Критическая работа и изгнание

Можно ли участвовать в африканерской позиционной войне из Парижа? Не служит ли Брейтенбах, несмотря на его сентиментальные уверения, будто он "навеки предан делу южноафриканского народа", самым ярким примером интеллектуала-отщепенца? Вектор всех его противоречивых порывов — изгнание, и в изгнании в конце концов завершается его путь; он — неприкаянный одиночка.

Париже, живет комфортно — просто потому, что в Париже все могут жить в комфорте, — в городе, который беженцы и репатрианты считают своим: "La France aux frangais; Paris est a nous" 46,47 . Этот лозунг передает умонастроение Брейтенбаха (точнее, настрой его работ), но скрывает ту убежденность, которая стоит, как это ни странно, за неверием. Почему он сидит в Париже, а пишет о Южной Африке?

Пройти через все. Добиться ясности. И продолжать борьбу. Я знаю, властные структуры практически неизменны, и, когда их разрушают, они тотчас же сменяются другими, столь не закрытыми и бесчестными. Но я должен остаться там в надежде как-то помочь выразить эту тревогу... Я знаю, что вовсе не обязательно верить, что добьешься своего, чтобы двигаться дальше... Кроме того, преданность делу лишь тогда чего-то стоит, если ее расценят как солидарность и поддержку те, кто...

Он остался критиком вследствие чрезвычайности своей ситуации. Он не может молчать, как Камю, пока его народ еще владеет своей судьбой, — а это зачастую означает, что полицейские, мучители, угнетатели действуют в том числе и от его имени, хотя он и делает все возможное, чтобы дистанцироваться от них: "Я не африканер". Он не может жить в Южной Африке, но не оставляет надежды, что родное южноафриканское племя (чей язык — его "язык сердца") найдет способ жить в мире с другими племенами. Пока он вновь и вновь разочаровывается в своем народе, который никак не найдет в себе воли к сопротивлению, до тех пор он не может его покинуть. Он не может сдержать гнева, даже если нет надежды, что этот гнев что- то изменит. И все же он не идет на сделку с организованными противниками африканеров, хотя и сочувствует их борьбе. При этом он не питает никаких иллюзий, свойственных их сторонникам. Как бы то ни было, он — один их тех белых, которые болезненно переживают "проблемы культурного самосознания". Для Брейтенбаха связь эта мучительна. Он знает, что критик может добиться эффекта, только когда говорит "на своем языке и на своей земле", хотя сам и благополучно сидит в Париже, разговаривая по-французски 444. И все же он не смирился со своим изгнанием, не прикрывает общими абстрактными словесами то единственно конкретное дело, которым только и может отчасти оправдаться: "Как собака, влюбленная в Луну". Что еще может сделать критик-в-изгнании? "Он должен изо всех сил поддерживать диалог с теми, кто остался в стране... Он должен лаять у забора" 445.