Ничто так не претит профессионалам любой области человеческой деятельности, как подражание дилетантов, любителей, недоучек. Издавна профессионалы ограждают свое сословие от проникновения «интересующихся» любителей, подражающих недоучек, препятствуют быстрому продвижению в своей иерархии новопосвященных — вспомним хотя бы обычаи и структуру средневековой цеховой иерархии.
Такое стремление к профессиональной замкнутости имеет причиной вовсе не только боязнь усиления конкуренции: тут — забота о чистоте нравов, об ограждении профессиональной чести, боязнь, как бы дилетанты и недоучки не скомпрометировали сословие в глазах общества, в глазах истории. Строго охранял себя от смешения с дилетантами и недоучками и воровской мир, но уж больно их много, тех, кто берется за их ремесло, без посвящения старшин воровской иерархии выдает себя за вора, пренебрегая веками освященной этикой и внутренним правом этого сословия. Воровской мир ограждал себя от таких недоучек, но не мог, да и не ставил себе целью эффективно бороться с ними. Основное отличие таких любителей от настоящих деятелей воровского мира — то, что они не порывали связей с обществом, внутри которого действовал преступный мир. Между тем, принципы преступного мира требовали именно полного разрыва всех связей с обществом, с общественными интересами и иерархиями. Любители же, попав на время в среду ослушников закона, могли затем вернуться, временно или постоянно, к обычной жизни в обществе, к общественным связям и обязательствам. Другие попадали в преступную ере- ду, движимые стремлением к героическому служению общественным интересам: к этому побуждали их популярные в народе легенды о знаменитых разбойниках- освободителях. Русской истории было угодно, чтобы в соперничестве преступного мира с подражающими ему дилетантами одержали верх именно дилетанты, и это привело со временем к упадку нравов и организационной стабильности преступного мира. Победа эта связана именно с русской традицией смешения в сознании народном знаменитых разбойников и народных освободителей. Победа дилетантов, о которой я говорю, не означала, что дилетанты захватили первенство в иерархии преступного мира — от такой победы преступный мир сумел бы охранить себя. Победа дилетантов состояла в том, что они захватили власть в стране и образовали свое государство, которое, подобно ранее существовавшим государственным конструкциям, располагало карательной системой для борьбы с преступным миром. Конечно, борьба с преступным миром не была с самого начала важной целью вновь организованного государства этих дилетантов. Напротив, они даже надеялись на своего рода мир с уголовными элементами: они освободили их из тюрем и заявили о своей принципиальной симпатии к ним, объявили социально близкими. Они высказали даже надежду, что деятели преступного мира также сочтут их социально близкими и прекратят деятельность, которая является преступной с точки зрения новой власти. Преступный мир, похоже, не был нисколько озадачен тем, что дилетанты захватили власть. Этот мир не интересуется проблемами государственного устройства, а заявления новой власти о социальной близости с преступным миром были восприняты им, по-видимому, и с иронией, и с надеждой на некоторые вольности. Однако объявление уголовных преступников социально близкими новой власти было первым успешным шагом в борьбе этой власти с преступным миром. До тех пор государство в России вело борьбу с преступным миром, а преступный мир исповедывал доктрину о неприкосновенности к действиям государственной власти: единственной формой контактов преступного мира с государством была карательная деятельность государства против преступного мира; никаких других контактов, согласно этике преступного мира и в то же время согласно этике тогдашнего государства, не было и не должно было быть. Новая власть заговорила о близости и протянула руку для других контактов. Нашлись среди преступного мира такие, которые ответили на этот призыв, то ли вдохновленные героикой народного освобождения, то ли прельщенные открывающимися возможностями для своей традиционной деятельности. Так или иначе, некоторые бывшие деятели преступного мира оказываются на государственной службе, в том числе службе в карательных органах. Лидеры преступного мира относились неодобрительно к такому сотрудничеству своих бывших коллег с новым государственным аппаратом. Во всяком случае, известно, что изменникам мстили, насколько это было возможно. Как я могу судить, такой коллаборационизм бывших преступников с новой властью (ссу- чивание) был явлением отнюдь не массовым, однако упадок нравов российского преступного мира начался. Хранители чистоты нравов этого мира не могли одобрительно относиться к такому коллаборационизму, несмотря на то, что многое в деятельности новой власти было подобным по характеру и по методам их собственному ремеслу: разница была лишь в том, что ограбление частных домов и церквей проводилось с большей смелостью, чем это практиковалось даже у самых отважных традиционных разбойников, и еще в том, что эти ограбления проводились со ссылкой на распубликованные декреты. В это смутное время почти все традиционные российские общественные институты подверглись уничтожению или коренной перестройке. Лишь немногие, независимые от государственной власти и достаточно консервативные по своей внутренней структуре общественные институты сумели выдержать испытания бурных лет; к их числу относится преступный мир, который в 20-е годы если не окреп внутренне, то, во всяком случае, стал более многочисленным, благодаря пополнению из числа беспризорников, во множестве порожденных первыми годами смуты. Основные усилия уголовной политики новой власти долгое время были направлены на уничтожение политических противников и представителей «чуждых классов». В этом потоке караемых обычные уголовные преступники продолжали считаться социально близкими, подвергались более мягким наказаниям и отбывали наказание в лучших условиях. Как ни парадоксально, но постепенно с упрочением власти Сталина их положение ухудшается. К ним применяются более жесткие карательные меры, несмотря на то, что из всех вождей большевистской партии Сталин был более всего близок к преступному миру: именно он совместно с уголовниками проводил знаменитые экспроприации. Ho главная беда тех десятилетий была для уголовного мира не в том, что наказания стали более жесткими, беда, и уже непоправимая, для нравов преступного мира таилась именно в доктрине социальной близости. В то время (20-30 гг.) в лагерях уголовные преступники отнюдь не составляли большинства. Новая власть активно проводила кампанию по изменению классового состава общества. Среди миллионов представителей «чуж дых классов», заключенных в лагеря, было много людей, с которыми власть хотела расправиться окончательно, но не всегда хотела делать это явно и своими руками.
И в достижении этой цели власть использовала помощь социально близких заключенных-уголовников. В одних случаях выполняя прямо или намеком высказанную просьбу тюремной администрации, в других случаях при явном попустительстве администрации,заключенные-уголовники (не говорю обо всех) подвергали политзаключенных каждодневным издевательствам. Как можно судить, политзаключенные были совершенно беззащитны перед этим систематическим террором. У них отнимали одежду,и они замерзали, у них отнимали пищу, и без того весьма скудную, и они умирали от истощения, их подвергали физическим издевательствам и постоянным унижениям, они видели, что все это делается с явного или молчаливого благословения администрации. Кто подсчитает, сколько из тех, что погибли в советских лагерях, погибли непосредственно в результате притеснений уголовников? Если власть совершала преступление, не соблюдая принципа разделения заключенных, ставя беспомощных и неприспособленных к лагерным условиям людей в опасность гибели от издевательств уголовников, то совершенно очевидно, что в любом случае уголовники пользовались бы представившейся возможностью притеснять «фрайеров» и издеваться над политзаключенными и без пожеланий администрации. Однако они знали, что тот террор, который они установили в местах заключения в отношении политзаключенных, угоден администрации. Они таким образом действовали заодно с администрацией, выполняя явно или неявно выраженную волю администрации. С точки зрения ортодоксальной воровской идеи — это явное падение нравов, и именно в это время был подготовлен окончательный упадок традиционного воровского мира. Понимал ли Сталин, что с помощью такого смешения заключенных он не только уничтожает своих политических противников, но и постепенно, исподволь, незаметно для самих уголовников, подрывает издревле сложившиеся этические принципы их сословия? После прихода к власти дилетантов от преступного мира, после коллаборационизма некоторых деятелей преступного мира с новой властью, это был затянувший- U ся третии акт трагедии российского преступного мира, приведший к его упадку, и в этом акте чувствуется рука искусного режиссера. Если в третьем акте падение нравов воровского мира шло постепенно, режиссер действовал не принуждением, а замаскированным созданием условий для этого, то в четвертом акте он проявил жесткость. Многие тысячи заключенных-уголовников, в том числе «цвет» уголовного мира -- многие воры-в-законе, находившиеся в лагерях в первое время войны, были поставлены перед выбором: или проявить свой патриотизм и согласиться воевать, защищая родину и социально близкую власть, или быть расстрелянными. Многие тысячи уголовников согласились при таких условиях проявить свой «патриотизм» и тем нарушили один из основных принципов воровского закона: согласились быть на государственной службе. События пятого акта этой трагедии вновь развиваются сами собой. Роль режиссера опять сведена к минимуму. Повоевав, бывшие уголовники возвращаются к нормальной жизни и к прежнему ремеслу, возвращаются в лагеря, где их ждет гибель,как нарушителей одного из основных принципов преступного мира. Блюстители нравственной чистоты их мира относились к их деликту всерьез, не принимая во внимание того, что в случае отказа воевать им грозила смерть. И их действительно убивали. Ho в истории российского преступного мира никогда еще не было столь массового ссучивания, и уби вать пришлось слишком многих. Началась сучья война, которая, судя по отзывам, «потопила в крови» громадные пространства советских лагерей. Сук было слишком много, они приняли вызов и стали убивать своих преследователей. Они провозгласили новый воровской закон, разрешающий деятелям преступного мира в известных пределах сотрудничать с государственной администрацией, Под угрозой смерти они заставляли ортодоксальных воров принимать этот новый воровской закон. Много воров погибло, отстаивая свою ортодоксальную этику, многие приняли новый закон. Эта война еще ждет своего историка: достаточно очевидно, что администрация была заинтересована в победе сук в этой войне, однако роль администрации в событиях этой войны не исследована. Позиция администрации понятна. По ортодоксальному воровскому закону воры отказывались даже работать в лагере, не говоря уже об исполнении каких-либо квази- административных функций. Этим, по мнению администрации, было существенно затруднено их перевоспитание. Новый воровской закон мягче и в определенных пределах разрешает деятелям преступного мира и работать в лагере, и маскироваться на воле, выполняя обычные для советских людей гражданские обязанности. Добавлю к сказанному об упадке российского преступного мира то, что в послевоенные годы власть усилила меры борьбы с рецидивной преступностью, благодаря чему многие активные и почтенные лидеры преступного мира весьма длительное время проводят в заключении. При этом их стараются содержать обособленно от основной массы уголовных преступников, что, конечно, затрудняет их общение с коллегами и их участие в жизни своего сословия. Я надеюсь, читатель понимает, что власть добилась лишь нравственного упадка преступного мира, добилась того, что преступный мир фактически отказался от важ ного этического принципа полной отдельности от общества, Ho это не означает, что власть добилась каких- либо существенных успехов в преодолении преступности. Упадок нравов, а иными словами — смягчение внутри- иравовых императивов воровского мира не означает, что он на краю гибели. Напротив, с введением «нового воровского закона», разрешающего вору в исключительных условиях нарушать принцип отдельности от общества и даже исполнять некоторые гражданские обязанности, стало легче быть вором; воровской мир стал более гибок в приспособлении к изменившимся внешним условиям — а эти условия изменились очень заметно по сравнению с эпохой, когда стабилизировался старый, ортодоксальный воровской закон. То, что я назвал упадком воровского мира как социального института, означает на самом деле не падение, а повышение его жизнеспособности; есть свидетельства, что его жизнеспособность весьма велика. He меньшей стала и его привлекательность. Пусть не удивит читателя, что я говорю о привлекательности этого социального института после того, как раньше рассказал о специфике эстетических стандартов воровского мира — эти эстетические стандарты сами по себе вполне симпатичны весьма большой части населения; симпатичным для многих является и стремление к отдельности от общества, стремление к свободе, обретенной посредством отказа от принятых в обществе этических ценностей и запретов; свободе за счет других, но дающей упоение силой, дающей выход тем глубинным, пусть реликтовым позывам человеческой воли, кои по велению общественной этики должны быть подавляемы.