Сюзан 3. Рид «БЫТ — НЕ ЧАСТНОЕ ДЕЛО»: ВНЕДРЕНИЕ СОВРЕМЕННОГО ВКУСА В СЕМЕЙНУЮ ЖИЗНЬ

на картине Александра Лактионова «В новую квартиру», написанной в 1952 г., автор изобразил новоселье типичной (т.е. образцовой) советской семьи. Жильцов, переехавших на новую квартиру, окружают вещи — радиоприемник, фикус, глобус, плакаты и стопки книг — приметы, подчеркивающие отличие этой семьи, то внимание, которое уделяется в ней культуре и образованию.

Но до того как культурные ценности будут распакованы и расставлены по своим местам, необходимо решить, куда повесить портрет-фотографию Сталина — благодетеля этой семьи, олицетворяющего собой советское государство. Новая квартира — большая, хорошей планировки, с высокими потолками и стеклянными дверями, хорошими обоями и паркетным полом. Глава семьи, которой досталось это богатство, — женщина. Отсутствие мужа и отца ребенка, отражая реалии послевоенной демографической ситуации, несет и определенный символический смысл: вместо отсутствующего мужа и отца рядом с женщиной и ее сыном — портрет Сталина.
Композиция картины выстраивается отношениями, складывающимися между этим портретом и крепкой фигурой женщины, находящейся в центре полотна. Две прямые сходятся на портрете, одна проходит по паркету и стопкам книг. Другая — это невидимая линия, соединяющая три головы и проходящая через верхний угол открытой двери к невидимому углу комнаты, на который смотрит женщина и в котором будет висеть портрет.
Таким образом, женщина—глава семьи, оказывается в прямой связи с главой государства. Она — оплот стабильной семьи и го-

Александр Лактионов, «В новую квартиру» (1952)
сударства, крепкая основа, на которой якобы зиждился социальный порядок позднего сталинизма. Для данного исследования чрезвычайно важно то, что художник помещает женщину в упорядоченное поле культурных ценностей, именно эти ценности и обстановка квартиры визуально структурируют взаимоотношения женщины со Сталиным и государственной властью (см.: Guldberg 1990, 169-170; Boym 1994).

В начале 50-х годов жанровые сценки повседневной жизни, подобные картине Лактионова, стали появляться на выставках советской живописи. На первый взгляд, они отражали частную жизнь и домашний уклад, но в то же время они несли и моральную нагрузку, определяя правильное поведение, советские ценности и правильные взаимоотношения личности и государства. На таких картинах добродетель или порок героев подается зрителю не только с помощью красноречивых действий и мимики персонажей, но и посредством предметов, окружающих их в повседневной жизни. На картине Лактионова, как и в других произведениях этого периода, например, на картине Федора Решетникова «Опять двойка» (1952 г.), мебель, украшения и другие детали интерьера тщательно выписаны: ковер, ходики, фикус на подоконнике, скатерть с кистями. Идеализированный советский быт, представленный на этих картинах, — это уютная, несколько старомодная, хотя и буржуазная, респектабельность: салфеточки, скатерти и стеклянные полочки, на которых выставлены дорогие для семьи безделушки и сувениры.
Подобную черту не очень утонченной литературы периода позднего сталинизма отмечает в своем оригинальном исследовании «ценностей среднего класса» Вера Данэм. В работе, впервые опубликованной в 1976 г., она обратила внимание на те особенности советской литературы, которые еще не попадали в поле зрения литературоведов, а именно, на многочисленные подробности описания предметов быта и ту роль, которую они играют в характеризации героев. Как писала исследовательница: «В послевоенных романах предметы быта — от жилища до духов — говорили сами за себя. Они являли собой материальную инвентаризацию “обуржу- азивания”, затрагивая по-новому деликатный вопрос о частной собственности» (Dunham 1976, 41).
Сфера предметов быта и устройства домашнего очага почти всегда считалась женской добродетелью в культурном пространстве позднего сталинизма. Возьмем еще один пример, картину «Подруги» (1945) известной художницы Серафимы Рянгиной. На картине две молодые девушки-курсантки обустраивают быт в тесной комнате общежития. Занавески, покрывала, чайный сервиз, цветы и коврик олицетворяют их порядочность, — это же образцовые советские девушки, — а также желанный возврат к нормальной мирной жизни.
Подобные примеры можно найти и в литературе. Данэм приводит отрывок из рассказа В. Добровольского, опубликованного в

Серафима Рянгина, «Подруги» (1945)
«Новом мире» (1948, №1), в котором автор характеризует девушку- студентку, описывая домашний уголок, который она создала в коммунальной атмосфере общежития: «Несколько ярко вышитых подушек уютно расставлены у нее на кровати. Маленький ночник прикрыт сверху розовой бумагой, свернутой в виде ракушки» (цит. по: Dunham 1976, 42). Читателям, знакомым с нравами того времени, такое описание комнаты в общежитии говорило о том, что ее хозяйка, судя по созданному уюту, девушка «культурная» (см.: Kelly and Volkov, 1998).
Литература и живопись эпохи соцреализма, разумеется, являются не отражением реальности, но идеализированными проекци
ями официальных ценностей. Описание предметов быта и их изображение на картинах материализуют внутренний мир героев и определяют достоинства и социальный статус советских граждан. Данэм замечает, что «обилие декоративных предметов связывалось с положительными чертами характера» (Dunham 1976, 42). Таким образом, выражая идеологические установки и ценности советской социальной иерархии, вещи в советском дискурсе были далеки от того, чтобы играть роль молчаливых предметов.
Гендерный дискурс
Женщины, гораздо в большей степени, чем мужчины, характеризуются предметами быта; их достоинство определяется домашней обстановкой и качеством ведения домашнего хозяйства. Материальная среда повседневной жизни играла большую роль не только в художественном представлении идеального советского порядка. Начиная с первых дней революции, и в реальной жизни быт был предметом постоянного и порой навязчивого обсуждения и контроля[197]. В соответствии с политической философией Маркса, взятой на вооружение революцией, материальная жизнь помогала формировать экономические и политические отношения и социальное сознание личности. Уже в 1920-х годах радикальные художники, архитекторы и теоретики утверждали, что для воспитания нового сознания необходимо изменить мир вещей, искоренить старый образ жизни и построить, создать «новый быт»[198].
В 1920-е годы старый буржуазный быт, загроможденный вещами, естественно идентифицировался с женщиной. В фильме «Третья мещанская» (реж. Абрам Роом, Совкино, 1927), например, женщина в этом mdnage a trois тесно ассоциируется с мебелью, а поочередное обладание женщиной ее мужчинами символизируется обладанием ими кроватью. Единственным способом, с помощью которого героине удается избавиться от буржуазных отношений между полами, проявляющихся в стремлении двух мужчин свести ее роль до уровня объекта, призванного удовлетворять их требования, становится ее физический уход из сковывающего материального пространства ее квартиры (Матич 1996).

В первую пятилетку газета ВЛКСМ Комсомольская правда провела кампанию за новый быт, опубликовав несколько статей. Судя по иллюстрациям Александра Дейнеки, сопровождавшим статью, главными виновниками захламленности жилищ выступали прежде всего женщины, хотя и мужчин и женщин призывали вступить в борьбу с мелкобуржуазным бытом и привнести порядок в мир вещей (см.: Kettering 1997; Buchli 1999,177—178; Boym 1994, 35—40). Начиная с 1930-х годов и особенно в послевоенный период в жанровых картинах и литературных произведениях создание уюта и материальное благосостояние продолжали ассоциироваться с женщиной. В ходе дискуссии о выставке художниц в 1938 г. художник- плакатист Дмитрий Моор высказал идею, долгое время остававшуюся общепринятой, что творческие потребности женщин преимущественно состояли в естественном стремлении украсить и «облагородить» быт[199]. В отличие от первой пятилетки, официальные представления более позднего времени положительно расценивали «естественное» стремление женщины к уюту как вклад в создание культурного быта[200].
Постоянное присутствие гендерного аспекта, однако, не означало постоянства в его оценках. В официальном дискурсе тенденции колебались от отрицания быта как мещанства до возведения его в статус культурности. В хрущевский период, как и в 1920-е годы, оценки «женского» вклада в облагораживание быта вновь качнулись в сторону враждебности: устройство дома продолжало считаться обязанностью женщины, но ее роль в этом процессе изменилась (Каргополов 1958; Салтанов и Колчинская 1959, 275). Женщины уже больше не считались создателями уюта и хранителями безделушек, а стали рационализаторами и модернизаторами домашнего уклада. «Научно-техническая революция», провозглашенная хрущевским режимом, отразилась и в стремлении женщин внедрить современный, рациональный, технологичный быт у себя дома.
В данной статье речь пойдет о том, как советский дискурс хрущевского времени позиционировал женщин по отношению к семейной сфере с ее обязанностями и, одновременно, по отноше
нию к государству, выдвигающему свои собственные требования. Как «прирожденным» домохозяйкам, покупательницам и истинным создательницам домашнего очага, женщинам приписывалась ответственная роль проводниц общепринятого вкуса и ценностей в семью. В то же время в рамках большевистского дискурса женщины традиционно воспринимались как наименее сознательные элементы общества: их якобы повышенная склонность к «ложному сознанию», склонность к иррациональному и спонтанному поведению не позволяла им подняться до понимания истинных интересов рабочего класса в целом, ограничивая их узкими рамками интересов семьи (Feldmesserin and Field 1968, 55). Соответственно, если женщинам и было суждено внести вклад в строительство коммунизма, то этому должна была предшествовать большая воспитательная работа по рационализации, упорядочиванию и регулированию их «естественных» наклонностей для того, чтобы эти наклонности отвечали задачам, выдвигаемым государством.
Режим вкуса
Дискурсивный режим, о котором идет речь в данном исследовании, есть дискурс вкуса домашнего убранства. С самого начала оттепели, когда в 1954 г. журнал «Новый мир» опубликовал статью художника Николая Жукова (Новый мир 1954, № 10), осудившую плохое качество и однообразие товаров народного потребления и их влияние на формирование плохого вкуса у населения, реформа «эстетики повседневной жизни» стала важнейшим аспектом десталинизации (см. также Салтыков 1954).
В 50-е годы по мере становления идеологии «хрущевского режима» воспитание эстетических чувств и хорошего вкуса стали существенной задачей построения коммунизма, не менее важной, чем воспитание коммунистической морали. Чувство красоты должно было отличать всесторонне развитого, уверенного в себе нового советского человека, который будет жить при коммунизме[201]. Но эстетическое развитие людей будет оставаться ограниченным, находясь в зависимости от ценностей прошлого (сталинских либо
буржуазных), до тех пор, пока дома и на работе их будут окружать безвкусные вещи.
Повышение эстетического уровня всех сторон жизни советских людей было, естественно, необходимой предпосылкой для перехода от социализма к коммунизму, поскольку, согласно мнению одного специалиста по эстетике, «коммунизм — не только изобилие материальных благ. Это и царство прекрасного» (Раппопорт 1962, 8; 64-6; Дмитриева 1960). Поскольку контроль за производством товаров народного потребления осуществлялся в плановом порядке, государство несло ответственность за соответствие предметов повседневного спроса хорошему вкусу. В то же время необходимо было предпринять меры для того, чтобы убедить людей принять, усвоить и претворить в жизнь новые эстетические нормы.
Для выработки и пропаганды новых эстетических принципов партии и государству требовалось сотрудничество специалистов, включая педагогов, психологов, художников и дизайнеров. Опираясь на ранние произведения Маркса, доступные в новом переводе, учредительный съезд Союза советских художников выдвинул в 1957 г. задачу формирования материальной среды повседневной жизни в соответствии с «законами прекрасного» (Искусство, 1957, №3,14). Специалисты в области изобразительного искусства ухватились за эту возможность вернуть себе власть вершителей вкуса. Определяя каноны прекрасного, они, таким образом, привносили в дело воспитания вкуса свои стилистические предпочтения, характерные для интеллигентских кругов. Они подвергли резкой критике «мелкобуржуазный» вкус класса управленцев и чиновников, наложивший свой отпечаток на качество товаров народного потребления и на создание общественных интерьеров[202]. Жестко критикуя образцы «мещанского» вкуса и на производстве, и в сфере потребления — еще совсем недавно считавшиеся образцами «культурности» — специалисты в области вкуса старались вытеснить вкусы нового управленческого «среднего класса» своими, более аскетичными. Новым стандартом красоты стал строгий простой «современный стиль», который как в своих визуальных формах, так и основных принципах — «форму определяет функция»
(form follows function) и «чем проще, тем лучше» (less is more) — был близок (и прямо восходил к) международному движению модернизма.
Таким образом, данный период характеризуется, во-первых, сдвигом от усредненной, эклектической концепции вкуса к утонченной, модернистской, и, во-вторых, возрождением традиционной прерогативы интеллигенции «поднимать» вкусы масс до уровня своих собственных[203].
В 1955 году, три года спустя после появления полотна Лактионова «В новую квартиру», молодой московский художник Гелий Коржев написал мрачную жанровую картину под названием «Уехали...», в которой во многом вывернул наизнанку праздничный образ домашнего уюта, изображенный Лактионовым, и тем самым обозначил наметившийся сдвиг ценностей.
На совещании архитекторов, состоявшемся в конце 1954 г., Хрущев подверг критике излишества сталинской архитектуры: вместо создания жилья для людей при Сталине архитекторы занялись разработкой престижных проектов — пышно украшенных, эклектичных, трудоемких и дорогостоящих (Хрущев 1955). «Новая квартира» Лактионова, с ее просторами и качественной отделкой, могла находиться в одном из сталинских домов, подвергнутых критике Хрущевым. Предоставить такие квартиры всем нуждающимся было просто невозможно. Массовое обеспечение жильем могло быть достигнуто только за счет экономии, повышения эффективности производства, использования стандартной планировки, современных материалов и методов промышленного строительства. Хрущев призывал архитекторов разработать совершенно новый стиль для постсталинского социализма, используя определенные аспекты конструктивизма, осужденного в 1930-е годы за формализм.
Таким образом, верховная власть сама санкционировала переориентацию в сторону основополагающих принципов раннего советского и международного модернизма, и поворот на 180 градусов в архитектуре создавал условия для модернизации и рационализации всех аспектов материальной жизни социализма.
Если «В новой квартире» Лактионова оплотом дома является мать, а место отсутствующего мужа и отца занято портретом Сталина, то на картине Коржева «Уехали...» исчез не только Сталин,

Освещение социальных проблем в художественных произведениях стало новым явлением, оказавшимся возможным исключительно из-за смерти Сталина. Игрушечная утка да парадная фотография женщины, приколотая к стене, указывают на то, что предшествовало этой сцене запустения. Взяв с собой ребенка, жена ушла от мужчины, оставив в комнате лишь несколько ненужных вещей. По сравнению с жанровыми полотнами позднего сталинизма, где каждая деталь работала на главную идею произведения, картина Коржева сдержанна и морально неоднозначна. Написанная в переломный момент, картина отражала одновременно появление новой эстетики, отвергающей точное и исчерпывающее изображение в живописи, и столкновение двух прямо противоположных идеологий быта.
Еще пару лет назад, в 1953 году, подобная картина считалась бы критикой неудачной попыткой ушедшей жены создать культурный дом даже в неблагоприятных условиях. Если девушки-курсантки на картине Рянгиной даже в условиях общежития смогли свить себе уютное гнездышко, то здесь ушедшей жене явно не хватило традиционного женского умения украсить быт, в котором портьеры и вышивки, полностью отсутствующие у Коржева, играли важную роль.
В 1955 г. критики также увидели в картине обвинение невидимой жене. Однако сделали они это совсем по другим причинам: на их взгляд, женщина, эгоистично разрушившая советскую семью, просто испугалась трудностей повседневной жизни. Отсутствующая жена стала жертвой приговора критики, обвинившей ее в мелкобуржуазном стремлении к домашнему уюту (Акимова, Ройтен- берг 1956, 42)[204].
Возможна и третья интерпретация картины — на основе тех скупых примет, которые критика в картине тогда не заметила. Эта интерпретация во многом восходит к иконографии конца 1920-х годов, примером которой может служить ранняя работа Серафимы Рянгиной «В новую жизнь». Написанная в первую пятилетку картина изображала женщину, которая, бросая вызов патриархальной семье, освобождается от оков быта ради того, чтобы получить образование или пойти работать. Как писал Ленин,

женщина продолжала оставаться домашней рабыней, несмотря на все освободительные законы, ибо ее душит, отупляет, принижает мелкое домашнее хозяйство, приковывая ее к кухне и детской, расхищая ее труд работою до дикости непроизводительной, мелочною, изнервли- вающею, отупляющею, завивающею. Настоящее освобождение женщины, настоящий коммунизм начнется только там и тогда, где и когда начнется массовая борьба (руководимая владеющим государственной властью пролетариатом) против этого мелкого домашнего хозяйства, или, вернее, массовая перестройка его в крупное социалистическое хозяйство (Ленин 1970, 39:24).
Тема, затронутая Рянгиной, стала вновь актуальной в 1950-е годы, когда правящий режим, провозгласив «возврат к ленинским нормам», попытался заставить женщин более активно участвовать в производственной и общественной жизни. В 1959 г. журнал «Огонек» напечатал статью о женщинах, которые, в целях сохранения уважения к себе, самореализации и осуществления общественного долга, были вынуждены уйти от своих отсталых мужей, предпочитающих видеть своих жен, занятых делами дома, а не на работе.
Могло произойти и обратное: Дебора Филд приводит слова разочарованного мужа, подавшего на развод в 1959 г. не только из- за пьянок и измен жены, но и потому, что она перестала стирать его белье и убирать в доме (Field 1998, 608-9). Несомненно, конфликт установок на роли женщин мог привести к распаду семей, однако развод не был самым простым выходом. Задачей того времени было подтолкнуть женщин не к разводу в целях собственной самореализации, но к сохранению семейной ячейки во имя высших интересов общества. Бремя действий в таких случаях — как и материальные жертвы — перекладывалось на плечи женщин. В итоге, не мужчины должны были меняться, а женщинам приходилось уходить из дома, зачастую, как свидетельствует история из Огонька, оставляя совместно нажитую квартиру отсталому мужу.
Политизация личного
Начиная с 1956 г. Хрущев и партия стали уделять большое внимание женщине-хранительнице домашнего очага и воспитательнице детей. В качестве общей цели «расширения социалистической демократии» государство заботилось о вовлечении женщин не только в производство, но и в политику и общественную жизнь. Женщины составляли менее 20% всех членов партии и были ела-
бо представлены в ее высших эшелонах; на одном из совещаний по кадровой политике Хрущев жаловался, что ему нужен бинокль, чтобы увидеть в зале женщин-делегатов (Nove 1981, 130).
Домашние обязанности женщин были важным фактором, сдерживающим их участие в общественной жизни; Хрущев признавался, что замученные работой, детьми и домом женщины не имели ни времени, ни сил заняться политической и общественной работой. «Бремя домашних забот» и обязанности по уходу за детьми нужно было облегчить вмешательством государства, перенеся выполнение всех повседневных обязанностей из дома в общественную сферу. Главной панацеей против домашнего женского рабства были, как говорил еще Ленин, расширение и совершенствование сферы коммунальных услуг (прачечные и предприятия общественного питания и т.п.)[205]. Другими мерами, одобренными на XX съезде партии, стали расширение сети школ-интернатов и круглосуточных яслей (Bronfenbrenner 1968, 107-108). В то же время частичным решением проблемы стали механизация производственного и домашнего труда и повышение их эффективности (см.: Абраменко и Тормозова 1959, 4).
Значение усилий, направленных на искоренение причин низкой политической активности женщин, не следует преуменьшать. Эти усилия, однако, почти не касались источника неравенства — гендерных отношений в семье. Звучавшие время от времени предложения мужчинам больше помогать по дому нередко подавались в легкомысленной манере, что существенно снижало их значимость, либо же они становились частью праздничных ритуалов, посвященных Международному женскому дню (см., например: Куликовская 1959, И).
Не бросая вызова традиционным гендерным ролям, речи Хрущева и его политика в действительности подтверждали гендерное разделение домашнего труда как естественное положение вещей. Как показали исследования, рядовые и высокопоставленные члены партии — несмотря на партийные установки на идеологию равенства полов — придерживались стереотипных представлений о различии полов: женщине приписывался более низкий уровень политической сознательности и рациональности, а биологическая
функция матери виделась основной причиной, обусловливающей ответственность женщины за быт[206].
Таким образом, «двойная ноша» продолжала оставаться «женской проблемой», адом — ее уделом. Двойная нагрузка имела непосредственное негативное влияние на статус женщины в обществе и на рабочем месте: женщины могли рассчитывать только на низкооплачиваемые и неквалифицированные рабочие места, что, в свою очередь, лишь усиливало предубеждение по поводу неспособности женщин выполнять высококвалифицированную и ответственную работу (Filtzer 1992, 178).
Более того, гендерная дихотомия общественного и личного не была симметричной: высоко ценя производственный труд, официальная идеология отказывала в какой-либо общественной или экономической ценности репродуктивному труду, который ассоциировался с домом, — сферой «женской» заботы. Хрущевский режим продолжал настаивать на том, что человек может стать всесторонне развитой личностью путем активного участия в производстве и общественной сфере (Билынай 1959). Как весьма обоснованно отмечала Женя Браунинг, само внимание к «женским» вопросам не увеличило для женщин возможностей «пойти во власть» или заняться реальной политической деятельностью, поскольку подобная политическая тематика воспринималась как «второстепенная», оставляя за женщинами традиционную сферу их деятельности и тем самым закрепляя дихотомию мужского и женского, высокого и низкого (Browning 1985, 232).
Ограниченность хрущевских реформ и их неспособность уничтожить неравное разделение домашнего труда и гендерную противопоставленность «общественного» и «личного» очевидна. Но было ли стирание дихотомии «общественного» и «личного» само по себе недостижимым? Разделение сфер в конце концов было исторически обусловленным явлением, связанным с развитием капитализма, а не с непреложным абсолютом. Отмирание таких деспотичных буржуазных институтов, как семья, наряду с поглощением личных интересов интересами общества, с самого
начала были краеугольным камнем построения коммунизма. Эти цели приобрели вторую жизнь в самых утопичных проектах хрущевского режима, хотя их практическое воплощение часто принимало более компромиссные и прагматичные формы: в ответ на негативную общественную реакцию на предложение переложить воспитание детей с семьи на коллектив, например, были сделаны соответствующие уступки (Bronfenbrenner 1968, 112—116).
Основной же целью повышенного внимания хрущевского режима к социальному обеспечению, товарам народного потребления и быту было стремление разрушить традиционное деление на «общественное» и «личное», на частное и политическое. Как гласило название брошюры для агитаторов: «Быт — не частное дело» (Куприн 1959). Согласно формулировке одного исследователя последствий подобного государственного вмешательства и распространения государственных услуг на Западе, «организация повседневной жизни теперь очень тонко переплетается с политикой». (Sassoon 1992, 32)
Если вмешательство партии и государства в дела, которые буржуазное общество считало частными, было продолжением государственной власти, то не предполагало ли оно видоизменения и продолжения того, что называется политикой? Если центр угнетения сместился или вообще переместился из сферы общественной в частную сферу быта, следовательно, и политическое значение этой сферы возросло. Как указывала статья под названием «Против недооценки домоводства», женский долг ведения домашнего хозяйства был возведен в ранг общественного и даже государственного дела (Вульф 1961, 47).
Как я уже отмечала в своих работах, обстановка холодной войны в мире, которая при Хрущеве приняла несколько смягченную форму «мирного сосуществования» и «мирного соревнования», сделала улучшение условий жизни народа и совершенствование сферы потребления проблемой исключительной политической важности. Продолжая считать эти вопросы преимущественно женскими, — и став свидетелем возможного свержения режима вследствие недовольства женщин сферой потребления в Восточной Германии в 1953 г., — хрущевский режим воспринял женщин как силу, с которой необходимо было считаться. Подобное восприятие закрепляло за женщинами определенные властные и силовые полномочия, даже если эти полномочия и были разновидностью «силы слабых», способных лишь вносить помехи, тянуть время или отказываться от сотрудничества (ср. Fitzpatrick 1994, 5—7).

«Женский вопрос» перестал быть вопросом второстепенной важности: все, что было связано с домом, стало политически значимым (Репсе 2001; Sassoon 1992, 30)[207].
«Каждой семье отдельную квартиру»
Возможно, жизнь покинутого мужа на картине Коржева сложилась бы по-другому, если бы ему, вместо того чтобы влачить жалкое существование в пустой комнате общежития, удалось получить приличную квартиру, в которой жена смогла бы создать «настоящий дом». Как признавался Хрущев, обеспечение жилплощадью всех нуждающихся было настоятельной задачей улучшения условий жизни в 1950-е годы. Практически во всех крупных городах Советского Союза жилищные условия в 1956 г. были еще хуже, чем в 1926 г., и размер жилплощади надушу населения был ниже установленной санитарной нормы в 9 кв. м. (Сам Лактионов получил квартиру незадолго до того, как в 1952 г. написал «В новую квартиру».)
Невыносимые жилищные условия необходимо было улучшить не только потому, что государство заботилось о здоровье и счастье людей, и не только для того, чтобы развеять недовольство, зревшее среди горожан, но и по экономическим причинам. Плохие жилищные условия особенно негативно влияли на рабочих, что вело к большой текучке кадров и ставило под угрозу выполнение пятилетнего плана (Sosnovy 1959, 6,13).
Семилетний план 1958—1965 гг. поставил первостепенную задачу массового строительства жилья, предусматривая сдачу в эксплуатацию 15 млн квартир — столько же квартир было построено после революции. Как провозгласила партия в своей третьей Программе в 1961 г., через два десятилетия «каждая семья, включая молодоженов, будет иметь удобную отдельную квартиру, отвечающую всем гигиеническим и культурным требованиям» (см.: Hodnett 1974, 230; Струмилин 1960, 141; Andrusz 1980). В прессе появилось много сообщений о жилищном строительстве и о людях, переезжающих в новые квартиры, — «великое переселение народов», как шутя гласила надпись в одной из карикатур в Крокодиле того времени. Хотя карикатуры порой высмеивали недо

статки новых квартир — их удручающее однообразие, панельное строительство и то, что новым жильцам приходилось готовить пищу на походных плитках во дворе, потому что кухонные плиты еще не были подключены, — быстро строившиеся панельные дома демонстрировали, что, наконец, при Хрущеве «жить стало лучше, жить стало веселей», как задолго до этого заявил Сталин[208].
Один из типичных парадоксов хрущевской поры заключался в том, что обещание предоставить каждой семье отдельную квартиру противоречило стремлению к коллективизму.

Предоставив многим впервые в жизни отдельную квартиру, жилищная программа тем самым обеспечивала не больше, а меньше возможностей для слежки[209]. Однако это рассматривалось как временный компромисс. На самом деле владельцем жилья было государство, и оно имело фактическую монополию в городском жилищном строительстве (Sosnovy 1959,9). Как выразилась историк архитектуры Вигдария Хазанова, новостройки, как и другие проекты массовой застройки двадцатого века, были «орудием регламентации быта» (Хазанова 1991, 77). Физическая изоляция семьи за порогом входной двери компенсировалась вторжением в семейную жизнь, борьбой с индивидуалистическими тенденциями, к которым эта изоляция могла привести, стремлением упорядочить и дисциплинировать семейную жизнь и внедрением аскетического «современного» вкуса в обстановке квартиры.
Предоставление квартир «даже молодоженам» означало, что молодым семьям предстояло учиться рассчитывать на себя — в отрыве от уже устоявшегося домашнего уклада, налаженного матерью или свекровью, или соседей по коммунальной кухне. Кроме того, занятость женщин вне дома часто приводила к тому, что на передачу навыков ведения домашнего хозяйства и семейных традиций не хватало ни времени, ни сил. Возникший таким образом пробел в образовании сформировал потребность в совете: свободное место быстро оказалось занятым авторитетными специалистами, пришедшими на помощь хозяйкам для того, чтобы изменить устоявшиеся правила ведения домашнего хозяйства и заменить матерей в роли основных источников информации о нормах домашней

Ш— С новосельем!
— И вес также...
«С новосельем!», Крокодил (1966) гигиены, бережливости и вкуса. «Надо не только обеспечить человека хорошим жильем,— утверждал Хрущев,— но и научить его... правильно жить, соблюдать правила социалистического общежития. Это не приходит само по себе, а может быть достигнуто в длительной и упорной борьбе за победу нового, коммунистического быта» (цит. по: Абраменко и Тормозова 1959, 3—4).
Массовое жилье для каждого, обещанное Хрущевым, разумеется, не могло быть построено с размахом и уровнем отделки «Новой квартиры» Лактионова: с неизбежностью новые квартиры были маленькими, дешевыми и не очень комфортабельными[210].

Относительный аскетизм нового жилья отражал не только экономические ограничения, но и не ослабевавшую идейную оппозицию по отношению к нуклеарной семье, домашнему укладу и всему тому, что хоть отдаленно было связано с частной собственностью.
Философ Карл Кантор предупреждал, что «гипертрофия интересов дома и семьи воспитывает антиобщественное и антикоммунистическое мировоззрение» (цит. по: Герчук 1991, 9). Если сознание определяется материальным наполнением повседневной жизни, то изолированная домашняя среда, загроможденная атрибутами мелкобуржуазного образа жизни, будет развращать ее обитателей, навязывая им мелкобуржуазные ценности и кумиров, и, соответственно, тормозя воспитание коллективистской, коммунистической ментальности. Отдельная квартира была вынужденно временной мерой, пока новый образ жизни не будет внедрен в повседневную жизнь, когда бытовые услуги станут бесплатными, а женщины будут освобождены от домашнего рабства, как завещал Ленин. Но обитатели новых квартир не должны были чувствовать себя слишком удобно и благодушно в своем доме. По мере того как Советский Союз шел по пути строительства полного коммунизма, бытовые услуги должны были стать чрезвычайно привлекательной альтернативой повседневному обслуживанию, которое осуществлялось женщинами дома. Как писала 29-летняя женщина-архитектор в ответ на опрос, проведенный Комсомольской правдой:
Отдельная изолированная квартира, выходящая на лестничную площадку, потворствует индивидуалистическим, буржуазным отношениям в семье — «мой дом!». Но скоро можно будет выйти прямо из квартиры в широкую дорогу, украшенную цветами, зайти в домашнее кафе, библиотеку, кинозал, детскую игровую площадку. Подобное новое жилье изменит дух, сущность семьи. Женщины больше не будут сопротивляться введению бытового обслуживания и домовых кухонь, говоря: «Я сама сделаю это дома быстрее!» (Soviet Review, 1962, vol. 3, no. 8, 32).
Приводя в порядок домашний уклад
Исход из дома должны были возглавить женщины. Но пока система бытового обслуживания не получила широкого распространения, женщинам пришлось учиться жить в новых квартирах или приспосабливать к современным стандартам жизнь в старых. Особые усилия были направлены на то, чтобы отучить женщин от стремления к атавистическому идеалу комфорта, о чем во времена

Сталина мечтали все добропорядочные граждане. В свою очередь, чтобы избежать стяжательства, благодушия или неразумного потребления, надо было нейтрализовать воспитательной работой возможные опасные последствия большей доступности товаров народного потребления. Потенциальную потребность женщин к украшению новой квартиры следовало ограничить «рациональными нормам потребления», определенными государством (Soviet Studies 1959, vol. 11, no. 1, 90)[211]. В этой кампании было два взаимосвязанных аспекта: эстетическая реформа повседневной жизни, пропагандирующая новые представления о вкусе и красоте, и рационализация домашнего труда (вспомним теорию научного управления домашним хозяйством на Западе, появившуюся в начале XIX века)[212]. В соответствии с модернистской эстетикой, поддержанной хрущевской идеологией и мастерами изобразительных искусств, рациональность, эффективность и функциональность составляли основу красоты.
Борьба за новую материальную культуру в повседневной жизни велась и на уровне производства — включая жилищное строительство и производство новой современной мебели — и на уровне надстройки — в дискурсе потребления. С 1956 по 1962 г. было создано несколько учреждений с целью установления, распространения и контроля над стандартами производства и потребления. Добровольное принятие новых норм домашнего уклада поощрялось и поддерживалось при помощи потока статей и справочников по семейной и бытовой жизни, по вопросам вкуса и этикета, которые издательства начали печатать в огромных количествах с конца 1950-х годов, якобы в ответ на просьбы читателей[213].
Выставки образцовых интерьеров и мебели для массового производства пропагандировали новый стиль, особенно выставка Искусство — в быт (ее название вызывало в памяти лозунг конструктивистов 1920-х годов), состоявшаяся в огромном Центральном выставочном зале (Манеже) в Москве в 1961 г.[214] Претворение
в жизнь новых норм потребления и переустройство быта поощрялись и контролировались и неформально (по-соседски), и добровольными организациями, такими, как домкомы, профсоюзы, комсомол, и другими псевдо-общественными организациями, которые играли все возрастающую роль в переходе к самоуправлению в хрущевскую эпоху (Field 1998, 19, 99—101).
Женщины были и начальниками, и главной рабочей силой в доме. В их обязанности входили руководство и эффективная организация домашнего труда, что не исключало, впрочем, участия и других членов семьи[215]. В одном из справочников 1959 г. давался такой совет: «Чем скорее девушка или молодая женщина сумеет овладеть своим небольшим домашним хозяйством, чем активнее помогут ей в этом члены ее семьи ...» (Абраменко и Тормозова 1959, 4). Хотя мужчины и женщины пользовались одинаковыми правами в семье и в обществе, утверждалось в том же справочнике, это не означало, что они всё должны делать вместе. Некоторые обязанности по дому больше свойственны мужчине, чем женщине, например, ремонт мебели. Мужчина мог также покупать крупногабаритные предметы, а если он ничего не знает о сортах мяса, ничего, скоро научится!
Как указывал тот же справочник, на плечи женщин легла еще одна обязанность по дому — эстетическая. В ее задачу входило создание красивого, приятного, удобного, «современно» украшенного и оборудованного домашнего интерьера. Если концепция уюта продолжала ассоциироваться с «заботливой женской рукой», то ее содержание значительно изменилось. Уют стал аскетическим, отличаясь и от буржуазного, и от сталинского. Уже цитировавшаяся читательница журнала «Новый мир» в 1955 г. сформулировала новый смысл «уюта», отмечая, прежде всего, предметы, от которых нужно отказаться: «Это, конечно, не фикусы с пыльными листьями и не стадо мраморных слонов, которых “дня счастья” пускают пастись по туалетному столику». Однако, жаловалась читательница, если ее муж и склонен принимать участие в обсуждении планов новой обстановки, то осуществлять эти планы ей всегда приходится одной (Новыймир 1955, № 2, 247).

Модель интерьера в «современном стиле».
Баяр О., Блашкевич Р. Н. Квартира и ее убранство. М., 1962

Именно женщины несли ответственность за принятие новых аскетических норм уюта и красоты, основанных на принципе удобства, а также за их воплощение в жизнь в миллионах домов по всей стране. Именно женщины сами решали, как рационально организовать домашнее пространство и как воплотить простой, функциональный «современный стиль» (Абраменко и Тормозова 1959, 5)[216].
От женщин ожидали осознания того, что реформа быта осуществляется прежде всего в их же собственных интересах: излишние, часто бесполезные декоративные украшения, требующие ухода и уборки, виделись оковами, превращающими женщину в домашнюю рабыню. Женщины, таким образом, воспринимались не только главными виновниками беспорядка, но и его главными жертвами. Для своего освобождения, как говорил Ленин, женщины должны отказаться от подобной привязанности к вещам и от неразумных желаний. Пресса часто рассказывала о женщинах,
которым удалось добиться просветления. В газете «Комсомольская правда» 35-летняя домохозяйка сожалела о том, что вышла замуж по расчету:
Сегодня у меня есть все — телевизор, холодильник, радио, пылесос, стиральная машина, автомобиль «Волга» - нет только любви — и все эти материальные блага, о которых другие только мечтают, угнетают меня, душат меня, не дают мне вздохнуть (Soviet Review 1962, vol. 3, no. 8, 37).
Именно женщинам — рьяным сторонницам нового быта, свободным от тирании хлама — предстояло возглавить крестовый поход за новые вкусы.
Эстетическая задача женщин украсить свой дом была далеко не личным делом второстепенной важности. Скорее, это была гражданская миссия, имевшая образовательное и идеологическое значение, поскольку, как говорилось в одном лозунге того времени, «интерьер формирует жизнь». В деле воспитания всесторонне развитых, сознательных (self-regulating) советских граждан эстетическое образование было не менее важным, чем нравственное. Как говорилось в одном авторитетном издании по интерьеру, убранство квартиры должно не только «удовлетворять повседневные и эстетические запросы. Оно также должно... повышать культуру советского человека, принимать участие в воспитании строителей коммунистического общества» (Луппов, 1963, 14). В этом смысле эстетическая функция женщин в доме была логическим продолжением их воспитательной роли, являвшейся, в свою очередь, как подчеркивалось в официальных документах, биологически предопределенным социальным долгом[217].
Журналы и книги полезных советов, рассчитанные на женщин, описывали принципы и детали современной обстановки и украшения дома «со вкусом». В их основе лежали модернистские рационалистические заповеди: простота, функциональность и отсутствие излишеств[218]. Маленькая, просто обставленная комната, где все хорошо подходило друг к другу, демонстрировала хороший вкус современной домохозяйки гораздо лучше, чем дорогая мебель, ковры, посуда и люстры. Как советовали специалисты, на смену вычурным люстрам-пылесборникам должны были прийти простые плафоны из непрозрачного стекла, рассеивающие свет по

потолку (Баяр 1956, 47—48; Баяр и Блашкевич 1962; Никольская 1958а, 19586; Краснова 1960, 44—45; Брюно 1960, 46—47). В интересах удобства, эстетики и гигиены новые малогабаритные квартиры не стоило загромождать тяжелой и излишне декоративной мебелью. Предпочтение отдавалось невысокой, легкой, простой, многофункциональной мебели, за которой легко было ухаживать. Не случайно, такая мебель хорошо вписывалась в эффективное, экономичное массовое производство.
Стиль того времени называли современным и демократичным в противовес материальной культуре недавней сталинской поры, которую теперь обвиняли в предпочтении мещанской роскоши, не соответствующей современному социалистическому обществу. Как сказал один специалист по вопросам вкуса во время дискуссии в Московском союзе художников: «Мы не имеем права на мещанскую роскошь!»[219]. Книги полезных советов поддержали шквал нападок на мелкобуржуазную показуху и пошлость, олицетворенных изобилием не гармонирующих и бесполезных безделушек. Перечень предметов, воплощающих плохой вкус, повторялся во многих специальных и популярных изданиях и очень напоминал подобный перечень 20-х годов. Первое место в нем занимали наборы выточенных белых слоников, о которых уже в 1955 г. читательница журнала «Новый мир» сказала: «ни-ни». Далее шли позолоченные гипсовые котята, бумажные цветы и ковры из клеенки с лебедями и восточными красотками. Вышитые копии жанровых картин, таких, как картина Федора Решетникова «Прибыл на каникулы» осуждались за «мещанскую мимикрию». В то же время «неуважение к пластмассе» — выражавшееся, например, в виде чернильниц из искусственного мрамора — критиковалось как с точки зрения требования модернизма быть верным природе используемого материала, так и с точки зрения необходимости популяризации синтетики[220].
Даже когда для приобретения новой мебели не было средств или возможностей — мебель оставалась и дорогой, и малодоступной, даже когда кому-то все еще приходилось влачить жизнь в дорево
люционной коммуналке, каждый мог приспособить свою среду к новым требованиям жизни. По крайней мере, любому было доступно рационализировать пространственную организацию жилья: обеденный стол, загромождавший центр комнаты (как это было принято в интерьерах сталинской эпохи) сменял журнальный столик у стены, сразу освобождавший немало места. В соответствии с современным стилем старую мебель можно было уменьшить просто подпилив ножки; лепнину можно было сбить. Но прежде всего надо было избавиться от безвкусного, бесполезного, вредного для здоровья хлама.
В 1959 году в полезных советах девочкам-подросткам, у которых не было ни средств, ни власти распоряжаться в родительском доме, говорится о том, как модернизировать квартиру, избавившись от излишних украшений. На двух иллюстрациях («до» и «после») написанные маслом, в богато украшенных и пыльных багетах картины, висевшие на стенах, — еще не так давно признак культурности — заменены плоскими оттисками и репродукциями, а от изначального изобилия вышивок и портьер, закрывавших всю доступную им поверхность, не осталось и следа (Черейская 1959, 220—234; Баяр и Блашкевич 1962, 36—47)[221].
Наличие или отсутствие вышитых накидок стало особым символом старого и нового домашнего уюта и, соответственно, символом изменения роли женщины в создании домашнего очага. Накидки стелили на столы, в виде салфеток они придавали домашний уют таким современным техническим достижениям, как радиоприемник и телевизор, ими застилали постели: изобилие салфеток и вышивок глубоко вошло в традиционное понятие комфорта, народных промыслов и женской добродетели. Они были главным приданым девушки в Древней Руси (Mace and Mace 1964, 161). Они же стали и основным объектом критики.
В условиях нехватки потребительских товаров и государственной монополии на производство, вышитые скатерти и их умелое использование в качестве украшения дома были одним из немногих способов проявить свой контроль над материальной средой, свой способ освоения и индивидуализации стандартного жилища. Эти предметы материальной культуры были выражением индиви
дуального вкуса женщины, ее художественных способностей в создании уюта в доме (Buchli 1999, 92—93). Сами предметы, а также способы их изготовления передавались из поколения в поколение и, таким образом, составляли материальное наследие истории семьи и являлись свидетельством преемственности, невзирая на политические и социальные перипетии. Требование отказаться от подобных проявлений женского усердия в доме лишали его — дом — статуса производственной площадки. Оно также вело к противопоставлению традиционной женской роли хранительницы домашнего очага и семейной истории и новой концепции правильного домоводства, требовавшей от нее стандартизации и модернизации домашнего уклада (см.: Любимова 1964, 15—18).
В прошлом, замечает справочник по домоводству 1959 г., хорошей домохозяйкой считалась та, которая посвящала все свое время и силы дому. Современная советская женщина помимо забот по дому еще и работала (Абраменко и Тормозова 1959, 4). Чтобы хоть как-то облегчить ее участь и на рабочем месте, и дома, необходимо было ввести рационализацию и механизацию. На XXI съезде КПСС Хрущев обещал, что наряду с расширением и совершенствованием системы бытового обслуживания, «облегчающей домашнюю работу женщин», будет значительно увеличено создание «трудосберегающих» домашних технологий. Возросло производство бытовых приборов и товаров бытовой химии, хотя они все еще были малодоступны, дороги, или — учитывая их недостатки — желанны[222].
Домохозяйка прежде всего должна была научиться рационализировать свой домашний труд. Правильное ведение домашнего хозяйства стало подаваться как профессия, требующая специальной подготовки и новых технологий, планирования и организации, и состоящая, как и производственный труд, из различных областей и разделов. Забота о претворении в жизнь принципа эффективности, свойственного промышленному производству,
ложилась тоже на женщин, как указывали различные публикации на эту тему[223].
Чтобы уменьшить домашнюю нагрузку и сделать дом чище, женщинам предлагалось купить новую мебель с закругленными углами, ровными поверхностями, покрытыми пластиком (предполагалось, что у нее были средства и возможности купить такую мебель и что у нее было достаточно власти распоряжаться домашним бюджетом, чтобы решиться на такие значительные расходы). Небольшие размеры новых квартир требовали рациональной организации домашнего пространства. Любой иллюстрированный альбом об обстановке и декорировании жилья содержал схемы расположения мебели в современной квартире, включая и диаграммы наиболее эффективных направлений движения при осуществлении домашних дел. Важно, что подобные схемы-чертежи использовали признак пола как средство для дифференциации пространства и связанных с ним видов деятельности или для разграничения использования многофункционального пространства и мебели. В итоге, отдых, чтение, умственная работа за письменным столом отождествлялась как мужская, а уборка, готовка и сервировка еды — как женская. (Баяр и Блашкевич 1962, 12-13). Начиная с конца 1950-х годов и особенно в 1960-е годы кухня стала центром, притягивающим внимание рационализаторов, подобно тому, как в Европе и Америке в первые десятилетия двадцатого века принципам Тэйлора пытались найти применение и на кухне. В справочнике домохозяйки, вышедшем в 1959 г., кухня сравнивалась с научной лабораторией, в которой должно быть просторно, безукоризненно чисто и без излишеств (Абраменко и Тормозова 1959, 4). И снова художники - дизайнеры попытались организовать работу домохозяйки на кухне так, чтобы уменьшить ее повседневные нагрузки за счет эффективной планировки помещения[224].
Необходимость научного изучения и рационализации домашнего труда прозвучала в дискуссиях о том, что новые квартиры должны быть оснащены кухонными принадлежностями. Дискуссии были, в частности, инспирированы американскими образцами, показанными на Американской национальной выставке 1959 г. в Москве:

Современная советская кухня.
Источник: Баяр О., Блашкевич Р. Н. Квартира и ее убранство. М., 1962
Рационально организованный интерьер способствует известной, если так выразиться, «автоматизации» бытовых процессов... Когда необходимые предметы расположены с учетом последовательности тех или иных процессов, человек не отвлекается, меньше утомляется. Кроме того, в квартире, оборудованной на основе научно разработанных норм, человек при пользовании предметами не фиксирует на них внимание, не фетишизирует вещи, а это имеет воспитательное значение (Любимова 1964, 15).
Таким образом, организация работы и стандартизация оборудования не только могли позволить управлять домом, как машиной, но и справиться с негативным влиянием семьи и подготовить женщин к коммунизму. Опережая возможные возражения о том, что организация и стандартизация не допустят каких-либо проявлений индивидуальности, автор указывал, что индивидуальность сможет найти для себя широкий выход в эстетике внутреннего убранства (Любимова 1964, 16).
На домашний уклад оказал влияние еще один важный аспект реформ, проводимых Хрущевым, — политехнизация образования.

Целью политехнизации было сократить разрыв между умственным и физическим трудом за счет приобретения трудовых навыков в процессе общего образования. Трудовое обучение включало домоводство, предназначенное почти исключительно для девочек. В номере «Огонька», посвященного Женскому дню (1960 г.), описывалось техническое училище в Литве, где девочки (о мальчиках не шло и речи) изучали кулинарию, сервировку стола, рукоделие, садоводство, уход за детьми, гигиену, консервирование продуктов и другие аспекты домоводства. Открытие училища домоводства, сообщал «Огонек», было встречено с долей скептицизма, однако от него не осталось и следа, когда появилась потребность в выпускниках училища. Они не только получили работу в сфере обслуживания в деревнях и селах, но и стали «хорошими домохозяйками для советских семей» (Борушко 1960, 24).
Два любимых проекта Хрущева по воспитанию первого поколения, которое будет жить при коммунизме, — новые школы-интернаты и Московский дворец пионеров (1962 г.) — должны были иметь хорошо оборудованные классы домоводства и классы, имитирующие настоящие квартиры, в которых девочки (мальчики не упоминались) могли приобрести навыки домоводства, основные гигиенические навыки, научиться готовить пищу и делать все это со вкусом (Сидякова 1959, 28—29; Агафонова 1959)[225].
Возрождая требование начала XX века о признании домашнего труда профессией, Советский Союз не сильно отставал от Западной Европы в этих вопросах. В конце 1940-х годов женские организации Германии призывали создать научно-исследовательские институты домашнего хозяйства, домашней экономики и обучения женщин, требовали также внести ведение домашнего хозяйства в установленный реестр профессий, выдавать «дипломы домохозяек» и внести соответствующую статью в конституцию. Некоторые шли еще дальше и требовали введения оплаты домашнего труда. Эти два примера, однако, имеют существенное отличие: требования немецких женщин были сознательным политическим вызовом социально заниженному статусу женского труда, в то время как в Советском Союзе обучение домоводству вводилось патерналистским государством. В то же самое время, учитывая, что официальная марксистская идеология ценила производственный, а не репродуктивный труд, необходимо признать и положитель
ные аспекты этого процесса[226]. Профессионализация домашнего труда поднимала престиж знаний и умений, которые недооценивались в основном из-за того, что не оплачивались женщинам, работавшим по дому. Однако это достижение можно считать лишь условным, с учетом того, что такая подготовка и квалификация, предназначаясь исключительно для женщин и девушек, еще раз подтверждала восприятие домоводства как, в сущности, сферы женской компетенции. Более того, поскольку областью применения этих навыков оставалась только домашняя сфера, вопрос об их экономической или социальной ценности даже не ставился. Оплата домашнего труда в повестку дня не входила.
Заключение
В хрущевский период экономическую ценность женского труда продолжали отрицать. Однако теперь ему стали приписывать эстетическую и образовательную ценность, необходимую для построения коммунизма. Ведение домашнего хозяйства, считавшееся все еще уделом женщин, стало общественным и даже государственным делом, делом, требующим квалификации, подготовки и даже профессионализма.
Женщины — как проводники идей партии и правительства о претворении в семейную жизнь современных «рациональных» норм — должны были играть большую роль в создании новой жизни, воспитывая эстетические чувства нового советского человека и, таким образом, способствуя переходу к коммунистическому самоуправлению. Воспринимавшиеся прежде всего в качестве домохозяек и покупательниц, женщины должны были сыграть ведущую роль в придании семейному очагу эстетической ценности и социального значения.
Быт оставался женским делом, но он уже не был частным делом. Воспроизводя гендерные стереотипы, хрущевский режим в процессе своего идеологического воздействия на «традиционно женские» вопросы одновременно подрывал гендерную дихотомию общественного и частного, личного и политического, политизируя личное. Следствием общественного и политического интере
са к традиционно женской сфере — дому — была попытка лишить женщину независимости, которую она имела в своем доме — лишить ее, как выразилась Дарра Гольдстайн, контроля над «кладовой». В итоге «власть женщины в доме значительно поколебалась, а во многих случаях вообще была полностью утрачена»[227].
Насколько успешной была попытка вторгнуться в повседневную жизнь, отучить женщин от их «естественного» стяжательства, изменить эстетику обычной жизни и «модернизировать» их представления о комфорте, вкусе и хорошем домоводстве? В какой степени советы специалистов относительно таких «частных» дел, как воспитание детей и устройство дома, были воплощены людьми в жизнь? В какой мере женщины оказывали сопротивление или просто игнорировали предписываемые правила и нормы? Недостаток систематических данных о повседневной материальной жизни людей исключает какие-либо выводы по этому вопросу. В сохранившихся записях посетителей выставки образцов новой мебели «Искусство — в быт», состоявшейся в 1961 г., есть свидетельства о том, что люди по-разному реагировали на «современный стиль». Одни относились к нему враждебно, многим нравился «современный» вид образцов, но не нравилась цена или трудности с их приобретением[228].
В деле проникновения современного стиля в дома людей вопросы производства, ценовой политики и распределения играли такую же важную роль, как и устаревшие вкусы. Как отмечал в своем исследовании Виктор Бухли, в Советском Союзе модернистский идеал спартанского убранства, или «демонстративный аскетизм», были доступны тем, чье привилегированное положение позволяло оплачивать услуги, предоставляемые вне дома, и избавляло от необходимости приобретать вещи «про запас», чтобы избежать очередного дефицита (Buchli 1999,129—130, 160). Поэтому нереализованность данных принципов и моделей нельзя автоматически трактовать как следствие неэффективности провозглашаемой политики. Даже если бы мы и были в состоянии воссоздать адекватную, правдоподобную картину того, как люди на самом деле расставляли мебель, осваивали стандартное пространство своей государственной квартиры или украшали современные технические при

боры салфеточками. Одним из примеров сопротивления рациональным стандартам жизни и символом жизнеспособности устаревших идеалов уюта могут служить описания современниками советских домов 1960-х годов, в которых роль «непокоренной крепости играли тяжелые, богато украшенные портьеры» (Mace and Mace 1964, 161).
Еще немало предстоит сделать для того, чтобы понять — с помощью методов устной истории и исторической антропологии — до какой степени люди усваивали навязываемую государством модернизацию быта. Хотя вполне может быть, что, как заключает Светлана Бойм в своем анализе «буфета тети Любы», все еще заваленного украшениями советского периода: «Кампания против “домашнего хлама” провалилась в большинстве коммунальных квартир. Наоборот... так называемый домашний хлам восстал против идеологических чисток и оставался тайным островком личной жизни, который защищал людей от навязанной и усвоенной коллективности» (Воут 1994,150). И это выявление отклика, который официальные предписания по поводу повседневной, частной, семейной жизни находили у советских людей, лучше всего могут осуществить сами русские.

<< | >>

↑

Источник: С. Ушакин. Семейные узы: Модели для сборки: Сборник статей. Кн. 1. 2004

Еще по теме Сюзан 3. Рид «БЫТ — НЕ ЧАСТНОЕ ДЕЛО»: ВНЕДРЕНИЕ СОВРЕМЕННОГО ВКУСА В СЕМЕЙНУЮ ЖИЗНЬ:

- Cоциология семьи - Антропология. Этнография - Гендерная социология - Демография - Домоведение - История социологии - Методы сбора и анализа социологических данных - Общая социология - Первоисточники по социологии - Политическая социология - Социальная безопасность - Социальная работа - Социальная структура и стратификация - Социально-территориальные общности - Социоинженерная деятельность - Социологические работы - Социология культуры - Социология личности - Социология общественного мнения - Социология права - Экономическая социология - Этносоциология -