Естественные науки в целом имеют дело с операциональным понятием причинности. Строго говоря, это понятие указывает на такие отношения между мате21 риальными явлениями: 1) Любое явление имеет причину. 2) Если различны следствия, различны и причины.
3) Каждая причина есть следствие ранее действовавшей причины, а каждое следствие есть причина последующего ‘. Ученые пользуются этим понятием как удобным способом организации и упорядочения физического мира с точки зрения неизменной последовательности или одновременности физических явлений. Однако понятие причины в естественных науках неоднократно подвергалось критике. Главная проблема заключается в том, что понятие причинной связи приложимо лишь к таким явлениям, относительно которых можно утверждать, что они отличны друг от друга, что их взаимосвязь носит постоянный характер и они следуют друг за другом в определенном порядке во времени. Первое затруднение состоит в том, что если мы скажем, что А является причиной В при определенных условиях, а эти условия в свою очередь имеют причины, то в конце концов мы будем вынуждены заключить, что причиной В является вся Вселенная, как она существовала до возникновения данного явления. Причиной В становится не какое-то явление А, а обширная область явлений, взятых не как отдельные факторы, а как целостная совокупность. Более того, эта совокупность является причиной не только А, но и всех прочих явлений, из которых складывалась Вселенная до возникновения В, Следовательно, бессмысленно утверждать, что А является причиной В; такие суждения следует заменить вероятностными суждениями, основанными на статистических понятиях корреляции или ковариации переменных системы соответственно ее относительным константам. Однако, как показывает Коэн, идея причинности присутствует и в таких суждениях. «Научная теория,— пишет он, — может быть сформулирована статистически: если взять достаточно большое число случаев, когда имеет место событие X, то будет обнаружено, что Y имеет место в 70% всех этих случаев. Но теория в такой ее форме также оказывается общим высказыванием: в нем не просто констатируется, что в таком-то числе случаев из ста было обнаружено, что если происходит X, то имеет место и К; в нем утверждается, что существует некоторая постоянная вероятность того, что X явится условием наличия Y. Это постоянство предполагает очень большую вероятность случаев, когда будет иметь место подобное отношение» [49, р. 3]. Ясно, таким образом, что действующая ныне в естественных науках парадигма требует исследования взаимосвязи природных явлений при помощи понятия причинности. Это понятие, безусловно, соответствует целям науки, поскольку она имеет дело с миром физических явлений. Серьезные проблемы возникают, однако, когда понятие причинности распространяется на область социальных явлений. Такое распространение осуществляет позитивистская социология, рассматривая социальные явления как факты, являющиеся аналитическим аналогом фактов физического мира. В этом случае становится возможным рассматривать отношения между этими фактами как отношения механической связи. Таково, например, объяснение Дюркгеймом разделения труда как причины возникновения органической солидарности22. Но применимо ли понятие причинности в том случае, если предметом исследования, как того требует феноменологическая социология, становится осмысленная или нормативно регулируемая деятельность? На первый взгляд может показаться, что понятие причины применимо к значениям, которые члены общества приписывают различным событиям и действиям. Иными словами, мотивы, которыми индивиды объясняют свои действия, можно рассматривать как причину этих действий. Однако такой подход предполагает неправильное разграничение мотивов и действий. Действия, как утверждает Мак-Ин- тайр, «относятся к области суждений, понятий, мнений; отношение мнения к действию — не внешнее и случайное, а внутреннее и концептуальное». Другими словами, связь мнений и действий—логическая, а не причинная. Так, например, продолжает Мак-Интайр, связь между протестантством и духом капитализма, обнаруженную Вебером, нельзя рассматривать как причинную связь, ибо в действительности Вебер говорит о логическом влиянии определенного рода доктрин на структуры деятельности. «Фактически, — пишет Мак-Интайр, — Вебер представляет свойственные капиталисту действия как вывод практического силлогизма, основанного на протестантских предпосылках... Он постулирует наличие причинной связи между протестантством и тем, что он называет духом капитализма. Последнее понятие служит тому, чтобы показать, что капиталистические установки якобы отличаются от капиталистической деятельности. Фактически же об установке вообще ничего нельзя сказать иначе, чем в терминах деятельности, в которой она проявляется». Социологическое объяснение нормативно регулируемого характера социального действия является, следовательно, не причинным объяснением, а объяснением того, как действия подводятся под их социальные описания (социальные правила), имеющиеся в распоряжении членов общества. Оно стремится раскрыть процесс формирования действия посредством социальных правил, выявляя и анализируя логические операции, применяемые членами общества для осмысливания ситуаций социального взаимодействия. Социальные действия, следовательно, могут рассматриваться как ходы наподобие ходов в языковой игре. Однако здесь возникает еще одна проблема, связанная с традиционным для социологии истолкованием мотива как свойства личности (то есть объекта, существующего в сознании личности). Мы не можем проникнуть в сознание других людей, чтобы узнать, что там происходит; мы можем лишь высказывать предположения по этому поводу. Мотивы, как утверждают Блам и Мак-Хью [19], дают нам предпосылки, на основе которых и формируются такого рода предположения, то есть мотивы можно рассматривать как социально организованные методы (социальные правила) объяснения дей ствий других людей путем приписывания этим людям определенных ориентаций. «Установить мотив, — пишут Блам и Мак-Хью, — это значит сформулировать ситуацию таким образом, что мотив окажется приписанным индивиду в качестве элемента свойственного ему обыденного представления о мире — того элемента, на который он ориентировался в своей деятельности. Установление мотива не ведет, следовательно, к обнаружению причины действия. Оно дает наблюдателю возможность посредством приписывания индивиду социально приемлемых ориентаций утверждать, что поведение имеет социальный смысл» [19]. Далее, продолжают эти авторы, мотив может рассматриваться как свойственный действующим в обществе индивидам способ выяснения того, «каковы» другие люди. Как таковой, он представляет собой социально санкционированное правило установления соответствия био1 рафии и обстоятельств. Мотивы, следовательно, не свойства членов общества, а социально организованные методы приписывания членами общества свойств другим членам. Поэтому мы должны «искать мотивы не в объектах объяснений и толкований, а в самих объяснениях и толкованиях» [19]. Что же касается социологического объяснения мотивированных действий, то из изложенного легко понять, что социологи используют мотивы для анализа социальных действий фактически таким же образом, как это делают (в описании Блама и Мак-Хью) обычные люди в повседневной жизни. Интерес в ?том отношении представляют способы соотнесения правил, применяемых социологом для приписывания типичных мотивов, с общей системой предпосылок — парсдигмой, используемой им для анализа социального мира. Так, нагример, марксистская парадигма дает такое объяснение общества, согласно которому движущая сила социальных действий заключается в их материальных целях, то есть социальный мир объясняется таким образом, что при рода мотивов заранее предполагается в качестве элемента самого объяснения. Вообще, когда социолог дает объяснение дейс!вий в терминах типичных мотивов, он черпает эти мотивы из концептуальной схемы, используемой им для объяснения мира. Однако для анализа мотивов как методов социальной деятельности следует изучать не практику социологов, а повседневную деятельность членов общества; то есть требуется описание «социально организованных условий, вызывающих обыденное практическое использование мотивов для решения повседневных проблем членов общества» [19].
Далее, если задача социолога, как ее кратко формулирует Мак-Хью, состоит в описании того, «как сфера, именуемая обществом, складывается из действий индивидов, а не из причин и следствий их действий» [141, р. 155], то какой метод удовлетворяет этой задаче? Таким- методом будет, видимо, какая-то форма понимания (Verstehen). Точно так же, как сами члены общества конструируют социальный MHD, обнаруживая и документируя его свойства посредством процедур интерпретации, социолог должен идти путем интерпретации и документирования этих первичных процедур, используемых обычными людьми. Здесь возникает проблема разграничения обыденных и социологических объяснений. Разграничение это может быть осуществлено, исходя из различия позиций наблюдателя и участника. Наблюдатель сам не является одной из сторон наблюдаемого им социального взаимодействия, за исключением, конечно, тех случаев, когда сам процесс сбора данных требует сотрудничества наблюдателя и наблюдаемого23. Его система значений отличается от системы значений участников, ибо она связана с проблематикой его научных интересов Е результате складывается такая система критериев отбора значимого и незначимого, которую Шюц назвал «научной установкой». Она исключает наличную биографическую ситуацию наблюдателя и связанную с нею естественную установку, позволяя исследователю определить, что имеет значение для решения интересующих его проблем. Отказываясь от естественной установки, наблюдатель отказывается тем самым от наивной веры в реальность повседневного мира, чтобы сосредоточить анализ на процессах конституирования этой реальности. Только в таком смысле можно понимать то, что обычно называют незаинтересованностью наблюдателя. Этнометодологи уточняют, что подразумевается под принятием точки зрения наблюдателя, вводя два важных положения. Во-первых, наблюдатель должен рассматривать процедуры повседневной жизни как антропологически чуждые. Во-вторых, наблюдатель должен систематически выявлять ту роль, которую играет здравый смысл, или обыденное мышление, как источник его собственных объяснений социального мира. Ниже мы еще вернемся к этой проблеме. Исходя из этих двух предписаний, этнометодологи (Сикурел, Гарфин- кель, Мак-Хью и др.) выработали особые методы наблюдения, такие, например, как участвующее наблюдение сопровождаемое анализом официальных протоколов и записанных на пленку интервью [40], или создание экспериментальных ситуаций, в которых искусственным образом разрушаются обыденные экспектации практических деятелей [74; 140]. Все шире используется видеозапись социальных ситуаций, к ней часто прибегал Сикурел в исследовании усвоения языка в детском возрасте24. Цель этих приемов состоит, следовательно, в том, чтобы объяснить свойства социального мира, исходя из методов, применяемых участниками для описания актуальных ситуаций социального взаимодействия. Но поскольку такого рода объяснения сами по себе являются одной из форм документирования, возникает целый ряд проблем. Первая из них связана с традиционным представлением о том, что понимание складывается якобы в результате неконтролируемой эмпатии со стороны наблюдателя. Такое представление должно быть немедленно отвергнуто как совершенно безосновательное. Прежде всего потому, что в основе его лежит неправомерная предпосылка о том, что задачей социологии является выявление объективного характера социального мира. Более того, согласно этому представлению, процесс социологического выявления социальных значений есть нечто среднее между наблюдением явного поведения и солипсистской интуицией. Однако, поскольку социальный мир обладает для его членов внутренним значением, мы не можем опираться для выяснения последнего на явное поведение, если только не допустим ложного отождествления значения с одним лишь явным поведением25. Точно так же понимание не требует от наблюдателя интуитивного постижения социальных значений, свойственных непосредственным деятелям, на основе собственного опыта, что ведет к солипсизму. Наоборот, метод понимания требует, чтобы наблюдатель документировал процедуры интерпретации, используемые членами общества в ходе их повседневных дел. Необходимость методов понимания диктуется, следовательно, самой внутренне присущей социальному миру субъективностью и возникающей вследствие этого проблемой объяснения этого мира в его собственных терминах. Проблема, таким образом, состоит не в том, что социологические объяснения используют метод понимания, а в том, что им, как объяснениям, присуща ограниченность любого объяснения, а именно зависимость от контекста, без которого не может быть полностью понят его смысл26. Сикурел [45] подчеркивает индексичный (ситуационно обусловленный) характер социологического объяснения, который свойствен ему, как любому другому объяснению. «Инвариантные характеристики познания и мышления,— пишет он, — допустимы лишь в мире, принимаемом на веру и познаваемом средствами самообосновы- вающегося практического мышления. Действуя в согласии с принципами практического мышления, наблюдатель стремится к созданию и сохранению связности мира, организуя информацию в практически применимые комплексы и нормативно приемлемые категории» [45]. Любые объяснения формируются, следовательно, в соответствии с нормами практического обыденного мышления и основываются на нем как на средстве конструирования значимых, полезных объяснений. Другими / словами, все объяснения обязательно имеют контекстуальный и, стало быть, индексичный характер. Это означает, что обоснованность феноменологических объяснений обусловлена не тем, что они якобы независимы от контекста (от контекста практического мышления) и поэтому объективны, а тем, что они рассматривают практическое мышление как предмет исследования. В этом случае феноменолог обязан объяснить сами используемые им процедуры объяснения (то есть показать, как его собственное объяснение основывается на практическом мышлении), выявив тем самым их ситуационную обусловленность *. Именно этим феноменологические объяснения отличаются от позитивистских объяснений, которые основаны на естественной установке и опираются на обыденное понимание социального мира. В противоположность позитивистскому феноменологическое объяснение, будучи неизбежно зависимым от здравого смысла, в процессе объяснения систематически прибегает к выявлению этой зависимости. Итак, если, как следует из сказанного, можно дать бесчисленное количество объяснений любой социальной ситуации, наступает ли такой момент, когда социолог мог бы, исходя из практических соображений, остановить бесконечный регресс значеннй собственного объяснения? Одно из решений этой проблемы уже было предложено, а именно требование выявления социологом ситуационной обусловленности собственных объяснений. Другое решение, родственное предыдущему, исходит из прагматических соображений. Согласно ему, адекватным социологическим объяснением будет считаться такое объяснение, которое достаточно детально для того, чтобы человек, не знакомый с ситуацией, мог воспроизвести ее на основе этого объяснения. Согласно определению Гудинафа (см. с. 45 настоящей книги), культура — это «все то, что следует знать или во что следует верить, чтобы вести себя приемлемым для туземцев образом, причем в любой роли, в какой только может представить себя каждый из них». В этом смысле адекватным социологическим объяснением будет объяснение, дающее индивиду необходимое знание для успешной деятельности в подлежащей объяснению ситуации. Исходя из этого второго решения, обоснованность всякого социологического объяснения должна определяться с помощью предложенного Шюцем критерия адекватности: действия участников должны объясняться в терминах социальных значений (критерий субъективной интерпретации), причем это должны быть такие значения, которые действительно используются участниками для категоризации этой деятельности и могут опознаваться ими как таковые (критерий субъективной адекватности).