короли, со старыми, тонкими лицами».

Таким образом, Заратустру позабавило то, что короли были не способны реализовать на практике свое (совпадающее с фашистским) толкование его слов. И только!

Но этого мало. Оказывается, Заратустра счёл нужным ещё и поощрить двух королей:

"Пещере моей будет оказана честь, если короли будут сидеть в ней и ждать: но, конечно, долго придётся Вам ждать!

Так что ж! Где же учатся сегодня лучше ждать, как не при дворах? И вся добродетель королей, какая у них еще осталась, - не называется ли она сегодня умением ждать?» [Там же, с. 175-178.]

Ждать королям пришлось недолго. Всего через четырнадцать лет после смерти Ницше разразилась первая мировая война. Правда, королям в ней сильно не повезло; но у них остались наследники, которые через двадцать лет вновь воплотили в жизнь мечты королей «о счастье отцов своих» и дали всему человечеству возможность в полной мере насладиться этим счастьем.

Следует особо отметить, что с королями беседовал отнюдь не тот, молодой Заратустра, который призывал «братьев своих» бежать от государства и от политики; нет, это уже был седовласый Заратустра, подводящий итоги своей мудрости. И в этих итогах не нашлось места ни иллюзиям молодости насчет спасительного пути «туда, где кончается государство», ни ограниченному толкованию проповеди войны как проповеди только и исключительно «войны за свои мысли».

Итак, проповедь Заратустры «О войне и воинах» милитаристы и их идеологи поняли именно так, как того и хотел Ницше. Между прочим, апология

20

войны не есть плод творчества только позднего Ницше. Уже в «Человеческом, слишком человеческом» он писал:

«Война необходима. Только мечтательность и прекраснодушие могут ожидать от человечества еще многого (или даже особенно многого), когда оно разучится вести войны. Доселе же нам неведомы иные средства, которые могли бы так же сильно и верно, как всякая великая война, внушать слабеющим народам такую грубую походную энергию, такую глубокую безличную ненависть, такое хладнокровие убийцы со спокойной совестью, такой общий организованный пыл в уничтожении врага, такое гордое равнодушие к великим потерям, к своей собственной жизни и к жизни близких, такой глухой, подобный землетрясению, трепет души; пробивающиеся здесь ручьи и потоки, которые, правда, катят с собой камни и всякий сор и уничтожают поля нежных культур, позднее, при благоприятных обстоятельствах, с новой силой приводят во вращение механизмы духовной мастерской. Культура отнюдь не может обойтись без страстей, пороков и злобы. — Когда римляне в императорскую эпоху несколько утомились от войн, они пытались обрести новую силу в травле зверей, в битвах гладиаторов и в преследовании христиан. Современные англичане, которые в общем также, по-видимому, отказались от войны, прибегают к иному средству, чтобы возродить исчезающие силы: они пускаются в те путешествия, мореплавания, восхождения на горы, которые предпринимаются будто бы с научными целями, в действительности же для того, чтобы из всякого рода приключений и опасностей привезти домой избыточную силу. Придётся, вероятно, изобрести ещё немало подобных суррогатов войны, но именно из них будет всё более уясняться, что такое высокоразвитое и потому неизбежно вялое человечество, как современное европейское человечество, нуждается не только вообще в войне, но даже в величайшей и ужаснейшей войне - т. е. во временном возврате к варварству, -чтобы не потерять из-за средств к культуре самой своей культуры и жизни» [1, т. 1, с. 449—450].

Действительность XX века превзошла самые оптимистические надежды Ницше. Только вот культуре и самой жизни человечества грозит гибель не столько от «средств к культуре», сколько от таких средств «возродить исчезающие силы», как стратегические ракеты с ядерными боеголовками.

Исключительно ярко Ницше проявляет свою сущность как философского представителя господ и эксплуататоров в своём учении об отношениях между мужчиной и женщиной.

«Мужчина должен быть воспитан для войны, а женщина - для отдохновения воина; всё остальное - глупость.

...Счастье мужчины называется: я хочу. Счастье женщины называется: он хочет.

...«Дай мне, женщина, твою маленькую истину», - сказал я. И так говорила старушка:

«Ты идёшь к женщинам? Не забудь плётку!» —

Так говорил Заратустра» [1, т. 2, с. 47—48].

Как писал М. Г. Лейтейзен: «Если в повседневной жизни мы по отношению мужчины к женщине можем часто испытать, узнать его, если в отношении мужчины к женщине проявляются такие черты его, слабости его, которые иначе остались бы от нас скрытыми, то таким же пробным камнем может оказаться женщина, отношение к женщине для писателя или мыслителя, выражающих идеологию того или другого класса. Их отношение к женщине, к браку, к семье

21

может помочь нам определить, какой именно класс они представляют. Конечно, это признак не основной и не главный, но в числе прочих и он имеет своё место» [3, с. 109].

Семейные отношения в классовом обществе, делящемся на господ и подчинённых, являются отношениями господства и подчинения. Они порождают в головах людей, вступающих в эти отношения, соответствующую систему ценностей, согласно которой хорошо, красиво и морально мужчине быть хозяином, а женщине его собственностью. Поэтому для последовательного философа господствующих классов, оправдывающего и освящающего отношения господства и подчинения, было бы вполне естественно не делать в этом вопросе исключения для семьи и принять вышеупомянутую систему ценностей. Ницше так и поступает.

Этому отнюдь не противоречат те комплименты, которые Ницше время от времени делает женщинам в своих произведениях — комплименты такого типа, как, например, вот это «благое пожелание»:

«Пусть женщина будет игрушкой, чистой и лучистой, как алмаз, сияющей добродетелями ещё не существующего мира» [1, т. 2, с. 47].

Обратимся опять к Лейтейзену:

«Тут нет никакого противоречия по существу. Плётка характеризует положение, в котором фактически находится женщина: подчинённая, собственность, добыча сильного. Для неё мужчина может символизироваться даже плёткой: чем он сильней, тем больше ей нравится, тем больше должен ей нравиться. И это совершенно не исключает внешнего преклонения и мягкости. Бесправие женщины легко может быть скрашено рыцарским отношением к ней. Вернее, последнее как раз отражает и служит признаком первого. Наряду с принижением женщины, вследствие его—идеализирование и рыцарство» [3, с. 114].

Кстати сказать, Ницше прекрасно сознавал классовый характер «рыцарской любви». Мы уже цитировали то место, где он пишет, что «любовь, как страсть... непременно должна быть знатного происхождения: как известно, она изобретена провансальскими трубадурами» - которые ведь были не кем иным, как творцами придворного искусства.

«Эмансипацию женщины» Ницше, разумеется, считает вырождением женщины и проявлением общего вырождения европейского человека.

«Слабый пол никогда ещё не пользовался таким уважением со стороны мужчин, как в наш век, - это относится к демократическим склонностям и основным вкусам так же, как непочтительность к старости, - что же удивительного, если тотчас же начинают злоупотреблять этим уважением? Хотят большего, научаются требовать, находят наконец эту дань уважения почти оскорбительной, предпочитают домогаться прав, даже вести за них настоящую борьбу: словом, женщина начинает терять стыд. Прибавим тотчас же, что она начинает терять и вкус. Она разучивается бояться мужчины: но, «разучиваясь бояться», женщина жертвует своими наиболее женственными инстинктами. Что женщина осмеливается выступать вперёд, когда внушающая страх сторона мужчины или, говоря определеннее, когда мужчина в мужчине становится нежелательным и не взращивается воспитанием, это довольно справедливо, а также довольно понятно; труднее объяснить себе то, что именно благодаря этому - женщина вырождается. Это и происходит в наши дни — не будем обманывать себя на сей счёт! ...неуклюже и раздраженно выискивать элементы рабства и крепостничества, заключавшиеся и все еще заключающиеся

22

в положении женщины при прежнем общественном строе (точно рабство есть контраргумент, а не условие всякой высшей культуры, всякого возвышения культуры), - что означает всё это, как не разрушение женских инстинктов, утрату женственности?» [1, т. 2, с. 356-357.]

Итак, подчинение женщины мужчине, как и вообще подчинение раба господину, коренится, по мнению Ницше, в природе человека, в его биологическом естестве. Восставать против этого могут только дегенераты и дегенератки, которые, в свою очередь, усугубляют этим восстанием дегенерацию человека как биологического вида. Ницше последователен и верен себе.

«...человек, обладающий как умственной глубиной, так и глубиной вожделений, а также и той глубиной благоволения, которая способна на строгость и жесткость и с легкостью бывает смешиваема с ними, может думать о женщине всегда только по-восточному: он должен видеть в женщине предмет обладания, собственность, которую можно запирать, нечто предназначенное для служения и совершенствующееся в этой сфере» [там же, с. 356].

И подумать только, против таких прекрасных и возвышенных ценностей осмелились выступить эти проклятые выродки — демократы, феминистки и социалисты.

Однако, - считает Ницше, - не всё ещё потеряно.

«Мы же, люди иной веры, - мы, которые видим в демократическом движении не только форму упадка политической организации, но и форму упадка, именно, форму измельчания человека, как низведение его на степень посредственности и понижение его ценности, - на что должны мы возложить свои надежды?— На новых философов - выбора нет; на людей, обладающих достаточно сильным и самобытным умом для того, чтобы положить начало противоположной оценке вещей и переоценить, перевернуть «вечные ценности»; на предтеч новой эры, на людей будущего, закрепляющих в настоящем тот аркан, который влечёт волю тысячелетий на новые пути. Чтобы учить человека смотреть на будущность человека как на свою волю, как на нечто зависящее от человеческой воли, чтобы подготовить великие отважные коллективные опыты в деле воспитания и дисциплинирования с целью положить этим конец тому ужасающему господству неразумия и случайности, которое до сих пор называлось историей, - неразумие «большинства» есть только его последняя форма: для этого когда-нибудь понадобится новый род философов и повелителей, перед лицом которых покажется бледным и ничтожным всё, что существовало на земле под видом скрытных, грозных и благожелательных умов» [там же, с. 322].

Итак, «новые философы», кладущие начало переоценке ценностей {какая это переоценка, сомнений быть не может. Разумеется, аристократическая, господская, эксплуататорская), являются предтечами той эры, когда «новый род повелителей», вооружённых новой системой ценностей, будет проводить «великие отважные коллективные опыты в деле воспитания и дисциплинирования». Уже забыты упрёки в адрес тирании как таковой, звучавшие ещё в «Человеческом, слишком человеческом». Ницше теперь ставит вопрос по-классовому: кто возьмёт власть, кто возглавит деспотическое государство, чья тирания будет установлена? Ницше противопоставляет тиранию аристократии, здоровой и сильной, тирании толпы в лице ее болезненных, выродившихся вождей; с первой он связывает жизнь и процветание, со второй — упадок и смерть.

23

«Общее вырождение человека, вплоть до того «человека будущего», в котором тупоумные и пустоголовые социалисты видят свой идеал — вырождение и измельчание человека до совершенного стадного животного (или, как они говорят, до человека «свободного общества»), превращение человека в карликовое животное с равными правами и притязаниями возможно, в этом нет сомнения! Кто продумал когда-нибудь до конца эту возможность, тот знает одной мерзостью больше, чем остальные люди, - и, может быть, знает также новую задачу!» [Там же, с. 323.]

Эта задача будет заключаться не только в упорядочении хода истории путём дискриминирования масс под властью сильной аристократии (а следовательно, и уничтожения смутьянов и бунтовщиков). Новые повелители найдут и другие области применения своей брызжущей через край воле.

«...мне было бы больше по сердцу... такое усиление грозности России, которое заставило бы Европу решиться стать в равной степени грозной, т. е. посредством новой господствующей над ней касты приобрести единую волю, долгую, страшную собственную волю, которая могла бы назначить себе цели на тысячелетия вперёд, - чтобы наконец закончилась затяжная комедия её маленьких государств, а также её династическое и демократическое многоволие. Время мелкой политики прошло: уже грядущее столетие несёт с собою борьбу за господство над всем земным шаром, - понуждение к великой политике» [там же, с. 332].

Было время - ещё до «Заратустры», - когда Ницше считал вовлечение «дельных, работящих, одаренных, честолюбивых людей» в «большую политику» напрасной тратой их сил и писал по этому поводу (в «Человеческом, слишком человеческом»):

«...сумма этих жертв и потерь индивидуальной энергии и труда столь огромна, что политический расцвет народа почти с необходимостью влечёт за собою духовное обеднение и ослабление, меньшую производительность в делах, которые требуют большой сосредоточенности и односторонности. Под конец позволительно спросить: окупается ли весь этот расцвет и блеск целого (который ведь проявляется лишь в виде страха других государств перед новым колоссом и в виде добытых у них благоприятных условий для развития национальной торговли и хозяйства), если этому грубому и пестрящему цветку нации должны быть принесены в жертву всё более благородные, нежные и духовные цветы и растения, которыми доселе так изобиловала её почва?» [1, т. 1, с. 452.]

Но когда это было «то время»! С тех пор Ницше столь хорошо осознал единство интересов «аристократов духа», подобных ему, и «аристократов меча», что подобные мысли уже не посещали его. Он с радостью отдал свой талант подготовке пришествия «новых повелителей». Изменил ли он при этом себе? Нет; напротив, стал более верным себе, чем был до написания «Заратустры». «Постзаратустровский» Ницше устранил в своём мировоззрении типичную для умеренных либералов несогласованность, когда хотят иметь власть в своих руках, но в то же время с отвращением воротят нос, как от грубых и жестоких, от таких форм и методов господства, которые только и могут делать эту власть абсолютной. Ницше преодолел в своей душе постыдную раздвоенность интеллигентного барчука, который хочет пользоваться всеми плодами своей принадлежности к господствующему классу, но не желает палец о палец ударить ради того, чтобы гарантировать себе эти плоды, — не желает вмешиваться в политику, в ту сферу жизни общества, где

24

как раз идёт борьба за экономическую и духовную власть. «Дозаратустровский» Ницше - эстетствующий сноб; по крайней мере, таким он предстаёт на страницах своих книг того времени. «Постзаратустровский» - политический идеолог, настоящий воин духа, прекрасно понимающий, что именно политическая власть есть ключ к решению личных и массовых, материальных и духовных проблем в классовом обществе. Написав «Заратустру», Ницше не утратил, а, наоборот, окончательно обрёл себя как философа: в его мировоззрении исчезло всё то, что, будучи чуждо его основам, делало это мировоззрение не вполне последовательным. Прежде чем сойти с ума, Ницше успел придать своим воззрениям цельность, последовательность и законченность. Именно поздний Ницше - настоящий Ницше; до написания «Заратустры» он был ещё «недозрелым». Поэтому судить о социальной сущности философии Ницше следует прежде всего по его поздним произведениям и в свете этих суждений объяснять его ранние работы, а не наоборот: так, правильное понятие о том, что такое яблоко, ребёнок вырабатывает лишь тогда, когда познакомится со спелыми плодами и уже потом, в свете своих знаний о созревших яблоках, уяснит себе характерные отличия недозрелых - зелёных, твёрдых, кислых, малосъедобных плодов. Именно «Заратустра» и написанные после него произведения - спелые плоды трудов Ницше, хотя многим его ранние произведения кажутся слаще.