ПРОРОК ПРАВОСЛАВНОЙ КУЛЬТУРЫ

(Национальная идея в публицистике Гоголя)

«И прежде и теперь я был уверен в том, что нужно очень хорошо и очень глубоко узнать свою русскую природу и что только с помощью этого знанья можно почувствовать, что именно следует нам брать и заимствовать из Европы, которая сама этого не говорит».

Н.В.Гоголь

В историю отечественной художественно-религиозной мысли Гоголь вошел не только как гениальный мастер слова, но и как глубокий мыслитель, затронувший целый ряд важнейших религиозно-нравственных вопросов, не утративших своей остроты и в наши дни. Его «Выбранные места из переписки с друзьями» не случайно в течение многих десятилетий находились, по существу, под запретом, так как свидетельствовали якобы об «умственном помешательстве» автора, его «мракобесии» и «ретроградстве».

В этой книге Гоголь выступает как сторонник самобытных начал Святой Руси и призывает соотечественников осознать свою неповторимую национальную сущность, историческое призвание России, уникальность ее культуры и литературы. Как и славянофилы, Гоголь был убеждён в особой миссии России, которая, по его словам, слышит Божию руку на всём, что ни сбывается в ней, и чует приближение иного царства. Эта особая миссия России связывалась в представлении Гоголя с Православием как истинным, неискаженным (в отличие от католицизма или протестантизма) христианством.

Размышляя об основах отечественной цивилизации, Гоголь особое внимание уделяет роли православной церкви в жизни России, утверждая, что Церковь не должна существовать отдельно от государства, а оно, в свою очередь, немыслимо вне монарха. Монарх, по мнению Гоголя, важнейший компонент государственного устройства, без монарха невозможно полноценное его существование. Он был согласен с Пушкиным в том, что «Государство без полномощного монарха — автомат: много-много, если оно достигает того, до чего достигнули Соединенные Штаты. А что такое Соединённые Штаты? Мертвечина; человек в них выветрился до того, что и выеденного яйца не стоит. Государство без полномощного монарха то же, что оркестр без капельмейстера...» .

Православная церковь, монарх и народ — это, по Гоголю, неразрывное целое, соединенное соборным духом христианской любви. Но как полюбить ближнего своего, если он так несовершенен, если в нём так мало прекрасного, — задаёт вопрос Гоголь и сам отвечает: «Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы русский. Для русского теперь открывается этот путь, и этот путь есть сама Россия. Если только возлюбит русский Россию, возлюбит и всё, что ни есть в России. К этой любви нас ведёт теперь сам Бог... А не полюбивши России, не полю- бить вам своих братьев, а не полюбивши своих братьев, не возгореться вам любовью к Богу, а не возгоревшись любовью к Богу, не спастись вам» (с. 129-130).

Национальная идея в публицистике Гоголя порождается этим духом христианской любви к Богу, братьям своим, соборным служением всех подданных монарху и государству. Жизнь каждого человека независимо от его положения в обществе должна быть службой Богу и государю, а через служение им — и всему народу.

С горечью пишет Гоголь в «Выбранных местах...» об отсутствии подобного соборного согласия, о том хаосе и разладе, который царит вокруг и который впоследствии Достоевский назовет «обособлением»: «Теперь все между собою в ссоре, и всяк друг на друга лжет и клевещет беспощадно... Все перессорилось: дворяне у нас между собой, как кошки с собаками; купцы между собой, как кошки с собаками; мещане между собой, как кошки с собаками... Даже честные и добрые люди между собой в разладе; только между плутами видится что-то похожее на дружбу и соединение в то время, когда кого-нибудь из них сильно станут преследовать» (с. 134-135).

Один из источников подобной разобщенности и вражды — это, по словам Гоголя, роскошь, к искоренению которой необходимо стремиться каждому: «Гоните эту гадкую, скверную роскошь, эту язву России, источницу взяток, несправедливостей и мерзостей, какие у нас есть. Если вам только одно это удастся сделать, то вы уже более принесете существенной пользы, чем сама княгиня О. А это, как вы сами видите, даже не требует никаких пожертвований, даже и времени не отнимает» (с. 140-141).

Вместе с тем Гоголь призывает не отчаиваться и не приходить в смущение от внешних беспорядков, но стараться навести порядок в собственной душе: «Недурно заглянуть всякому из нас в свою собственную душу. Загляните также и вы в свою. Бог весть, может быть, там увидите такой же беспорядок, за который браните других... Не бежать на корабле из земли своей, спасая своё презренное земное имущество, но, спасая свою душу, не выходя вон из государства, должен всяк из нас спасать себя самого в самом сердце государства» (с. 182-183).

Свои надежды на спасение души писатель связывает с природой русского человека, который, по его словам, так умеет быть благодарным за всякое добро и который, как только заметит, что другой проявляет к нему участие, сам уже готов чуть не просить прощения.

Русскому человеку, по словам Гоголя, присущ особый такт ума, позволяющий ему «выразить истинное существо всякого дела... выразить его так, что никого не оскорбит выраженьем и не восстановит ни против себя, ни против мысли своей даже несходных с ним людей» (с. 257). Этот «верный такт ума» проявляется даже в простом крестьянине, который способен говорить со всеми, даже с царем, с такой свободой и с таким достоинством, какие трудно найти у образованных и светских людей.

«Верный, истинно русский такт ума» сочетается в нем с молодецкой удалью и отвагой, решимостью «рвануться на дело добра... если только предстанет случай рвануться всем на дело, невозможное ни для какого другого народа...» (с. 258).

Говоря о самобытности отечественного национального характера, Гоголь отмечает и такую его особенность, как склонность к иронии или, точнее, добродушному юмору: «У нас у всех много иронии. Она видна в наших пословицах и песнях и, что всего изумительней, часто там, где видимо страждет душа и не расположена вовсе к веселости... Трудно найти русского человека, в котором бы не соединялось вместе с уменьем пред чем-нибудь истинно возблагоговеть — свойство над чем-нибудь истинно посмеяться» (с. 244).

Это свойство «истинно посмеяться», по убеждению Гоголя, предопределило возникновение в нашей литературе сатирического направления, виднейшими представителями которого были Кантемир, Фонвизин, Грибоедов, да и сам автор «Ревизора» и «Мёртвых душ».

Свойство «истинно посмеяться» и прежде всего над самим собой Достоевский впоследствии назовёт склонностью к самоосуждению, подчеркивая при этом, что самоосуждение (или, по словам И.А.Ильина, мнительно-покаянное преувеличение своих грехов) есть признак нравственного здоровья и надежный залог спасения собственной души.

Но спасти свою душу невозможно без веры в Бога, которая часто заменяется верой в человеческий разум. Ненадежность последнего в решении важнейших нравственных вопросов для Гоголя очевидна: «Во всём усомнится он — в сердце человека, которого несколько лет знал, в правде, в Боге усомнится — но не усомнится в своём уме». Гордость ума, по словам Гоголя, никогда ещё не возрастала до такой степени, как в девятнадцатом веке: «Она слышится в самой боязни каждого прослыть дураком. Всё вынесет человек века: вынесёт названье плута, подлеца; какое хочешь дай ему названье, он снесёт его — и только не снесет названье дурака. Над всем он позволит посмеяться — и только не позволит посмеяться над умом своим. Ум для него — святыня. Из-за малейшей насмешки над умом своим он готов сию же минуту поставить своего брата на благородное расстоянье и посадить, не дрогнувши, ему пулю в лоб. Ничему и ни во что он не верит; только верит в один ум свой» (с. 266-267). Этот гордый ум есть не что иное, как проявление темного дьявольского начала: «Дьявол выступил уже без маски в мир. Дух гордости перестал уже являться в разных образах и пугать суеверных людей, он явился в собственном своём виде. Почуя, что признают его господство, он перестал уже и чиниться с людьми» (с. 268) .

Отвергая мысль о революционных потрясениях как средстве улучшения жизни, Гоголь был солидарен с Пушкиным в том, что «лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые приходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений человеческих, страшных для человечества». Нравственное же обновление всех слоев общества невозможно вне духовного возрождения, вне Бога, вне христианизации всей жизни и культуры.

Глубоко чувствуя сам дух Православия, Гоголь не был сторонником индивидуального спасения души и понимал, как и Хомяков, что спасаться должно всем миром со всеми братьями. Говоря об этом, К.Мочульский подчеркивал: «Религия Гоголя — соборная. Люди — братья, живущие друг для друга, связанные общей виной перед Господом, круговой порукой и ответственностью. Всякий индивидуализм и эгоистическая обособленность — от дьявола. В духовной области нет частной собственности: всё Божье, все дары посылаются для всех.

«Кто приобрёл крупицу мудрости, тот уже не имеет права скрывать её в себе от других: она не твоя, а Божие достояние. Бог её выработал в тебе; всё же дары Божьи даются нам затем, чтобы мы служили собратьям нашим».

В этой гоголевской идее соборности и "службы" раскрывается глубочайшая истина восточного Православия» .

Считая Россию страной, особо избранной Промыслом Бо- жиим, Гоголь был убежден, что она ближе всех подошла ко Христу, что в народной душе живет правда Христова, что русское государство не просто христианское, но «небесное государство». В такой религиозной форме подходит Гоголь к осмыслению национальной идеи.

Мысль о светлом братском единении людей — сущность этой идеи, когда человек оказывается способным увидеть в ближнем своем брата, которого хочется обнять и прижать к груди. В одном из последних писем «Переписки с друзьями» Гоголь задается вопросом: «Почему только в одной России так радостно и торжественно празднуется Пасха? Почему мы верим, что свет грядущий Пасхи разольётся из России по всему миру?» И отвечая на вопрос, Гоголь утверждает, что именно в русской душе есть «начало братства Христова», ощущение личной греховности, жажды покаяния и любви, устремленность к братскому единению всех сословий. Дело не в патриотических возгласах и пасхальных поцелуях, поясняет Гоголь, но в том, чтобы «взглянуть в этот день на человека, как на лучшую свою драгоценность, — так обнять и прижать его к себе, как наироднейшего своего брата, так ему обрадоваться, как бы своему наилучшему другу, с которым несколько лет не видались и который вдруг неожиданно к нам приехал» (с. 263). Эту соборную идею всечеловеческого единения и братства впоследствии будет развивать Достоевский на страницах «Дневника писателя» и в Пушкинской речи.

«Не умрёт из нашей старины, — заключает Гоголь, — ни зерно того, что есть в ней истинно русского и что освящено Самим Христом. Разнесётся звонкими струнами поэтов, разво- вестится благоухающими устами святителей, вспыхнет помер- кнувшее — и праздник Светлого Воскресения воспразднуется, как следует, прежде у нас, чем у других народов». В этих гоголевских словах нет никакой гордыни, ибо здесь же он замечает, что мы не лучше других народов: «Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их. "Хуже мы всех прочих" — вот что мы должны говорить о себе. Но есть в нашей природе то, что нам это пророчит. Уже самое неустройство наше нам пророчит это. Мы ещё растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму; ещё нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя всё, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней» (с. 270).

Христианское начало братского единения, по словам Гоголя, кроется в самой славянской природе нашей: «Побратание людей было у нас родней даже и кровного братства... нет у нас непримиримой ненависти сословья противу сословья и тех озлобленных партий, какие водятся в Европе и которые поставляют препятствие непреоборимое к соединению людей и братской любви между ними» (с. 271).

Именно это дремлющее в душе русского человека чувство братства пробуждается в решающую минуту, как это было в 1812 году, и помогает сплотиться для одоления враждебной напасти: «В такие минуты всякие ссоры, ненависти, вражды — всё бывает позабыто, брат повиснет на груди у брата, и вся Россия — один человек... И твёрдо говорит мне это душа моя; и это не мысль, выдуманная в голове. Такие мысли не выдумываются» (с. 271).

Одним из первых Гоголь поставил вопрос о необходимости создания новой культуры, которая бы способствовала духовному возрастанию человека, его нравственному очищению и просветлению. Эта новая культура должна строиться на основах Православия, ибо в нем заключена возможность решения тех вопросов, которые встают перед человечеством . Новое искусство, по Гоголю, должно служить «незримой ступенью к христианству», выполнять ту же задачу, что и сочинения духовных авторов, т.е. вести душу по пути духовно-нравственного совершенствования.

Всё это относится и к литературе. Вот почему, предупреждает Гоголь, обращаться со словом нужно честно, ибо оно есть «высший подарок Бога человеку». Но для честного обращения с ним необходимо привести «в стройность» собственную душу, в противном случае «с самым чистейшим желанием добра можно произвести зло... Беда, если о предметах святых и возвышенных станет раздаваться гнилое слово; пусть уже лучше раздается гнилое слово о гнилых предметах. Все великие воспитатели людей налагали долгое молчание именно на тех, которые владели даром слова, именно в те поры и в то время, когда больше всего хотелось им пощеголять словом...» (с.

В «Выбранных местах...» Гоголь не устаёт утверждать, что главное дело его жизни — это устроение и очищение собственной души: «Дело моё — душа и прочное дело жизни» (с. 127). Свобода в этом смысле заключается не в том, чтобы «говорить произволу своих желаний: да, но в том, чтобы уметь сказать им: нет». Но здесь же писатель добавляет: «Никто теперь в России не умеет сказать самому себе этого твёрдого «нет» (с. 178). Вновь и вновь Гоголь заклинает: «Душу и душу нужно знать теперь, а без того не сделать ничего. А узнавать душу может один только тот, кто начал уже работать над собственной душой своей...» (с. 191).

Мысль о связи художественного таланта с душевным и нравственным воспитанием — одна из основных у позднего

Гоголя. В 1846 году он пишет А.М.Вильегорской: «В писателе всё соединено с совершенствованием его таланта и обратно: совершенствование его таланта соединено с совершенствованием душевным» . При этом Гоголь акцентировал внимание на собственном несовершенстве как факторе первостепенной важности в своей духовной и творческой эволюции: «Редко кто мог понять, что мне нужно было вовсе оставить поприще литературное, заняться душой и внутренней своей жизнью для того, чтобы потом возвратиться к литературе создавшимся человеком» .

Одним из положительных свойств своей личности писатель считал «желание быть лучшим»: «Бог дал мне многостороннюю природу. Он поселил мне также в душу, уже от рожденья моего, несколько хороших свойств; но лучшее из них, за которое не умею, как возблагодарить Его, было желание быть лучшим. Я не любил никогда моих дурных качеств... По мере того, как они стали открываться, чудным высшим внушеньем усиливалось во мне желанье избавляться от них...» (с. 121).

Лев Толстой, говоря об этих внутренних переменах, происходивших в душе Гоголя в поздний период жизни, заметил: «Гоголь почувствовал потребность собственного душевного подъема. Правда, ему не удалось пережить этот процесс, он не успел... но из этого не следует, что это было падение: это был шаг, который пресекла смерть...» И далеко не случайно, что сам Толстой в своей «Исповеди» почти буквально повторяет гоголевские слова о «желании быть лучшим», определившие его собственную духовную и нравственную эволюцию: «Я вернулся к тому, что главная и единственная цель моей жизни есть то, чтобы быть лучше, т.е. жить согласнее с этой волей: я вернулся к тому, что выражение этой воли я могу найти в том, что в скрывшейся от меня дали выработало для руководства всё человечество» .

В неустанной работе над устроением собственной души значительную помощь может и должна оказывать церковь (Тол- стой в этом расходился с Гоголем), которая, по мнению последнего, ещё не вошла в русскую жизнь в нужном масштабе. Возврат к церкви необходим как отдельно взятому человеку, так и всей отечественной культуре в целом. Беда, однако, в том, что современники Гоголя, впавшие в апостасию, скептически относились к официальной церкви, не замечая при этом духовных сокровищ Православия, хранимых и развиваемых в Оптиной Пустыни и других центрах православной духовности. Именно эти сокровища должны стать источником духовного, нравственного и экономического обновления России. Все беды и неустройства её, по мнению Гоголя, происходят от того, что отечественная интеллигенция, увлеченная копированием и заимствованием западных форм жизни и не замечавшая самобытных духовных основ отечественной цивилизации, перестала ценить (скорей всего и не могла оценить) духовные ценности Православия, которыми на протяжении веков руководствовался простой народ.

Любопытен в этом смысле образ генерала Бетрищева во втором томе «Мёртвых душ», который считал, что стоит только одеть русских мужиков в немецкие штаны, так сразу «науки возвысятся, торговля подымится и золотой век настанет в России». Прозападно ориентированная русская интеллигенция, по Гоголю, принадлежит к числу тех доморощенных умников, о которых Костанжогло иронически замечал, что они, «не узнавши прежде своего, набираются дури вчуже».

Необходимо, подчеркивал Гоголь, не только, чтобы русский гражданин знал дела Европы, но прежде всего не упускал из вида русские начала, в противном случае «похвальная жадность знать чужеземное» не принесёт добра: «И прежде и теперь я был уверен в том, что нужно очень хорошо и очень глубоко узнать свою русскую природу и что только с помощью этого знанья можно почувствовать, что именно следует нам брать и заимствовать из Европы, которая сама этого не говорит» (с. 278-279).

Не случайно, обращаясь к Белинскому, Гоголь задавал ему сакраментальный вопрос: если спасение России заключается в обращении к европейской цивилизации, то необходимо прежде всего определить, что нужно подразумевать под евро- пейской цивилизацией? При этом Гоголь не принимал обвинений Белинского в том, что он вообще отвергает необходимость учиться у Европы, достижения которой в материально-технической и культурной сферах неоспоримы.

В отличие от Гоголя, возлагавшего надежды на обновление жизни путем внутреннего перевоспитания души, Белинский проповедовал социальные формы переустройства: уничтожение крепостного права, отмену телесных наказаний, изменение государственного строя. Твердо встав на материалистические и атеистические позиции, Белинский был убежден, что именно бытие определяет сознание.

Спор между Гоголем и Белинским — это спор православного верующего и атеиста-материалиста, который язвительно-иронически относился к религиозности Гоголя и его рассуждениям 0

спасении души, её духовно-нравственном совершенствовании . «По-вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь... Приглядитесь попристальнее, и вы увидите, что это по натуре глубоко атеистический народ», — писал Белинский Гоголю.

Знаменитое письмо Белинского, будучи, по словам К.Мо- чульского, «манифестом русской революции», оказало трагическое влияние на последующую судьбу России: «В нём благородный и справедливый пафос свободы и человечности был незаконно соединён с борьбой против церкви и религии...

Тяжба между Гоголем и Белинским была решена в пользу последнего. Призыв Гоголя оказался гласом вопиющего в пустыне. Его услышала только горстка славянофилов; за Белинским пошло громадное большинство. Россия вступала в эпоху 50— 60-х годов, эпоху ликвидации идеализма, отречения от духа и погружения в материю; начиналось снижение идейного уровня, сумерки культуры. Но на голос Гоголя откликнулся Достоевский» .

Жизненная и творческая трагедия Гоголя была предопределена тем, что он далеко опередил своё время в своих пророческих призывах о большей христианизации жизни России, что воспринималось многими его современниками (в том числе и Белинским) как результат пагубного воздействия мистицизма и духовного наставника Гоголя о. Матфея.

К.Мочульский в своей книге «Духовный путь Гоголя» отмечает гениальную одаренность Гоголя в нравственной сфере, благодаря чему писателю удалось «круто повернуть всю русскую литературу от эстетики к религии, сдвинуть её с пути Пушкина на путь Достоевского... Этическая гениальность автора «Переписки» заключается в небывалой силе и напряженности его нравственного сознания... У него было особое чутьё, как бы особый орган восприятия зла в мире и в самом себе» .

Это осознание зла в самом себе побудило Гоголя наделять СВОИХ персонажей сверх их собственных гадостей «своей собственной дрянью»: «Я уже от многих своих гадостей избавился тем, что передал их своим героям, обсмеял их... По мере того, как они стали открываться, чудным высшим внушеньем усиливалось во мне желанье избавляться от них; необыкновенным душевным событием я был наведён на то, чтобы передавать их моим героям» (с. 125, 121).

Остро ощущая свою ответственность за зло, существующее в мире, Гоголь неоднократно повторял, что особо велика эта ответственность должна быть у писателя. Не случайна его изумительная реакция на мнение Пушкина, который после знакомства с «Мёртвыми душами», произнёс: «Боже, как грустна наша Россия!»

Вспоминая о мотивах, которые побудили его к созданию «Мёртвых душ» и «Ревизора», Гоголь в «Выбранных местах...» признавался, что бывает время, когда «нельзя иначе устремить общество или даже всё поколенье к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости...» (с. 127). Однако это признание звучит как запоздалое самооправдание, так как пятью страницами выше Гоголь, вспоминая слова Пушкина («Боже, как грустна наша Россия!»), категорически утверждает: «Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что всё это карикатура и моя собственная выдумка»1 (с. 122).

Гоголь полностью соглашается с Пушкиным, который первым заметил особенность его таланта — ярко и с такой художественной силой выставить и очертить «пошлость пошлого человека»: «Вот моё главное свойство, одному мне принадлежащее и которого, точно, нет у других писателей... Это свойство выступило с большей силой в "Мёртвых душах"... Но пошлость всего вместе испугала читателей... Мне бы скорей простили, если бы я выставил картинных извергов; но пошлости не простили мне» (с. 120).

Сам термин «пошлость», как отметил В.Набоков, чисто русское понятие, выражающее суть того широко распространенного порока, для которого в трех основных европейских языках (английском, французском, немецком) не имеется специального обозначения2. В понимании Гоголя пошлость есть не что иное, как забвение духовного начала в человеке, утрата им представления о высшем назначении личности, о высших ценностях Бытия. Говоря об этом, В.Зеньковский подчеркивал: «Пошлость есть трагический знак опустошения человеческих душ через обольщение богатством, честолюбием, властолюбием, через расслабление души в пустой сентиментальности (Манилов), в страсти скупости (Плюшкин), в медвежьей сжатости души, грубой и жестокой (Собакевич)» .

Замысел второго тома «Мёртвых душ» возник у Гоголя не случайно. Он был предопределен тем процессом духовного и нравственного развития, отразившегося в письмах писателя и на страницах «Выбранных мест...» В результате Гоголь осознал необходимость устремленности к совершенству как одну из высших духовных истин, провозглашенных в Евангелии: «Я стараюсь быть лучшим, чем я есть... если сходил за тем сам Сын Божий, чтобы сказать нам всем: "Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный"» (с. 288). Осознание этой ис- тины привело писателя к отказу от тех эстетических принципов, которыми руководствовался он в процессе работы над «Ревизором», когда он, по собственному признанию, «решился собрать в одну кучу всё дурное в России» (с. 283).

Теперь перед Гоголем встали новые задачи, связанные с новым пониманием целей искусства. Теперь его стало интересовать изображение «красоты души человека»: «Чем далее, тем яснее представлялся идеал прекрасного человека, тот благостный образ, каким должен быть на земле человек» (с. 288).

В связи с этим меняется его взгляд на сатирическое направление в русской литературе: «Сатирические наши писатели, нося в душе своей, хотя ещё и неясно, идеал уже лучшего русского человека, видели ясней всё дурное и низкое русского действительного человека... Итак, поэзия наша не выразила нам нигде русского человека вполне, ни в том идеале, в каком ОН должен быть, ни в той действительности, в какой он ныне есть» (с. 255).

Таким идеалом действительно русского человека был для Гоголя Пушкин — «явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет». При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте: «никто из поэтов наших не выше его и не может более назваться национальным; это право решительно принадлежит ему...» .

В поэзии и прозе Пушкина, по словам Гоголя, всё уравновешено, сжато, сосредоточено, как в русском человеке, который «немногоглаголив на передачу ощущенья, но хранит и совокупляет его долго в себе, так что от этого долговременного ноше- нья оно имеет уже силу взрыва, если выступит наружу» (с. 226).

Гоголь первым обратил внимание на то, что в личности и творчестве Пушкина отразилась такая существенная особенность русского национального характера, как удивительная восприимчивость или, говоря гоголевскими словами, «чуткость на всё откликаться»: «И как верен его отклик, как чутко его ухо! Слышишь запах, цвет земли, времени, народа. В Испании он ис- панец, с греком — грек, на Кавказе — вольный горец в полном смысле этого слова; с отжившим человеком он дышит стариной времени минувшего; заглянет к мужику в избу — он русский весь с головы до ног: все черты нашей природы в нем отозвались, и всё окинуто иногда одним словом, одним чутко найденным и метко прибранным прилагательным именем» (с. 231).

Впоследствии эту гоголевскую мысль подхватит и разовьёт Достоевский в своей Пушкинской речи, где он будет говорить о «всемирной отзывчивости», представляющей не только главнейшую особенность феномена Пушкина, но всего нашего национального характера с его устремленностью к «всемир- ности, всечеловечности».

Поставив перед собой (и перед всей отечественной слове- состью) задачу создания идеала прекрасного человека, т.е. таким, каким он должен быть, Гоголь затронул проблему чрезвычайной важности и неимоверной трудности — одну из важнейших в мировом искусстве. На этом пути его ждали глубокие душевные и творческие муки, закончившиеся сожжением второго тома «Мёртвых душ».