Адресованная речь и диалог

Можно назвать еще ряд элегий Пушкина, Баратынского, Жуковского, где «утешитель», как это явствует из текста, воплощает именно анакреонтическую позицию. Но еще более примечательно, что проникновение чужого сознания может зайти в элегии настолько далеко, что «друг-утешитель» получает в стихотворении самостоятельную «партию», т.

Оба стихотворения представляют собой спор элегического и анакреонтического мироощущения, соответственно — двух жан-

ровых интенций. В обоих текстах реплики «друга» персонифицируют анакреонтическую позицию. С них начинаются оба стихотворения. «Друг» пытается разрушить элегическое мироощущение, «Поэт» — отстоять свою позицию перед лицом анакреонтики.

«Скажи, что так задумчив ты?

Все весело вокруг;

В твоих глазах печали след;

Ты верно плакал, друг?

Не унывай же, ободрись,

Еще ты в цвете лет».

(В. Жуковский)

Ты в жизни только расцветаешь^[144],

И ясен мир перед тобой, —

Зачем же ты в душе младой Мечту коварную питаешь?

(Д. Веневитинов)

Первая реплика Поэта в стихотворении Веневитинова вполне могла бы стать типичным началом элегии:

Мой друг! слова твои напрасны,

Не лгут мне чувства — их язык Я понимать давно привык,

И их пророчества мне ясны.

Душа сказала мне давно:

Ты в мире молнией промчишься!

Тебе все чувствовать дано,

Но жизнью ты не насладишься.

Но это элегическое начало — не начало стихотворения, а ответ на реплику-утешение Друга, который пытается убедить Поэта, что его предчувствие близкой смерти ложно.

Вторые две пары реплик в стихотворении Веневитинова варьируют еще один важнейший мотив анакреонтической лирики: «молодость» как «дар природы», «радость жизни» как преодоление трагизма бытия:

Не так природы строг завет,

Не презирай ее дарами:

Она на радость юных лет Дает надежды нам с мечтами.

Ты гордо слышал их привет:

Она желание святое

Сама зажгла в твоей крови И в грудь для пламенной любви Вложила сердце молодое.

В ответной реплике Поэта — снова типичное элегическое начало: жалобы на одиночество, на непонимание героя элегии даже другом-утешителем, на глухоту окружающих, не обладающих особым поэтическим даром:

Природа не для всех очей Покров свой тайный подымает:

Мы все равно читаем в ней,

Но кто, читая, понимает?

В стихотворении Жуковского «Утешение в слезах» элегический герой тоже прибегает к такому же аргументу в попытке отстоять собственное отношение к миру, т. е. также говорит о невозможности быть понятым окружающими:

Как вам, счастливцам, то понять,

Что понял я тоской?

О чем... но нет! оно мое,

Хотя и не со мной.

Дальнейшее развитие темы преодоления смерти в репликах Поэта и Друга у Веневитинова создает два варианта решения этой проблемы. В традиции анакреонтической поэзии — в упоении минутой, в наслаждении, в забвении неизбежности будущей смерти. Последняя реплика Друга концентрирует целый комплекс устойчивых анакреонтических мотивов: «дважды жизнь нас не лелеет», «наслажденье в полной чаше», «я то люблю, что сердце греет», — и, соответственно, противоположный ряд антиценностей: «тень», «призрак», «обман», «ветреная мечта», характеризующих тщетность надежд на посмертное бытие.

Для Поэта — т. е. для философской элегии — преодоление смерти происходит, как это формулируется в завершающей реплике героя, в отказе от сиюминутной суеты, в служении искусству и в конечном счете в утверждении себя в других сознаниях, в чужой памяти:

Мне сладко верить, что со мною Не все, не все погибнет вдруг,

И что уста мои вещали:

Веселья мимолетный звук,

Напев задумчивой печали Еще напомнит обо мне,

И сильный стих не раз встревожит Ум пылкий юноши во сне,

И старец со слезой, быть может,

Труды нелживые прочтет;

Он в них души печать найдет И молвит слово состраданья...

Предчувствие будущих «сострадающих», сопереживающих читателей, выход за пределы собственного бытия — это победа не только над смертью, но и над отъединенностью человеческого существования.

Друг

Она на радость юных лет Дает надежды нам с мечтами.

Поэт

Нет, друг мой! славы не брани,

Душа сроднилася с мечтою;

Она надеждою благою Печали озаряла дни.

«Мечта» и «надежда» у Поэта связаны с мотивами посмертной памяти, сообщительности его творчества. Тема любви возникает в воображаемой реплике будущего читателя — и это не «пламенная» чувственная любовь, о которой говорит Друг, а любовь-сострадание, любовь-память, разрывающая замкнутость сиюминутного существования:

«Как я люблю его созданья!

Он дышит жаром красоты,

В нем ум и сердце согласились,

И мысли полные носились На легких крылиях мечты.

Как знал он жизнь, как мало жил!»

Итак, элегия в споре с анакреонтикой не только отстаивает свое право на существование, но и доводит до катарсического просветления изначальный комплекс элегических мотивов неизбежности смерти, добровольного отказа от сиюминутных наслаждений жизни и, более того, еще раз преодолевает собственную интровертированность, выходя за пределы своего мира и апеллируя к «другому сознанию».

Но завершение стихотворения Веневитинова происходит не в реплике Поэта, а в заключительных авторских словах, своеобраз-

ном «третейском суде», подтверждающем правоту Поэта (с дословным повторением слов воображаемого читателя):

Сбылись пророчества поэта И друг в слезах с началом лета Его могилу посетил...

Как знал он жизнь! как мало жил!

Можно сказать, что в стихотворении Веневитинова элегия выявляет максимум собственных жанровых диалогических потенций. Элегическое сознание эксплицируется на пересечении чужих голосов: Друга, исповедующего иную жизненную позицию, воображаемых будущих читателей, сочувствующих и сострадающих Поэту, и, наконец, «третейского судьи», оценивающего спор с позиций вненаходимости. Но именно наличие этой последней точки зрения очерчивает и пределы возможностей диалогизации лирического текста: противостояние различных мироотношений, различных жанров в рамках одного стихотворения должно получить некое монологическое завершение, т.

Анализ лирического стихотворения в аспекте взаимодействия речевых и литературных жанров таит большие возможности для изучения лирики в свете исторической поэтики. Речь идет об описании типов лирических адресатов, сосуществования лирических жанров внутри одного стихотворения, определении роли монологических и диалогических речевых структур в различных жанрах. При этом так же, как «маргинальная» идиллия оказывается точкой отсчета при формировании внутреннего мира элегии и дружеского послания, «легкомысленная» анакреонтика тоже выступает в роли жанра-провокатора для некоторых «серьезных» жанров. Перед лицом анакреонтического мироотношения отстаивает свое право на существование не только элегия, но и ода (см. анализ стихотворения М. В. Ломоносова «Разговор с Анакреоном» во второй части учебного пособия).

Литература

Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе//Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. — М., 1975.

Вацуро В.Э. Лирика пушкинской поры: «Элегическая школа». — СПб., 1994.

Грехнев В.А. Лирика Пушкина: О поэтике жанров. — Горький, 1985.

Гуковский Г.А. Русская поэзия XVIII века// Гуковский Г.А. Ранние работы по истории русской поэзии XV11I века. — М., 2001.

К о р м а н Б. О. Практикум по изучению художественного произведения: Лирическая система. — Ижевск, 1978.

Тынянов Ю. Н. Ода как ораторский жанр // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. — М., 1977.

Хаев Е. С. Идиллические мотивы в произведениях Пушкина рубежа 1820—1830-х годов // Болдинские чтения. — Горький, 1984.