Товарищи

А что это за моральные принципы? Возвращаясь к ним снова и снова в романах и статьях, Силоне иллюстрирует их с помощью ситуации "выбора товарищей". Его собственная моральная история начинается с урока, преподанного ему отцом.

ifll "Никогда не смейся над тем, кого арестовали! Никогда!"

"Почему?"

"Потому что он беззащитен. И потому, что он может быть невиновен. В любом случае, он очень несчастен".219

Когда Силоне порвал с Церковью, он стал выбирать товарищей среди тех соотечественников, кто, во всяком случае, был несчастен. И когда он ушел из партии, им руководили те же мотивы (только теперь на интернациональной основе): "На чьей мы теперь стороне — заключенных в лагеря рабов или их тюремщиков?" 38,39 Политическая история XX века показала, что ответ на этот вопрос менее очевиден, чем это может показаться. Возможно, что это просто крестьянский предрассудок, сентиментальная солидарность ("первобытная фаза" революции) — предпочитать узников тюремщикам. А что если тюремщики олицетворяют истинную доктрину, рабочее государство, исторический прогресс? Если Силоне хочет оправдать свой выбор, он должен создать собственную доктрину.

"Суть ее заключается в непреходящем характере определенных моральных ценностей", воплощенных, по крайней мере иногда, в кровном родстве и дружбе. Большая часть людей вряд ли встречались с этими ценностями где-то еще; наоборот, эти ценности провозглашаются везде — в школе, в церкви, на рынке, — но звучат при этом фальшиво. Социализм — это обещание, что фальши не будет; для Силоне это означает "распространение этических заповедей за пределы замкнутой индивидуальной и семейной сферы на все области человеческой деятельности" 220. Это постоянная тема — я с нее и начал, — но Силоне нигде не приводит конкретного списка этих этических заповедей. То, что он имеет в виду, общеизвестно: это, наверное, щедрость, честность и сострадание. Существуют и всегда будут существовать ценности, которые побуждают требовать справедливости. "Под давлением марксизма" коммунисты стали рассматривать их как относительные ценности, но на самом деле они непреходящи и только благодаря им социализм и стал "вечным устремлением человеческого духа" 221.

Такова доктрина Силоне. По мере возмужания он все больше и больше переводил ее на язык христианского мессианизма, но его христианство — это прежде всего Евангелие, а не Павел и не отцы Церкви: оно имеет форму моральной притчи, а не теологического доказательства. Доктрина Силоне проста, обыденна, без всяких прикрас; тем не менее она нуждается в толковании. Партийный релятивизм — это стратегический релятивизм; за ним стоит абсолютная Истина, гарантирующая, в конечном, счете нравственный результат всякой последовательной стратегии. Но случилось так, что Силоне утратил веру в абсолютную истину, или, лучше сказать, он разглядел в ней всего лишь бумажную Истину, которая не могла оправдать тех проявлений подлости, лжи и предательства, которые партийные руководители считали вполне допустимыми. Но Силоне не собирался противопоставить абсолютной Истине партии свой собственный абсолютизм. Его доктрина — это не тотальная идеология или универсальная теория, не полновесное религиозное учение. "В ситуации, где метафизические и даже исторические предпосылки неопределенны и сомнительны, — пишет он в "Выборе товарищей", — нравственность вынуждена расширять свои рамки, принимая на себя дополнительные функции руководства познанием". Это может быть и неправильное руководство; социальные критики в такой ситуации легко впадают в "абстрактное и поверхностное морализаторство", которое ничуть не лучше, чем высокомерие идеологической непогрешимости. Но тут достаточно напомнить, с чьих моральных позиций выступает критик — "существа из плоти и крови, человека определенной местности, определенного класса, определенного времени" 222. В книге Силоне христианское смирение играет на руку моральному партикуляризму.

Принципы морали неизменны, но при этом локальны. Они отражают потребности и надежды конкретных людей с их неповторимы-

ми лицами и собственными именами, различными профессиями к : местами жительства, обычаями и верованиями. Индивидуум МОЖЄЇ оказать влияние на все человечество только через привлечение таких людей — хотя, на мой взгляд, Силоне не так уж торопился повлиять на человечество. Он испытывает страх перед абстракциями; он отступает перед мировой историей и довольствуется тем, что начинает и заканчивает свое повествование крестьянами из Абруцци. Крестьянское долготерпение — это живое доказательство прочности моральных устоев. "Правда cafoni223 — пишет Кьяромонте, —* неотесанна и косноязычна, но она непреложна, ибо выкована самой жизнью" 224. Вот какую истину Силоне противопоставляет Истине партии. Оппозиция "абсолютное — относительное" не ухватывает разницы между ними. Истина Силоне — банальна, практична и устойчива; Истина партии — эзотерична, теоретична и исторически изменчива. Можно сказать, что Силоне верен своему диалекту, а партия — своей диалектике.

Я не хочу сказать, что Силоне сам — неотесанная деревенщина (или притворяется таковым) и что он желает вернуться к своей земле (или чтобы остальные туда вернулись). Это на самом деле высочайшая похвала, когда о Пьетро Спине в "Семени под снегом" говорят, что "он не просто теоретик, резонер и педант" 225. Но Спина именно интеллектуал и больше никто — два романа, в которых он появляется, в основном посвящены его размышлениям, а не поступкам. И сам Силоне после своего "аварийного выхода" сначала из Абруцци, а затем из партии, стал горожанином и городским социальным критиком — даже если никогда и не писал ни о чем другом, кроме как о деревне. 0 себе он говорит как об одном из "леги- она беженцев из Интернационала". Но в отличие от многих других беженцев он никогда не поступался принципами, которыми он изначально руководствовался в выборе своих товарищей; он отбрасывает только идеологию, изучавшуюся в партийных школах. А затем он ставит перед собой задачу выработать если не новую идеологию, то, по крайней мере, новое понимание политического мира. Несомненно, это новое понимание лишено аналитической силы (и бодрого оптимизма) марксистской теории, но у него есть огромное преимущество морального соответствия: оно отвечает реалиям XX

века и противостоит не только капитализму, но также и бюрократической диктатуре. "Два зла, — говорит дон Северино в "Семени под снегом", — Деньги и Государство... старые, как кашель и блохи, ненавистные, но терпимые до тех пор, пока не переходят известных границ" 226. Подобно Камю через несколько лет, Силоне приходит к осознанию нравственного значения этих границ — учению, одновременно простому и запутанному.

Думаю, это мудрость идеологического беженца, а не странствующего интеллектуала. Как критик и писатель Силоне тверд, терпелив, упрям, верен — в отличие от Кёстлера, например, к которому эти определения не применимы. "Чем заняты... беженцы с утра до вечера? Они рассказывают друг другу историю своей жизни" 46. История Силоне, переделанная в вымысел и притчу, это нечто большее. Это история несгибаемого критика несправедливости и угнетения, которого не сломили испытания трудного времени. Но может ли его критика вдохновить тех, кто сам не был беженцем? Аварийные выходы Силоне могут в результате обернуться одиночеством и утратой какого-либо влияния. Да, его произведения не породили поколения "силонистов", как теория Маркса породила поколения марксистов (Грамши — лишь один представитель из этого впечатляющего и длинного списка). Но есть и другие формы преемственности: рассказы Силоне создали не последователей, но критическую традицию, определенный способ беседы, в которую люди вступают отчасти потому, что он им нравится, отчасти потому, что они чувствуют, что он лучше всех прочих. Я полагаю, что к этой традиции принадлежат Джордж Оруэлл и Альбер Камю, продолжающие дело Силоне и, как он, черпающие силы в здравом смысле и общечеловеческой морали.